Потоп. Огнем и мечом. Книга 2

– Воитель он весьма искусный, – как знать, после смерти князя Иеремии не самый ли великий во всей Речи Посполитой. Правда, последний раз его разбили в бою, но ведь и людей у него было шесть тысяч против восьмидесяти. Пан подскарбий и пан воевода витебский поносят его за это всячески, говорят, будто это он от спеси бросился на могучего врага со столь малыми силами, не хотел будто делить с ними победы. Бог его знает, как было дело. Но сражался он храбро и жизни своей не щадил. Я сам видал и одно только могу сказать, что, будь у него больше войска и денег, ни один бы враг не унес оттуда ног. Думаю, он теперь возьмется за шведов; мы, наверно, и ждать их здесь не станем, двинемся в Лифляндию.

– Из чего ты это заключаешь?

– Есть на то две причины: первое, после цибиховской битвы захочет князь дела свои поправить, слава-то его поколебалась тогда, а второе – любит он войну…

– Это верно, – сказал Заглоба, – я давно его знаю, мы ведь с ним в школе учились, и я за него делал уроки. Он всегда любил войну и потому больше со мной дружил, нежели с прочими, я ведь тоже предпочитал латыни коня да копьецо.

– Да уж это вам не воевода познанский, совсем это другой человек, – сказал Станислав Скшетуский.

Володыёвский стал расспрашивать его, как было дело под Уйстем; он за голову хватался, слушая рассказ Скшетуского.

– Ты прав, пан Станислав, – сказал он, когда Скшетуский кончил свой рассказ. – Наш Радзивилл на такие дела не способен. Это верно, что гордыня у него дьявольская, ему сдается, что во всем свете нет рода выше, чем радзивилловский! И то верно, что он не терпит непокорства и на пана Госевского, подскарбия, гневается за то, что тот не пляшет под радзивилловскую дудку. На короля он тоже сердит за то, что тот не так скоро, как ему хотелось, дал ему булаву великого гетмана литовского. Все это верно, как верно и то, что он не хочет вернуться в лоно истинной веры и предпочитает ей бесстыдную кальвинистскую ересь, что католиков притесняет, где только можно, что строит еретикам кирки. Зато могу поклясться, что он скорее пролил бы последнюю каплю своей гордой крови, нежели подписал такую постыдную сдачу, как под Уйстем… Придется нам повоевать немало, ибо не виршеплет, а воитель поведет нас в поход.

– Это мне и на руку! – воскликнул Заглоба. – Мы больше ничего и не желаем. Пан Опалинский – виршеплет, вот оно сразу и вышло наружу, какая ему цена. Самые плевые это людишки! Стоит такому вырвать из гусиной гузки перо, и уж он воображает, что у него ума палата, других учит, собачий сын, а как дойдет дело до сабли, его и след простыл. Я сам смолоду кропал вирши, чтобы покорять женские сердца, и пана Кохановского перещеголял бы с его фрашками; но потом солдатская натура одержала верх.

– Я еще вот что скажу вам, – продолжал Володыёвский, – коли уж шляхта зашевелилась, народу соберется пропасть, только бы денег достало, это ведь самое важное дело.

– О боже, только не ополченцы! – воскликнул пан Станислав. – Ян и пан Заглоба уже знают, что я о них думаю, а тебе, пан Михал, я одно скажу: по мне, уж лучше обозником быть в регулярной хоругви, нежели предводителем всего шляхетского ополчения.

– Народ здесь храбрый, – возразил Володыёвский, – искушенные воители. Взять хотя бы хоругвь, которую я набрал. Всех, кто хотел вступить, я не мог принять, а среди тех, кого принял, нет ни одного, кто бы не служил в войске. Я покажу вам эту хоругвь; право, не скажи я вам об этом, вы бы все равно признали в них старых солдат. Каждый в огне в два кулака кован, как старая подкова, а в строю стоят, как римские triarii[30 - Триарий – в римских легионах воин-ветеран; триарии стояли в третьем ряду и в решающий момент вступали в бой (лат.).]. С ними шведам так не разделаться, как под Уйстем с великопольской шляхтой.

– Я надеюсь, все еще с Божьей помощью переменится, – сказал Скшетуский. – Говорят, шведы – добрые солдаты; но ведь они никогда не могли устоять против нашего регулярного войска. Мы их всегда били, – это уж дело проверенное, – мы их били даже тогда, когда их вел в бой самый великий их полководец.

