Оценить:
 Рейтинг: 4.67

Февральская революция

Год написания книги
2011
<< 1 2 3 4 5 6 7 8 >>
На страницу:
4 из 8
Настройки чтения
Размер шрифта
Высота строк
Поля

В течение трех лет, предшествовавших революции, офицерский корпус претерпел еще большие изменения. Процент потерь русского офицерства на поле боя был немного выше, чем среди солдат. Быстрый рост разнообразных штабных учреждений, требовавших в штат военнослужащих с боевым опытом, имел следствием быстрые повышения по службе и утечку с фронта лиц, произведенных в офицеры в мирное время. Их заменяли в большом количестве бывшие унтер-офицеры и курсанты, которые проходили краткосрочные курсы подготовки в офицерских и кадетских школах. Курс офицерской подготовки, длившийся в мирное время более двух лет, сократился в 1916 году до шести месяцев. Изменился также социальный состав новых контингентов офицеров. Карьера офицера – за исключением гвардии – перестала быть вотчиной высших сословий. Наоборот, офицерская служба в армии открылась для людей, которые ни в коем случае не принадлежали к привилегированным сословиям. Она фактически стала одним из главных средств социальной мобильности. Многие старшие офицеры на войне были гораздо более скромного происхождения и достатка, чем лидеры революции[47 - Достаточно сравнить боевых офицеров, добившихся высоких чинов трудом, умом, храбростью и кровью, Корнилова или Деникина с Ульяновым-Лениным или Бронштейном-Троцким.]. Карьера офицера, однако, связывала его с братством себе подобных, которое представляло собой каждодневную реальность и обязывало его следовать требованиям сурового корпоративного духа. Кардинальное изменение социальной структуры офицерского корпуса было вызвано мощным приливом новобранцев со срочных курсов подготовки офицеров военного времени. Большинство этих молодых людей ранее не помышляли о военной карьере. Многие из них пришли из университетов и принадлежали по своему мировоззрению к радикальной российской интеллигенции. Многие участвовали в деятельности так называемой «третьей стихии», то есть сотрудников городских учреждений и земств, через которые революционные партии – прежде всего эсеры – пытались проникнуть в административный механизм России. Другие симпатизировали революционным партиям, как таковым. В военное время офицерская карьера, служба в армии перестали внушать прежние профессиональную гордость и эмоциональный подъем, хотя многие из новобранцев пошли на военную службу из патриотических побуждений. Но патриотизм в их понимании состоял скорее в преданности Родине, чем к царской особе, хотя они воспринимали эту разницу не вполне отчетливо.

2. Армия и власти

Перемены в армии отразились на ее отношении к правительству: она перестала быть надежным инструментом в борьбе против нарождающейся революции. Когда в 1917 году в Петрограде начались волнения и встал вопрос о подавлении мятежа расквартированных в столице частей, со всех сторон посыпались утверждения, что армия не способна и не пожелает это сделать. Утверждали, что армия уже не представляет собой элитное, как прежде, образование, практически изолированное от политического климата страны, но стала просто частью народа, одетой в солдатские шинели. В этом доводе есть, конечно, резон, но это требует пояснения. В 1917 году предположение, что любой человек в военной форме безропотно подчинится приказам правительства на подавление внутренних конфликтов, безусловно, уже не имело под собой оснований. Тем не менее нет доказательств того, что в стране не было воинских частей, на фронте или в самом Петрограде, готовых выполнить такой приказ без колебаний. Кавалерия, в которой замена личного состава происходила гораздо медленнее, чем в пехоте и в которой около половины личного состава служили в армии еще до начала войны, могла, в принципе, рассматриваться как надежная опора самодержавия.

