Огнем и мечом

– А что, – сказал Заглоба, – вы, верно, и на Масленице не видели лучшего маскарада; я видел свое отражение в воде, и если может быть дид лучше, то пусть меня повесят на моей собственной торбе. Недостатка в песнях тоже не будет. Что прикажете спеть: о «Марусе Богуслава», о «Бондаривне» или о «Серпеговой смерти»? Все могу и, верно, заработаю на кусок хлеба даже от самых отчаянных кутил.

– Теперь я понимаю, почему вы сняли одежду с этих бедняков: чтобы нам безопаснее было путешествовать,

– Конечно, – сказал пан Заглоба. – Что ж вы думаете? Здесь, в Заднепровье, народ хуже, чем где-либо, и только рука князя удерживает этих бездельников от своеволия; а теперь, когда они узнают о войне с Запорожьем и о победах Хмельницкого, то вся страна будет в огне; как же мне провести вас через толпы бунтующего мужичья? А чем попадать в их руки, уж лучше было остаться в руках Богуна.

– О нет! Лучше смерть, чем это, – перебила его княжна.

– А по-моему, жизнь лучше смерти, от нее и так уж не отвертишься никакими выдумками. Видно, сам Бог послал нам этого дида. Я напугал его князем, как и чабанов. Они теперь от страха просидят голышом в тростниках дня два или три, а мы, переодетые, доберемся между тем до Золотоноши, найдем ваших братьев, а если их там нет, то пойдем к гетманам или будем ждать князя; я, как старый дид, не боюсь ни холопов, ни казаков; мы даже можем смело пробраться через отряд Хмельницкого, надо только избегать татар, те охотно возьмут в плен такого красивого казачка.

– Значит, и мне нужно переодеться?

– Да, снимите ваше казацкое платье и нарядитесь мужиком. Хоть для мужицкого мальчишки вы слишком красивы – так же, как и я для дида, – но ваше личико загорит от ветра, а я от ходьбы похудею. Когда валахи выжгли мне глаз, я думал, что это страшное несчастье, а теперь даже лучше, ведь если дид не слепой, то возбуждает подозрение. Вы будете водить меня за руку и называть меня Онуфрием. Скорей только переоденьтесь, пора в путь: пешком не скоро пройдем.

Заглоба отошел, а Елена начала переодеваться в дедовского вожака. Умывшись в речке, она сняла казацкий жупан и надела мужицкую свитку, соломенную шляпу и дорожную дедовскую сумку. К счастью, мальчик, с которого было снято это платье, был довольно высок, и оно было как раз впору Елене. Заглоба внимательно осмотрел ее и сказал:

– Немало рыцарей рассталось бы со своими латами, лишь бы только их вел такой мальчик; я уж знаю одного гусара, который, наверное, сделал бы это. А вот с волосами надо что-нибудь сделать. Видел я в Стамбуле красивых мальчиков, но такого не видал!

– Дай бог, чтобы моя красота не навлекла на нас несчастье, – сказала Елена, которой польстили похвалы Заглобы.

– Красота никогда не вредит – доказательство налицо во мне: когда в Галате турки выжгли мне глаз и хотели выжечь еще и другой, меня спасла жена одного паши, а все из-за моей красоты, остатки коей вы видите еще и теперь.

– А вы говорили, что вам глаз выжгли валахи?

– Да, отуречившиеся валахи, слуги паши.

– Вам ни одного не выжгли.

– Да, но от каленого железа осталось бельмо, ведь это все равно. Но что вы думаете сделать со своими волосами?

– А что же?.. Надо отрезать.

– Нужно. Чем?

– Вашей саблей.

– Саблей можно отрезать голову, а насчет волос – не знаю.

– Знаете что? Я стану на колени у того пня, положу на него волосы, а вы отрубите! Только не голову…

– Не бойтесь, я не раз в пьяном виде… рубил фитиль у свечки, не задев ее… и вас не обижу.