– Сказать по правде, очень мне это любопытно, какие из них солдаты, – заметил Володыёвский. – Плохо то, что отчизна несет бремя еще двух войн, а то бы я не прочь повоевать со шведами. Испробовали мы и татар, и казаков, и еще бог весть кого, надо бы теперь и шведов испробовать. В Короне с людьми может быть трудно; все войско с гетманами на Украине. А у нас я наперед могу сказать, как все будет. Князь воевода оставит воевать тут пана подскарбия Госевского, гетмана польного, а сам займется шведами. Что говорить, тяжело нам придется! Будем, однако, надеяться, что Господь не оставит нас.

– Едем тогда не мешкая в Кейданы! – сказал пан Станислав.

– Да ведь и я получил приказ привести хоругвь в боевую готовность, а самому в течение трех дней явиться в Кейданы, – подхватил пан Михал. – Надо, однако, показать вам этот приказ, из него видно, что князь воевода думает уже о шведах.

С этими словами Володыёвский открыл ключом шкатулку, стоявшую на скамье под окном, достал сложенную вдвое бумагу и, развернув, начал читать:

– «Милостивый пан Володыёвский, полковник!

С великою радостью прочитали мы твое донесение о том, что хоругвь уже готова и в любую минуту может двинуться в поход. Держи ее, милостивый пан, в боевой готовности, ибо страшная приходит година, какой еще не бывало, сам же спешно явись в Кейданы, где мы будем ждать тебя с нетерпением. Ежели до слуха твоего дойдут какие-либо вести, ничему не верь, покуда не узнаешь обо всем из наших уст. Мы поступим так, как повелевает нам Бог и совесть, невзирая на то что людская злоба и неприязнь могут о нас измыслить. Но вместе с тем мы рады тому, что приходят такие времена, когда явным станет, кто истинный и преданный друг дома Радзивиллов и даже in rebus adversis[31 - В несчастье (лат.).] готов ему служить. Кмициц, Невяровский и Станкевич уже привели свои хоругви; твоя же пусть остается в Упите, ибо там она может понадобиться, а может, вам придется двинуться на Подлясье с двоюродным братом моим, ясновельможным князем Богуславом, конюшим литовским, коему вверено начальство над значительною частью наших сил. Обо всем этом ты подробно узнаешь от нас, а покуда повелеваем незамедлительно выполнить приказы и ждем тебя в Кейданах.

Януш Радзивилл, князь Биржанский и Дубинковский, воевода Виленский, Великий гетман Литовский».

– Да! По письму видно, что новая война! – сказал Заглоба.

– А коли князь пишет, что поступит, как повелевает ему Бог и совесть, стало быть, будет бить шведов, – прибавил пан Станислав.

– Мне только то удивительно, – заметил Ян Скшетуский, – что он пишет о верности не отчизне, а дому Радзивиллов, – ведь отчизна значит больше, нежели Радзивиллы, и спасать надо в первую очередь ее.

– Это у них такая повадка княжья, – возразил Володыёвский, – хоть и мне это сразу не понравилось, ибо и я служу не Радзивиллам, а отчизне.

– Когда ты получил это письмо? – спросил Ян.

– Сегодня утром, и после полудня хотел ехать. Вы вечерком отдохнете с дороги, а я завтра, наверно, ворочусь, мы и двинемся тотчас с хоругвью, куда прикажут.

– Может, на Подлясье? – высказал предположение Заглоба.

– К князю конюшему! – повторил пан Станислав.

– Князь конюший Богуслав тоже сейчас в Кейданах, – возразил Володыёвский. – Любопытный человек, вы к нему получше присмотритесь. Славный воитель, а рыцарь и того славней, но польского в нем ни на грош. Одевается по-иноземному, говорит по-немецки, а то и по-французски лопочет так, точно орехи грызет, час можешь слушать его разговор и ничего не поймешь.

– Князь Богуслав под Берестечком храбро сражался, – заметил Заглоба, – да и пехоту выставил добрую, немецкую.

– Кто ближе его знает, не очень его хвалит, – продолжал Володыёвский, – Он только немцев и французов любит; да и нет ничего удивительного, – мать-то у него немка, дочь бранденбургского курфюрста; его покойный отец не только не взял за нею никакого приданого, но и сам должен был еще приплатить, – видно, у этих князьков карманы тощие. Но Радзивиллам важно иметь suffragia[32 - Избирательный голос. В данном случае – при избрании монарха (лат.).] в Священной Римской империи, князьями которой они состоят, потому-то они с такой радостью роднятся с немцами. Мне об этом пан Сакович сказал, старый слуга князя Богуслава, которому тот дал староство Ошмянское. Он и пан Невяровский, полковник, ездили с князем Богуславом за границу, в разные заморские края, и на поединках всегда бывали у него секундантами.

– Сколько же у него было поединков? – спросил Заглоба.