Отношения между правительством и вооруженными силами еще больше осложнились после организации Ставки (местопребывания высшего органа управления действующей армией, Верховного главнокомандующего), выдвигавшей свои претензии. Конституционным Верховным главнокомандующим был сам император. И в начале войны сложилось опасное положение, когда грандиозный масштаб конфликта не позволял однозначно ответить на вопрос, мог император или не мог считать своим долгом немедленно взять на себя командование действующей армией. В силу обстоятельств, возникших в последующие месяцы, этот вопрос не был решен сразу. Министрам и советникам удалось убедить царя назначить вместо себя Верховного главнокомандующего. Короткий период монарший выбор колебался между военным министром Сухомлиновым и дядей императора, великим князем Николаем Николаевичем. Последующее назначение Верховным главнокомандующим великого князя произошло отнюдь не потому, что между Ставкой и военным министерством отсутствовали противоречия. На самом деле великий князь не упускал возможности оскорбить или унизить военного министра, хотя Сухомлинов пользовался полным доверием и даже уважением царя. Великий князь был человеком авторитарного склада, мистик и фаталист[48 - См. довольно недоброжелательную характеристику великого князя в основанных на сплетнях мемуарах верховного священника (протопресвитера) вооруженных сил России, отца Г. Шавельского «Воспоминания последнего протопресвитера русской армии и флота» (Нью-Йорк, 1954).]. Тем не менее великий князь пользовался репутацией беспощадного и по-солдатски прямого военного человека, который строго относился к генералам и помнил о нуждах и трудностях личного состава армии. Хорошо известные германофобские чувства делали его приемлемым для «ура-патриотов», а история о том, что он убеждал своего племянника подписать манифест от 17 октября 1905 года, служила почвой для его взаимопонимания с либеральной оппозицией.

Формирование сильного центра военной администрации в лице Ставки вело к вторжению военных в сферу компетенции гражданских властей как во фронтовой зоне, так и в прилегающих к ней районах. Официальные заявления, которые должны были бы исходить от правительства, такие как декларация от августа 1914 года с обещанием автономии полякам, выходили от имени и за подписью великого князя. Военные постоянно и во всевозрастающем масштабе вмешивались во все сферы управления страной. Это отражалось на всем государственном механизме, особенно в сферах транспорта и снабжения[49 - См. последующие главы 4 и 7 относительно положения евреев и кризиса 1915 г.]. Конфликты между правительством и Ставкой открывали путь политическим маневрам и интригам, которые, как мы увидим, привели к перестановкам в кабинете министров в июне 1915 года. Перестановки сами по себе не могли разрешить основного конфликта. Новый Совет министров, видимо, склонялся считать возникшую ситуацию, как неизменную, питая смутные надежды одолеть Ставку в соперничестве в рамках Военного совета, который было предложено создать под председательством императора. Эти, а возможно, и другие планы и политические интриги шли своим чередом, когда император принял неожиданное решение в августе 1915 года взять Верховное командование вооруженными силами в свои руки.

С этого времени трения между Ставкой и Советом министров сильно пошли на убыль, центр же напряженности в политической жизни военного времени сместился в сторону ухудшающихся отношений между Думой и самодеятельными организациями, с одной стороны, и правительством и царем – с другой. Значительное повышение боеспособности армии, чему свидетельством стало впечатляющее летнее наступление 1916 года (наступление Юго-Западного фронта генерала Брусилова, удары же Северного фронта генерала Куропаткина и Западного фронта генерала Эверта цели не достигли. – Ред.), ослабило напряжение лишь в небольшой степени. Фактически кампания оппозиции по обвинению правительства в нежелании предпринимать эффективные военные усилия и тайном стремлении выйти из Антанты нарастала до тех пор, пока не стали наконец открыто выдвигаться обвинения в измене – как в частном порядке, так и в Думе. Эту кампанию, инициированную верхними слоями российского общества, подхватили широкие массы обеих столиц и офицеры на фронте. В подрыве престижа императорской семьи и правительства значительную роль также играли слухи о влиянии Распутина при дворе (в том числе и на выработку политических решений).

Решение Николая II принять на себя Верховное командование, очевидно, явилось его последней попыткой сохранить монархию и предотвратить надвигавшуюся бурю при помощи позитивных действий. Мы уже знаем, насколько глубоки были изменения в составе и организационной структуре вооруженных сил после первого года войны. Лишь эффектный шаг, предпринятый императором, давал надежду на восстановление традиционной связи между монархией и армией. Николай II считал, и небезосновательно, что лишь в роли Верховного главнокомандующего он мог вновь внушить и укрепить доверие к себе командующих войсками, офицерского корпуса и рядового состава вооруженных сил. События 1916 года – успехи на Юго-Западном фронте и обретение уверенности армией (Северный и Западный фронты, потерпев неудачу, уверенности не приобрели. – Ред.), казалось, оправдывали ожидания императора. Но было одно обстоятельство, которое он явно недооценивал: решимость лидеров самодеятельных организаций и думской оппозиции внедрить в элиту офицерского корпуса свои политические идеи и использовать ее поддержку в целях продвижения конституционной реформы. То, чего достигла оппозиция, на самом деле состояло в лишении монархии единственного средства защиты от революционной угрозы – вооруженных сил.