Елена села у пня, перебросила свои громадные черные косы и, подняв глаза на Заглобу, с печальной улыбкой сказала: «Рубите!» Но ей стало жаль косы, которую едва можно было охватить обеими руками; Заглобе было тоже не по себе.

– Тьфу! Лучше мне было бы быть цирюльником и брить казацкие чубы, а то мне кажется, что я палач. Вы знаете, что палачи режут ведьмам волосы, чтобы в них не прятался дьявол и своей силой не ослаблял бы действия пыток. Но ведь вы не ведьма, и мой поступок кажется мне не очень похвальным. И если Скшетуский не обрежет мне за это ушей, то я сам задам ему imparitatem…[46 - Равенства (лат.).] Право, дрожь так и пробирает. Закройте по крайней мере глаза.

– Уже! – сказала Елена.

Заглоба приподнялся на цыпочках, в воздухе сверкнула сабля, и на землю упали черные косы.

– Готово! – сказал Заглоба.

Елена вскочила, и коротко остриженные волосы рассыпались вокруг ее покрасневшего лица.

В то время отрезать косу считалось большим позором для девушки, и со стороны Елены это была огромная жертва. На глазах у нее даже показались слезы… А Заглоба, недовольный собой, не стал даже утешать ее.

– Мне кажется, что я сделал какой-то бесчестный поступок, – сказал он, – и повторяю, что если Скшетуский настоящий рыцарь, то он обрежет мне уши. Но иначе нельзя было сделать, – иначе догадались бы, что вы женщина. Теперь по крайней мере мы можем идти смело. Я расспросил у деда про дорогу, пристав с ножом к горлу. Он говорит, что мы увидим три дуба, около них Волчий Яр, а дальше дорога в Демьяновку, к Золотоноше. Он говорил также, что по этой дороге ездят чумаки, можно будет присесть к кому-нибудь на воз. Тяжелое время переживаем мы с вами и вечно будем вспоминать его. С саблями надо расстаться – ни диды, ни их поводыри не могут иметь при себе шляхетского оружия. Я его воткну под этот пень: может, Бог поможет отыскать когда-нибудь. Эта сабля видела немало походов и немало побед. Поверьте, что я был бы уже полковником, если б не злоба и зависть людей, которые упрекали меня в пристрастии к спиртным напиткам. Так всегда на свете: одна только несправедливость. Я не лез прямо на рожон и умел соединять мужество с благоразумием, и первый же Зацвилиховский говорил, что я трус. Он – хороший человек, но язык у него злой. Недавно еще он упрекал меня, что я братаюсь с казаками; а не будь этого, вы, наверное, не ушли бы от Богуна.

С этими словами Заглоба заткнул сабли под колоду, покрыл их листьями и травой, потом перекинул за спину мешок и торбан, взял в руки палку и, махнув ею раза два, сказал:

– Ну и это недурно, можно даже какой-нибудь собаке или волку пересчитать зубы. Хуже всего, что надо идти пешком, да делать нечего! Пойдем!

Они пошли: впереди черноволосый мальчик, за ним дед, который шел, ворча, проклиная и говоря, что ему жарко, хотя в степи дул ветер; ветер этот обветрил прелестное лицо мальчика. Вскоре они нашли яр, в глубине которого был ручей, уносивший в Каганлык свои прозрачные струи. Недалеко от этого яра и реки росли на кургане три могучих дуба; к ним и отправились наши путники и нашли дорогу, желтевшую от цветов. Дорога была пуста: на ней не было ни чумаков, ни дегтярников, лишь местами лежали кости животных, побелевшие от солнца.

Путешественники все продолжали идти, отдыхая лишь в тени дубрав. Чернобровый мальчик ложился на траву, а дид сторожил его сон.

Им часто приходилось переходить через ручьи и речки, а когда не было брода, приходилось долго искать его, бродя по берегу; иногда деду приходилось переносить мальчика на руках, с необычайной для старика силой.

