По законам тайги

…Молодой волк, легко и сильно оттолкнувшись от снежного покрова, бросился на вожака, примерившись с одного захвата взять его за горло. Метнувшись низко, по-пластунски, он… проскочил мимо – старый волк моментально бросился влево и, опершись передними лапами на утрамбованный наст, резко откинулся назад, оказавшись у соперника за спиной. Страшно клацнули клыки, и стая невольно попятилась назад. Молодой волк, ощущая позади себя дыхание смерти, зажмурил глаза, ожидая, как сейчас зубы соперника неумолимо и упруго войдут в его шею, разрывая молодое и красивое тело. Но атаки не последовало. Недоумевая, молодой волк развернулся и увидел, что вожак стоит поодаль в ожидании нового броска. «Ах, вот даже так? Ты меня пожалел, показал, как ты великодушен? Но я не такой, знай об этом!» – угрожающе зарычав, соперник, ощетинившись в холке, снова метнулся на вожака, но тот лишь чуточку уклонившись, вдруг низко подсел и одним ударом головы под брюхо легко подбросил его в воздух. Молодой волк, нелепо перевернувшись, рухнул на снег, а потом вскочил и… попятился назад. Стая заволновалась, задвигалась, зарычала, предупреждая наивного и самоуверенного претендента, что трусости ему не простят…

Он неуверенно потоптался на месте и, разогревая в себе ненависть и злобу, оскалил пасть и вновь бросился на старого волка. Он подлетел неумолимо и стремительно, и его клыки мелькнули у самого горла старого волка, но тот опередил его на долю мгновения и, сбив его с ног, словно подсекая, повалил на спину. Претендент увидел, как оскаленная пасть вожака застыла у его горла, и… заскулил от отчаяния: «Я не хочу! Слышишь меня?! Пожалей, я прошу пощады!!!»

Но зубы старого, умудренного седыми снегами волка так и не коснулись его горла. Старый вожак отошел от поверженного претендента, жалко плакавшего от жалости к себе и обиды. Старик вновь встал во главе стаи и, прощая самоуверенного мальчишку, кивнул головой. Пока он останется в стае, будет охотиться, есть свежее мясо, как все, но вожаком ему не быть никогда. Так решено правом сильного и мудростью древних законов… Но все равно в один из дней он должен будет уйти. Тайга не прощает тех, кто сбежал с поединка…

    2019 г.

ЗАПАХ ГОРЯЧЕЙ ЛЕПЕШКИ

Раннее утро… Еще не взялась заря, а на небе еще сверкают серебряные звезды, заботливо окружившие молодую луну. Прохладный ветерок покачивает верхушки стройных, шелестящих зеленой листвой тополей, а где-то далеко-далеко слышны мелодичные напевы колокольчиков. Это пастухи гонят стада в долину предгорья. Утомившись за долгий летний день, спит кишлак сладким сном.

Быстрые воды чистого, как хрусталь, ручья, разбиваясь о камни миллионами холодных капель, стремительно несутся вдаль, а у ручья, под густыми кронами урючин уютно примостился маленький, похожий на жилище волшебника, глинобитный домик, под низенькой крышей которого подвешены птичьи клетки с нахохлившимися перепелками внутри. Упитанные птицы сердито поглядывают на маленького мальчика, который сидит на топчане, усыпанном налитыми сладостью плодами ярко-желтого урюка. Вот, опять этот негодник со своей флейтой! И откуда он только взялся?! Как завел свою мелодию и никак не уймется. Взялись, было, птицы перещеголять его, начали свою дробную перепевку – одна, вторая, третья, будто перебрасываясь щелкающей трелью, пытались удивить ребенка своим мастерством: «А ты так не умеешь, как мы!». Но он, беспечно болтая босыми ногами, приложил флейту к губам, и перепелки пристыженно замерли, пораженные чудесной мелодией, вознесшейся высоко-высоко к небесам.