3. Армия и самодеятельные организации

О тайных контактах, поддерживавшихся между командующими фронтами и лидерами политических группировок, доминирующих в самодеятельных организациях, известно немного. Но это малое приобретет тем большее значение, если принять во внимание решающую роль, которую играли командующие фронтами накануне отречения, – роль, которая позволяла говорить о них как о «генерал-адъютантах революции».

Генералы, назначенные командующими различных фронтов, неизбежно должны были войти в официальный контакт с лидерами самодеятельных организаций, сфера действий которых включала помощь армии в организации ухода за ранеными и больными, организации в возрастающем масштабе снабжения вооруженных сил продовольствием, одеждой, фуражом и даже амуницией и оружием. Как мы далее увидим, лидеры самодеятельных организаций не замедлили использовать эти официальные контакты для жалоб на инертность правительственных департаментов и для выдвижения проблем, способных обострить отношения между командующими фронтами и министерствами. Сам Гучков и его заместитель Коновалов работали в Ставке с Алексеевым, в то время как Терещенко, глава киевского ВПК, энергично влиял в том же духе на Брусилова, командующего Юго-Западным фронтом.

Янушкевича, бывшего начальником штаба Верховного командования при великом князе, сменил в августе 1915 года генерал Алексеев, которого рекомендовали на этот пост после того, как он блестяще руководил исключительно трудными оборонительными операциями и отступлением русской армии в 1915 году. Это был скромный, деликатный человек, весьма образованный генерал, которого высоко ценил император: каждый второй день недели и каждое воскресенье, а также в праздники генерал завтракал и обедал за столом царя, считаясь почетным гостем. Каждое утро император и генерал проводили несколько часов в обсуждении военной ситуации. В отношениях между ними установилась полная гармония. Нет никаких указаний на то, что император пытался навязывать своему начальнику штаба какие-нибудь стратегические или тактические идеи. Фактически Алексеев пользовался полной самостоятельностью, каждая его инициатива находила поддержку императора. Алексеев отличался неутомимостью и не любил перепоручать чересчур много дел своим подчиненным в Ставке. Свои стратегические идеи он вырабатывал под влиянием теорий весьма неординарного деятеля, генерала Борисова, который был товарищем Алексеева по 64-му пехотному Казанскому полку и по Академии Генерального штаба и, получив назначение состоять при начальнике штаба Верховного командования, негласно стал помощником и советником Алексеева.

Алексеев не был искусным царедворцем и не искал внешних знаков признания своей деятельности. Однако через полгода после назначения начальником Генштаба ему присвоили звание генерал-адъютанта. Это была высочайшая милость, которую император мог оказывать военачальникам. По ключевому вопросу о влиянии Распутина на государственные дела Алексеев занял пассивную позицию. Неизвестно, подвергал ли он Распутина остракизму в докладах императору, но, когда императрица во время одного из посещений Ставки отвела Алексеева в сторону и сообщила ему о возможном визите Распутина, тот решительно высказался против этого, вызвав крайнее неудовольствие ее величества.

Отношения Алексеева с царем оставались сердечными до тех пор, пока его контакты с Гучковым, председателем Центрального ВПК, не стали известными Николаю. Истоки и характер этих контактов наилучшим образом иллюстрирует телеграмма, отправленная Гучковым с больничного ложа начальнику Генштаба 14 февраля 1916 года: «Имеется настоятельная необходимость переговорить с Вами, сообщить Вам обо всех аспектах деятельности ВПК и получить Ваши рекомендации, которые крайне важны для комитета».

Поскольку Гучков не был в состоянии прибыть в Ставку, он просил Алексеева принять своего заместителя Коновалова.