Так тащились они до вечера, наконец мальчик сел на дороге в дубовом лесу и сказал:

– Дальше не пойду ни за что, лучше лягу и умру здесь. Дед встревожился.

– О проклятая пустыня! Ни хутора, ни усадьбы, ни живой души! Ночевать нам здесь нельзя, уж вечер, через час совсем стемнеет… Стойте, что это?

Дед замолчал, наступила глубокая тишина, ее прерывал далекий голос, выходивший словно из-под земли, но на самом деле он выходил из глубины яра, лежавшего вблизи дороги.

– Это волки, – сказал Заглоба. – Они уже съели наших лошадей, а теперь доберутся и до нас. У меня есть пистолет под свиткой, но не знаю, хватит ли пороху и на два выстрела, а не хотелось бы мне служить им закуской. Слышите, вот опять!

Вскоре действительно послышался вой, который точно приближался к ним.

– Вставайте, дитя! – сказал дед. – Если не можете идти, то я понесу вас. Что делать? Я вижу, что слишком полюбил вас, – верно, потому, что я холост и у меня нет детей. А если и есть, то они басурманы, потому что я долго был в Турции. Мною кончается род Заглоб. Ну, вставайте, полезайте ко мне на спину, я понесу вас.

– У меня так устали ноги, что я не могу двинуться.

– А вы еще хвастались своей силой. Тише! Тише! Ей-богу, я слышу лай собак. Да это собаки, а не волки. Значит, недалеко и Демьяновка, про которую мне говорил дид. Слава Всевышнему! А я уж думал, не развести ли огонь от волков, мы, наверное, бы оба заснули, так как страшно устали. Да, это собаки, слышите?

– Пойдем! – сказала Елена, к которой вдруг вернулись силы. Действительно, едва они вышли из лесу, как показались огоньки и три

церковных купола, покрытых новой дранью и освещенных последними лучами вечерней зари. Собачий лай слышался все отчетливее.

– Да, это Демьяновка, иначе и быть не может, – сказал Заглоба. – Дидов везде охотно принимают, – может быть, дадут даже поесть и переночевать, а добрые люди подвезут нас дальше. Это, кажется, княжеская деревня, – значит, здесь есть и подстароста. Мы отдохнем и разузнаем. Князь, должно быть, уже в дороге, и спасение, может быть, ближе, чем мы думаем. Но помните, что вы немая. Я хотел, чтобы вы звали меня Онуфрием, но ведь немые говорить не могут, я буду говорить и за себя, и за вас, я так же хорошо говорю помужицки, как и по-латыни. Ну, вперед! Вперед! Вот и хаты близко. О боже! Когда же кончится наше скитанье! Дал бы бог достать хоть горячего пива.

Заглоба умолк, и некоторое время они шли не разговаривая, потом он начал снова:

– Помните, что вы немая. Если вас кто-нибудь спросит, указывайте на меня и бормочите: «Гм, гм, ния, ния». Я заметил, что вы способный парнишка, а тут дело касается нашей шкуры. Если мы случайно встретим княжеский или гетманский отряд, то сейчас же объявим, кто мы, особенно если найдется офицер, знакомый Скшетуского. Вы ведь под покровительством князя, и вам нечего бояться солдат. Ну, какие же это там огни? А, железо куют, – значит, кузница. Там много людей, пойдем туда.

В самом деле, около яра стояла кузница; из трубы сыпались снопы искр, а в открытые двери и щели в стенах виднелось яркое пламя, закрываемое порою человеческими фигурами. Перед кузницей виднелась, несмотря на темноту, толпа людей. Кузнечные молоты били в такт, и эхо их сливалось с песнями, громким разговором и лаем собак. Увидав все это, Заглоба свернул в яр, забренчал в торбан и запел:

Эй, там на гори
Женцы жнуть,