– Как волос на голове! Пропасть он погубил заграничных князей да графов, французских и немецких; говорят, человек он горячий и храбрый и за всякое слово вызывает на поединок.

Станислав Скшетуский, вызванный из задумчивости, вмешался в разговор:

– Слыхал и я про князя Богуслава, от нас недалеко до Бранденбурга, где он вечно пропадает у курфюрста. Помню, еще отец вспоминал, как отец князя Богуслава женился на немецкой княжне и как народ роптал, что такой знатный дом роднится с иноземцами; но, может, оно и к лучшему, ведь теперь курфюрст, как родич Радзивиллов, должен помогать Речи Посполитой, а от него сейчас многое зависит. А то, что ты говоришь про тощие карманы, это неправда. Конечно, продай всех Радзивиллов, так за них купишь курфюрста со всем его княжеством; однако нынешний курфюрст Фридрих Вильгельм поднакопил уже немало денег, и отборного войска у него двадцать тысяч, так что он смело может выступить с ним против шведов, а как ленник Речи Посполитой он обязан выступить, если только есть в нем Бог и помнит он все благодеяния, которые Речь Посполитая оказала его дому.

– А выступит ли он? – спросил Ян.

– Черная это была бы неблагодарность и вероломство, если бы он не выступил! – ответил Станислав.

– Трудно ждать от чужих благодарности, особенно от еретика, – заметил пан Заглоба. – Я помню этого вашего курфюрста еще подростком, всегда он был молчун: все как будто слушал, что ему дьявол на ухо шепчет. Я ему в глаза это сказал, когда мы с покойным паном Конецпольским были в Пруссии. Он такой же лютеранин, как и шведский король. Дай-то Бог, чтоб они еще союза не заключили против Речи Посполитой…

– Знаешь, Михал, – обратился вдруг Ян к Володыёвскому. – Не стану я нынче отдыхать, поеду с тобой в Кейданы. Ночью теперь лучше ехать, днем жара, да и очень мне хочется разрешить все сомнения. Отдохнуть еще будет время, не двинется же князь завтра в поход.

– Тем более что он велел задержать хоругвь в Упите, – подхватил пан Михал.

– Вот это дело! – воскликнул Заглоба. – Поеду и я с вами!

– Так едемте все вместе! – сказал пан Станислав.

– Завтра к утру и будем в Кейданах, – сказал Володыёвский, – а дорогой и в седле можно сладко подремать.

Спустя два часа рыцари, подкрепившись, тронулись в путь и еще до захода солнца доехали до Кракинова.

В пути пан Михал рассказал друзьям о здешних местах, о славной лауданской шляхте, о Кмицице и обо всем, что случилось тут в последнее время. Признался он и в своей любви, по обыкновению несчастной, к панне Биллевич.

– Одно хорошо – что война на носу, – говорил пан Михал, – а то пропал бы я с тоски. Иной раз подумаешь: такое уж, видно, мое счастье, придется, пожалуй, умереть холостяком.

– Ничего нет в том обидного, – сказал Заглоба, – ибо препочетное это состояние и угодное Богу. Я решил остаться холостяком до конца жизни. Жаль мне иногда, что некому будет передать славу и имя, – детей Яна я как родных люблю, но все-таки не Заглобы они, а Скшетуские.

– Ах, негодник! – воскликнул Володыёвский. – Вовремя собрался принять решение, все равно что волк, который дал обет не душить овец, когда у него выпали все зубы.

– Неправда! – возразил Заглоба. – Давно ли мы с тобой, пан Михал, были на выборах короля в Варшаве. На кого же оглядывались тогда все дамы, если не на меня? Помнишь, как ты жаловался, что на тебя ни одна и не взглянет? Но коли уж припала тебе охота жениться, не огорчайся. Придет и твой черед. И искать нечего, найдешь как раз тогда, когда искать не будешь. Нынче время военное, каждый год погибает много достойных кавалеров. Повоюем еще со шведами, так девки совсем подешевеют, на ярмарках будем их покупать на дюжины.

– Может, и мне суждено погибнуть, – сказал пан Михал. – Довольно уж мне скитаться по свету. Нет, не в силах я описать вам красоту и достоинства панны Биллевич. Уж так бы я любил ее, уж так бы голубил, как самого милого друга! Так нет же! Принесли черти этого Кмицица! Он ей зелья подсыпал, как пить дать, а то бы она меня не прогнала. Вон поглядите! Из-за горки уж видны Водокты; но дома никого нет, уехала она бог весть куда. Мой бы это был приют, тут бы провел я остаток своих дней. У медведя есть своя берлога, у волка есть свое логово, а у меня только эта вот кляча да это вот седло, в котором я сижу…

– Видно, ранила она твое сердце, – сказал Заглоба.