По мере того как политические устремления лидеров самодеятельных организаций приобретали все более широкую известность, контакты Алексеева с ними становились более редкими и менее невинными. 14 февраля 1916 года, в тот самый день, когда Алексеев получил вышеупомянутую телеграмму Гучкова, Аемке в своем дневнике записал, что, согласно некоторым замечаниям, брошенным генералом Пустовойтенко (генерал-квартирмейстер), оказывается, Гучковым, Коноваловым, генералом Крымовым и Алексеевым готовилось нечто вроде заговора. Возможно, Аемке, бывший, несмотря на свои почти большевистские убеждения, аккредитованным военным корреспондентом при Ставке, внес изменения в свой дневник, опубликованный в 1920 году, и обозначил (придумал) заговор задним числом. Но нет сомнений в том, что со стороны лидеров ВПК Гучкова, Коновалова и Терещенко систематически велась кампания с целью разоблачения перед Ставкой масштабов, как они называли, «саботажа» правительством Штюрмера их усилий по обеспечению стабильных военных поставок фронту. Знаменитое письмо, написанное Гучковым Алексееву в августе 1916 года, явилось лишь кульминацией этой кампании[50 - См. часть 2, глава 8, раздел 5.]. Реакцией Алексеева на все эти жалобы и обвинения стали попытки извлечь максимум пользы для армии из контактов с самодеятельными организациями, воздерживаясь от поощрения их политических аппетитов или обострения их отношений с правительством. И все же заговорщики из самодеятельных организаций не унимались. Судя по основанным исключительно на фактах свидетельствам генерала Деникина, они продолжали докучать Алексееву своими планами немедленных конституционных реформ, даже когда Алексеев находился на излечении в Крыму зимой 1916/17 года.

Во время отсутствия Алексеева его обязанности начальника штаба Верховного командования выполнял генерал Гурко. Однако секретные связи с Гучковым не прерывались и при нем. Тайная полиция, осуществлявшая негласное наблюдение за посетителями Гучкова, отмечала среди них и генерала Гурко. Это неудивительно: Гучков и Гурко знали друг друга с того времени, когда Гучков поступил добровольцем к бурам в 1898 году, а Гурко состоял военным представителем России при Оранжевой республике. Позднее, когда Гучков проявил большой интерес к военной реформе, Гурко состоял в группе офицеров, которая обсуждала законодательные проекты, запущенные Гучковым через думские комитеты. В начале 1917 года Гурко открыто поддержал политические требования оппозиции: перед уходом со своего поста исполняющего обязанности начальника штаба он поразил скучавшего и бездеятельного Николая II разговорами о неотложной необходимости создания «правительства народного доверия».

Давление, оказывавшееся самодеятельными организациями на высокопоставленных армейских офицеров, видимо, не давало ожидаемого результата немедленно. По крайней мере, Гучков, давая комиссии Муравьева довольно туманные показания, не подтверждает участие в заговоре командующих фронтами[51 - См.: Падение царского режима: Заседания Чрезвычайной комиссии Временного правительства по расследованию (комиссия Муравьева) / Под редакцией П.Е. Щеголева: В 7 т. Л., 1924–1927. Т. IV. С. 278–280, а также ниже часть 2, глава 8, раздел 3; в дальнейшем ссылки на это издание будут обозначаться: Падение…]. И все же беспрерывные нападки на правительство и непрекращающиеся утверждения, будто самодеятельные организации смогли бы сделать гораздо больше и лучше для армии, если бы им не мешали министры, должно быть, наводили генералов на размышления. Не принесет ли большую, чем нынешние власти пользу армии либеральное правительство – то есть «правительство народного доверия», работающее в полном согласии с самодеятельными организациями? Кажется, генералы, по крайней мере Алексеев, были не особенно высокого мнения об административных способностях тех, кто пытался вовлечь их в политическую борьбу. Но если и так, все же оба они, Алексеев и Гурко, а также командующие фронтами были осведомлены о требованиях общественного мнения конституционных реформ. Должно быть, они считали, что общественное мнение нельзя игнорировать полностью, иначе упадет моральный дух народа, а военные усилия потерпят крах.