Ой, что за музыка! Словно нежная колыбельная, песня поплыла над земными просторами, вознеслась к горным сверкающим ледникам, чуть потревожила синюю гладь озер, притронулась к шумящим кронам чинар и вновь опустилась к колыбели улыбающегося во сне ребенка. Перепелки сердиты, но в душе довольны мальчишкой. Пусть не дал им спеть, натешиться вдоволь, но уж больно близка их маленьким сердцам эта милая, сладкая музыка. А мальчик все играл на флейте в этот ранний час, благословляя и одушевляя божественной музыкой поднявшуюся опару в старой пекарне.

Над закопченной печной трубой пекарни вьется сизый дымок, маленькие окна освещены мягким лучистым светом. Слышны неторопливая речь, треск горящих в печи сухих стеблей хлопчатника и доброе похлопывание ладоней по тесту. Еще рано, еще только светает, а старый пекарь, дедушка Камол из прославленной династии хлебопеков, уже вынул из деревянного чана поднявшуюся пышную опару, поставленную ночью. Его пятилетний внук Мансур играл для теста на флейте. Тесто слушало музыку, охотно впитывало в себя чудесные звуки флейты, поднимаясь и наливаясь душевной теплотой.

Над причудливыми узорами старинных деревянных дверей пекарни любовно приколот оберег – пучок травы гармалы, обвязанный разноцветными матерчатыми лоскутками и бусинками от сглаза. Талисман этот хранит душу пекарни, ее истинное начало, чистый и нелегкий труд мастеров.

Дедушка Камол, крепкий, полноватый, в белой рубахе с закатанными по локоть рукавами, вываливает из чана поднявшуюся опару. Лихо сдвинута набок тюбетейка, а на круглом лице, разрумянившемся от усилий, – безмятежная детская улыбка. Вот так уже шестьдесят семь лет. Его трехлетним ребенком отец первый раз привел в эту пекарню, и он, улыбнувшись, вдохнул запах хлеба, обнял деревянный чан. Искусный мастер в белых одеждах, весь в муке, похож чем-то на святого. Натруженными, сильными руками поглаживает он большой ком теста. Он, словно творец, лепит землю, людей, всякую живность, чтобы все это в который раз закрутилось на колесе жизни, как колесо водяной мельницы рядом с пекарней. Дедушка Камол наделяет мягкое податливое тесто характером, нравом и силой. Тесто для него, что ребенок, чистый и наивный. Воду для его замеса берут в ручье. Другая вода не сгодится, иначе хлеб получится совсем не тот – без мудрости и силы, что таит в себе эта студеная вода, с ледников далеких гор. А муку привозит свояк, Равшан, из соседнего села. Мука та из зерна, выросшего под ярким солнцем на богарных землях предгорий, овеянных легендами и сказками. Чего уж тут скажешь про хлеб из такой муки!

Треща и лопаясь, прогорели стебли, и наступила вселенская тишина. Раскаленная, пышущая жаром печь-тандыр – хранительница домашнего духа, готова к старинному таинству. Над ярко-красными углями дрожит жаркое марево. Пора.

– Мансур джан, сынок, хватит. Заходи.

Смолкла чудесная мелодия. Мальчик зашел в пекарню и, аккуратно завернув най в льняную ткань, положил его рядом с печью.

– Та-а-ак! Ну-ка, сядем!

Дедушка Камол садится на скамейку и складывает ладони. Его примеру следуют двое сыновей и внук.

– Боже, великий и милосердный! Обращаясь к тебе с молитвой, смиренно просим – пошли нам здоровье, благополучие, мир душе и дому. Пусть этот хлеб испечется красивым и вкусным на радость людям. Да будет так! О-о-мин!

Мастер и мальчик провели ладонями по лицу и принялись за дело. Дедушка Камол снял тюбетейку, не спеша одел на голову косынку. Дело нешуточное: в раскаленный тандыр с головой. Кто не умеет, пусть к печи не лезет, вмиг его печка накажет. Это дело мастера, с малых лет хлебом живущего.