4. Родзянко и армия

После сентября 1915 года самодеятельные организации, критиковавшие российское военное командование в трагические дни «великого отступления» апреля – сентября 1915 года, проявляли в этом отношении большую сдержанность. Они не хотели отталкивать от себя генералов в надежде обеспечить их поддержку своим политическим устремлениям. Этого нельзя сказать о председателе Думы Родзянко. Он продолжал вмешиваться как в вопросы военных поставок армии, так и стратегии и тактики. Это раздражало не только императора, но и самого начальника штаба Верховного командования Алексеева. В одном случае, когда Родзянко критиковал закупку для армии аэропланов, Алексееву пришлось по указанию императора предостеречь председателя Думы от выхода за пределы компетенции своего учреждения. Аетом 1916 года во время посещения фронта, Родзянко, в сопровождении депутата Думы В. Маклакова и председателя киевского ВПК М. Терещенко, нанес визит Брусилову и другим генералам. В ходе визита Родзянко собрал некоторые данные, необходимые для использования в его кабинетной стратегии. Как это часто случается, генералы посетовали на то, что могли бы добиться гораздо больших успехов во время летнего наступления, если бы под их командование передали более боеспособные войска. Представители Красного Креста подали петицию с просьбой поставить им более качественное медицинское оборудование и пожаловались на трудные условия, в которых им приходилось бороться за снижение санитарных потерь в условиях резкого увеличения в ходе русского наступления, количества раненых. Родзянко встретился также со своим сыном, молодым фронтовым офицером, который побуждал его обратиться с протестом к императору в связи с тяжелыми потерями, понесенными армией в ходе наступления 1916 года (с 22 марта до конца июля потери Юго-Западного фронта составили около 0,5 миллиона человек, в том числе 65 тысяч убитыми, около 60 тысяч пропавшими без вести; потери врага – 1,5 миллиона человек, в том числе свыше 400 тысяч пленными; июньское наступление Западного фронта под Барановичами не удалось – 80 тысяч убитых и раненых против 13 тысяч немцев. – Ред.). Сообщалось, что молодой человек говорил, что командиры совершенно не отвечают необходимым требованиям: «В армии все чувствуют, что положение, по неизвестным причинам, ухудшается: боевой дух личного состава в прекрасном состоянии, нет недостатка в оружии и боеприпасах, но головам генералов не хватает серого вещества… Ставке никто не доверяет. Никто не доверяет тем, кто главенствуют над ней… Мы готовы умереть за Россию, но не за капризы генералов… Все наши солдаты и офицеры думают одинаково – если положение не изменится, мы не добьемся победы. Раскрой глаза императору на все это»[52 - См.: Родзянко М.В. Крушение империи // Архив русской революции. Т. XVII. С. 134.].

В результате полученных впечатлений деятельный председатель Думы направил Брусилову нечто похожее на меморандум, который тот переслал в Ставку. В своем послании Родзянко отмечал:

«1. Верховное командование русской армии либо не планирует свои операции заранее, либо, если планирует, то не в состоянии осуществить их (например, Ковельская операция).

2. Верховное командование не знает или не может организовать крупную операцию на новом фронте, частью из-за того, что не располагает необходимой информацией, частью из-за полной неспособности военных властей использовать свои ресурсы (например, Румынская операция).

3. Верховное командование не располагает отработанными методами организации обороны и наступления, оно не знает, как подготовить наступление.

4. Нет системы в назначениях и замене офицерских кадров. Назначения на высокие командные посты часто совершаются по случаю, поэтому они заполняются людьми, которые не соответствуют своим должностям.

5. Верховное командование игнорирует большие потери и не заботится должным образом о солдатах».

За этими обвинениями следовало длинное рассуждение Родзянко о плохом управлении операциями 1916 года. В заключение он пишет: «Если все будет продолжаться так до следующей весны, когда ожидается либо наше, либо немецкое наступление, нельзя рассчитывать летом 1917 года на лучшие результаты, чем летом 1916 года»[53 - См.: Головин H.H. Военные усилия России в мировой войне. Париж, 1939. Т. 2. С. 165 и далее.].

Несомненно, Брусиловский прорыв в 1916 году стоил больших потерь. Слухи об этом распространились на всю Россию. Не один Родзянко протестовал против тяжелых потерь и подвергал сомнению их необходимость. Другим критиком этого выступил Распутин, но там, где патриотизм Родзянко не вызывал сомнений, Распутина обвиняли позднее в пособничестве немцам посредством использования потерь в качестве предлога для разговоров об остановке наступления Брусилова. В адрес Родзянко подобной критики в то время не звучало, однако через много лет военный историк Головин, процитировав вышеприведенные фрагменты из меморандума Родзянко Брусилову, заметил: «Читая сейчас эти строки, трудно представить, что их писали после великой победы, не имеющей себе равной в сравнении с военными успехами любой из стран Антанты в 1914, 15, 16 гг.»[54 - Головин H.H. Указ. соч. Т. 1. С. 166.]. Нет нужды добавлять, что эти заявления председателя Думы не слишком располагали к нему Алексеева. После сформирования Временного правительства Родзянко предостерегал его против назначения генерала Алексеева Верховным главнокомандующим вооруженных сил[55 - См.: Красный архив. 1922. Т. 2. С. 284–286.].

5. Состояние армии к концу 1916 года

Что касается оценок Родзянко боевого духа армии, военных поставок и командования, то они явно выносились под воздействием существовавшей в тылу общественной атмосферы, под влиянием комментариев спутников Родзянко в его поездке на фронт, Маклакова и Терещенко, а также от склонности этого авторитарного, но плохо информированного деятеля судить обо всех вещах под солнцем с абсолютной уверенностью. Его суждения представляют собой разительный контраст мнениям генерала Нокса, компетентного британского офицера, состоявшего при русской армии всю войну. С точки зрения британского генерала, «…перспективы кампании 1917 года были радужнее тех, что существовали в марте 1916 года на то время… Русская пехота была утомлена, но меньше, чем двенадцать месяцев назад.

…Арсеналы оружия, боеприпасов и военной техники были, почти по каждому виду, больше, чем даже в период мобилизации – много больше тех, что имелись весной 1915 или 1916 года. Впервые военные поставки из-за рубежа стали прибывать в существенном объеме… Управление войсками улучшалось с каждым днем. Армия была сильна духом… Нет сомнений, что, если бы тыл сплотился… русская армия снискала бы себе новые лавры в кампании 1917 года и, по всей вероятности, развила бы давление, которое сделало бы возможной победу союзников к концу этого года»[56 - См.: Нокс А. С русской армией, 1914–1917 гг. Лондон, 1921. С. 551–552. В принципе так же оценивал военную ситуацию Уинстон Черчилль в «Мировом кризисе 1916–1919 гг.» (Лондон, 1927. Т. 1. С. 223).].

Несмотря на оптимистическую оценку генералом Ноксом состояния русской армии накануне революции, складывалась угрожающая обстановка: ресурсы России почти иссякли. Как ни удивительно, это относилось прежде всего к людским резервам (хотя всего за всю войну в России было мобилизовано 8,7 процента населения, во Франции 17, в Германии 20,7, в Австро-Венгрии 17,1 процента. Однако надо учесть многие другие факторы, в частности большое количество детей в русских семьях того времени, то есть процент взрослых мужчин в общей численности населения был ниже, чем в вышеперечисленных странах, кроме того, крестьянские хозяйства теряли работников и кормильцев – заменить их тяжелый труд на пахоте, косьбе, заготовке дров и пр. женщинам и подросткам было крайне тяжело. – Ред.). Россия перенапряглась в мобилизации живой силы. Дальнейшее пополнение вооруженных сил людьми угрожало уменьшить поредевшую рабочую силу до такой степени, что работа военной промышленности и транспорта стала бы невозможной. Законодательные собрания выступили с возражениями против удовлетворения новых запросов Ставки в новобранцах. Члены Госсовета и депутаты Думы, которые также собрались на заседание Особого совещания по делам обороны, выступили с хорошо аргументированным меморандумом против дальнейшей мобилизации людских ресурсов и предложили альтернативные меры по усилению боеспособности вооруженных сил. Хотя Ставка отвергла их аргументы, она сознавала, что к концу 1916 года призыв старших возрастных групп столкнется с возросшей оппозицией.