– Давайте, ребята! Начали!

Мансур быстро смазывает раскатанное тесто молоком и яичным желтком, сыновья, Рустам и Жавлон, посыпают кунжутным семенем и подают сырые кругляши отцу.

Быстро, один за другим лепит их дедушка Камол на горячие стенки печи. Сам в печку почти по грудь влезает. Лицо пекаря раскраснелось, но жар его не смеет трогать. Боится жар рассердить именитого мастера, чьи лепешки славятся по всей земле узбекской. Мастер здесь в пекарне повелитель, ему не прекословь: ни огонь, ни человек!

– Ну, чего замешкались, несите еще тесто! Живо!

Снова пекарь быстро перекидывает с одной ладони на другую круги теста, сплющивает их, слегка растягивает, вертит, подбрасывает, словно дразнит горячий зев печи-тандыра. Вот он как будто наигрался, натешился сердито трещащей печкой, но заложить в нее тесто не спешит. Чуть-чуть еще подержит в ладони, отдаст немного и своего тепла души, благословит трепетно, а уж потом – ступай, лепешка, в пекло. Ступай и возвращайся ароматной и красивой.

– Ну, пока все! Отдохнем немного.

Дедушка Камол утер пот с лица и принял пиалу с зеленым чаем, поданную внуком. Попивая душистый напиток, пекарь смотрел на внука, старательно и аккуратно раскладывающего на широком деревянном столе тщательно выстиранную и отутюженную ткань. На нее будут складывать горячие лепешки с пылу-жару. Иначе нельзя. Ткань должна быть безупречно чистой, как помыслы и дела праведника. Дед смотрел на внука и радовался в душе. Сам выучился на флейте играть, да так играть, что на глаза слезы набегают. Теперь пекарскому ремеслу обучается. И как обучается! Все на лету схватывает. Будет он знатным хлебопеком, дай только время…

Дедушка Камол, хитро прищурившись, допил чай и хлопнул в ладоши:

– Давай, ребята! Вынимаем хлеб!

Жестяным ковшом на длинной ручке он ловко подцеплял лепешки со стенок тандыра, и по одной, с почтением и на одном дыхании, осторожно, словно боялся сделать больно, клал одну лепешку за другой. Пекарня наполнилась запахом рая.

Мастер вынимал из печи одну за другой божественные лепешки, пахнувшие руками доброй и ласковой матери, по которой он скучал и которую помнил всю свою длинную жизнь. Однажды завистники разбили тандыр на куски. Зарубили словно человека – насмерть. Отец и малолетний Камол, обнявшись, плакали навзрыд, будто потеряли родственника. Оно-то и верно. Братом приходился им кормилец-тандыр, кормивший и согревавший в холодную зиму, даривший надежду и веру. Тогда отец не стал искать злопыхателя. Его судьба сама накажет за подлость и жестокость. А он принялся строить новый тандыр. Мать принесла золотую монету, подаренную родителями в приданое, и попросила мужа заложить ее в еще сырое основание нового тандыра. На счастье, как талисман, хранящий дух пекарни от горестей и бед. Отец замазал в красную речную глину единственную в доме золотую монету и прочитал короткую молитву. Родителей уж нет давно, сам дедушка Камол седьмой десяток разменял, а золотая монета и ныне там. И будет там, пока живет династия хлебопеков.

Аромат горячих лепешек напоминает свежее дыхание девушки, подарившей ему в саду гранат. Гранат от спелости своей треснул, и зерна, словно бадахшанские рубины, переливались густым багрянцем в белоснежных пальчиках красавицы. Всю ночь со сладко ноющим от счастья сердцем он просидел у небольшого комка опары, шептал тесту нежные слова, тихо наигрывал ему на нае, горячо благодаря за все судьбу. А ранним утром, едва раздались упоительные трели соловья, живущего на урючине, заложил в тандыр единственную лепешку, что предназначалась для Ойгуль. Она стала ему верной женой, родила троих детей, подарив ему счастье любить и быть любимым. Они прожили вместе много лет, но четыре года назад ее не стало. Наверное, это было то единственное время, когда мастер Камол, замешивая опару, не улыбался по-детски, а глотал горькие слезы и, вкладывая в холодеющую ладонь жены горячий хлеб, словно пытался вернуть к жизни первую и последнюю любовь. Сердце старого пекаря ныло от безутешного горя и разлуки с ангелом-хранителем, бережно укрывавшего его всю жизнь своим белоснежным крылом. Теперь милый ангел ушел навсегда. Ну, что теперь сделаешь… Богу в его сад цветы нужны. Теперь рядом взрослые дети, внуки, а теперь вот-вот рождение правнука ожидается.

Мансур быстро подхватывал пышные горячие круги с тонкой хрустящей корочкой по краям, с искусно пропеченной серединой, усыпанной прожаренным кунжутом. Отведав такой лепешки, да еще макнув в слоистые бухарские сливки, да запив сладким чаем… Благодать!

– Ой, горячий хлеб! – размечтавшийся Мансур вскрикнул и принялся махать руками.

– Эх ты, помощничек, – рассмеялся дедушка Камол. – Сколько раз тебе говорить: не хватай лепешку грубо, всей пятерней, бери ее аккуратно, быстро и тогда не успеешь обжечься.

Три последние лепешки он поддел ковшом и положил отдельно от остальных.

– Мансур, давай, сынок, на топчане скатерть постели. Уже рассвело. Позавтракаем после трудов праведных. Скоро сельчане придут за хлебом. Поторопись, милый.

Умылись в ледяном неугомонном ручье и сели на топчане. Из-за гор, нехотя, поднималось заспанное солнце, окрасившее их снежные верхушки в розовый цвет. Весело зачирикали шустрые воробьиные стайки, как обычно, прилетевшие покормиться хлебными крошками, что насыпал им мастер Камол на крыше пекарни, и в тон им начали свой напев перепелки. Опять этот негодник свою флейту принес! Опять начнет играть, нам покоя не даст. Хотя, ладно. Сегодня пусть играет, сколько захочет.

Воробьи шепнули перепелкам, что только что жена старшего внука дедушки Камола родила сына. Упитанные птицы ласково поглядели на мастера. Эх, дедушка наш милый! Вот сидишь ты сейчас с сыновьями и внуком, лепешки разломил горячие, чай душистый в пиалы разлил, сладости насыпал. И не знаешь пока, что сам правнука своего Сухробом назовешь, в честь отца твоего. Вырастет, великим мастером станет, прославит родное село по всему миру, и продолжится славная династия хлебопеков. Ты, дедушка наш родной, пожалуйста, живи долго всем на радость, пеки благословенные лепешки и никогда, слышишь, родной, никогда не горюй, как всегда, по-детски улыбаясь поднявшейся опаре.

Звучала нежная мелодия флейты, и плыла она медленно над просыпающимся селом. Потянулись к пекарне у реки сельчане за знаменитыми лепешками великого мастера, а среди них бежал с радостной вестью соседский мальчишка. Правнук! Правнук родился у дедушки Камола!

    2017г.

ЗОЛОТОЙ РУЧЕЙ

Тайга шумела листвою, покачивая в высоте верхушками древнего кедровника, пристально всматривалась в человека, согнувшегося на бережку быстрого ручья с деревянным лотком в руках.

Человек в тайге не редкость – сколько их по лесам бродит, зверьём да птицей промышляет. Встречаются в тайге и беглые. Тайга-то, матушка, она без границ и краев, бесконечна она, а потому спрятаться в ней от розыску завсегда можно. Но Мокий – человек, что с лотком у ручья день-деньской корячился, не беглый каторжник был. Его золотой бес одолел, поселился в нем гадкий чертяка, да днями и ночами напролет душу ему грыз, словно червь проклятущий, ненасытный. Золотом бредил Мокий, с мыслями о нем вставал с раннего утра, думал о нем, когда в ручье по колено в ледяной воде стоял, всматриваясь в лоток, в надежде золотые крупинки отыскать, с мыслями о золоте в наступивших сумерках валился он без сил на подстилку в землянке своей… Да и сны ему снились только лишь про золото, и в снах этих ступал он в богатых одеждах и шапке собольей по тайге, золотыми сверкающими самородками усеянной, а в небесах солнце золотое горело, щедро дорогу ему освещая…

А по-честному, дела у Мокия, оставившего за сотни верст в деревне жену и детишек малых, шли хуже некуда. Прослышал он про ручей этот в кабаке за штофом вина. Давно не евший, исхудалый крестьянин в порванной донельзя рубахе и расползавшихся лаптях, захмелев от поднесенного в щедроте и сострадании, сказывал про то место, затерянное в глубокой тайге, дескать, золота там – будто в сказке! Да так много там самородков, да золотого песку, что ручей в солнечном свете так и искрится, так и сверкает. Его спрашивают: а чего ты сам туда не идешь? А тот головой завертел, плечами пожал: куда мне уж теперича? Мое дело – помирать…

Ну, мужики, конечно, посмеялись над пьяненьким крестьянином, да и разошлись кто куда. А Мокий призадумался. Чего ему терять? За всю жизнь ничего так и не скопил, не приобрел. Изба – развалюха, детишки голыми и босыми бегают, жена – одни скулы торчат, едва с хлеба на квас перебиваются. Если мужик тот не соврал, богатеем вернётся домой. Заживут тогда они… Махнул на все Мокий, попрощался со своими в слезах, бороду огладил, взял котомку со скудными припасами да в тайгу подался, к тому месту, о котором мужичонка сказывал…

…Вот уж год как Мокий на ручье том промышлял. За все это время в муках адских гнул спину в водах ручья того, гнусом, голодом и холодом терзаемый, а намыл золотишка – всего ничего! Пару-тройку щепоток песку золотого едва наберется. До того в счастье своем и удаче разуверился Мокий, что грешным делом хотел на себя руки наложить – повеситься на дереве, и весь сказ.

Но вот в один из дней случилось такое чудо, о котором он и в снах прекрасных не мечтал…

…Жарким летним днем стоял Мокий с проклятым трижды лотком в руках и мыл песок ручейный, всматриваясь в него сквозь пот, застилающий глаза. Как всегда, несчастные одна-две крупицы, да и те редкие гости в лотке. Отчаяние берет душу, спину ломит, ноги распухли от воды ледяной, мошкара тучами вьется, кровушку жадно сосет, погань мерзкая.

Опять пусто… Обманул, конечно же, мужик, паскуда, наврал в три короба про горы золотые! Сказал лишь для красного словца, чтобы людей повеселить…

Бросил Мокий в сердцах лоток опостылевший, вышел на берег, сел под кедром могучим и не сдержался – заплакал, словно дите малое. Сколько можно мыкаться, терпеть, страдать? Будет ли когда конец его мытарствам, или взаправду взять да и повеситься здесь же, на кедре вековом…

Утер он слезы горькие ладонью и вдруг видит – совсем недалече от него… волк стоит. Мокий обмер весь от страху. Где один волк, там и остальные! Набросятся стаей, заедят насмерть, обглодают косточки его… До того видел он и волков по тайге, и мишек косолапых, а однажды и росомаху меж березняка углядел. Но те хоронились от человека, старались уйти от глаз подальше… А тут волчара серый самолично пожаловал, видать, почуял, что жизнь Мокию не мила стала, решил услугу милостью оказать…