Генерал Гурко, сменивший Алексеева в качестве исполняющего обязанности начальника штаба Верховного командования в ноябре 1916 года, инициировал реформу организационной структуры русской армии, уменьшившую число батальонов в полку с четырех до трех. Таким образом, наличные батальоны должны были способствовать, с привлечением некоторых резервов в тылу, формированию так называемых «третьих дивизий». Так что с прибавлением новой дивизии к двум имевшимся ранее общее число дивизий возросло бы на 50 процентов. Это по замыслу Гурко обеспечило бы дополнительные оперативные части, в которых нуждалась Ставка для планировавшегося ею весеннего наступления в 1917 году. Инициатива Гурко оказалась неудачной. Реформу начали слишком поздно. Она серьезно подрывала прочность фронта и угрожала задержать начало весенней кампании. Солдаты, которых выделяли из дивизий, занимавших линию фронта, обычно не отвечали должному уровню как с точки зрения физического, так и морального состояния. Фронтовые дивизии отказывались делиться с новыми частями военной техникой и боеприпасами. Поэтому последние оставались в тылу, слабо вооруженные и плохо оснащенные военной техникой, формируя что-то вроде третьестепенного резерва, а не части, способные заменить кадровые дивизии. После начала революции эти «третьи дивизии» в серых шинелях распались на толпы ленивых, морально нестабильных и политически дезориентированных солдат, участвовавших в бесконечных уличных митингах, столь типичных в те дни[57 - Головин Н.Н. Указ. соч. Т. 1. С. 97 и далее.].

Угроза дезорганизации железнодорожного транспорта и снабжения армии продовольствием и фуражом тоже стала зимой 1916/17 года весьма ощутимой. Первыми ее признаками были, видимо, замедление обращаемости подвижного состава на железных дорогах и нехватка пригодных для работы паровозов. Это отражалось в первую очередь на транспортировке объемных грузов, таких как фураж. Сколь бы тревожной ситуация ни казалась в феврале 1917 года, можно было с уверенностью ожидать временного ее улучшения ко времени весенних наступательных операций, согласованных с союзниками.

В дополнение к проблемам с живой силой и транспортом с конца 1916 года начал развиваться тяжелый сельскохозяйственный кризис. Всю войну Россия выращивала хорошие урожаи, но нехватка рабочей силы из-за перебора в мобилизации создавала большие трудности в уборке урожая, особенно в больших хозяйствах (прежде всего в поместьях). Происходило постоянное расхищение сельскохозяйственных орудий и инструментов, возместить которое было трудно теперь, когда промышленность переключилась на военное производство. В основном такое же положение сложилось и в топливной отрасли, особенно на шахтах Донецкого угольного бассейна, производительность которых упала до крайне тревожного уровня.

Трудно сказать, насколько эти проблемы были связаны с неспособностью или небрежением правительства. Рано или поздно они должны были возникнуть в результате напряжения военных усилий, независимо от способности властей что-то предпринять. Точно так же они возникали в других воюющих странах Европы (так, в Германии ситуация была просто трагической, особенно с продовольствием. – Ред.). Однако в России их считали свидетельством того, что правительство ведет страну «к краю пропасти». Полагали, что единственным средством спасения являются конституционные перемены и формирование «правительства народного доверия». Точно так же, как Родзянко возлагал на Ставку вину за огромные потери, понесенные во время наступления Брусилова в 1916 году, самодеятельные организации использовали любую кризисную ситуацию в войне для дискредитации правительства и приближения желанных радикальных реформ.

Несколько недель в начале 1917 года в фокусе внутренней политической борьбы России находились лоббисты межсоюзнической конференции Петрограда. Союзников, особенно лорда Милнера, побуждали ходатайствовать перед императором в пользу конституционных реформ. Генерал Гурко, которого склонили к поддержке позиции самодеятельных организаций, осмелился даже обратиться к императору самостоятельно[58 - См. часть 2, глава 9, раздел 8, а также Головин Н.Н. Российская контрреволюция в 1917–1918 гг. Ч. 1. Париж, 1937. Копия из библиотеки им. Гувера, заявление Гурко на с. 109.]. Как мы убедимся, лорд Милнер был более дипломатичен и осторожен, чем Гурко или британский посол в Петрограде Джордж Бьюкенен. Были ли причиной его поведения сомнения в том, что «правительство народного доверия» будет действовать эффективнее, чем министры, назначенные царем? Заявления лорда перед отъездом из России в самый канун революции выглядят несколько двусмысленно и рассчитаны на удовлетворение обеих сторон. Однако они отражают специфику обстановки в тот критический момент. Сообщая о последнем заявлении лорда Милнера перед отъездом из России, корреспондент «Тайме» замечает в своей депеше 25 февраля (9 марта), которая оказалась его последней корреспонденцией, направленной до революции, что заявление лорда Милнера «встречено здесь с удовлетворением». Корреспондент добавляет в комментарии, явно инспирированном российскими лоббистами: «Лучшим ответом на все опасения и предчувствия, которые могли бы возникнуть в результате неспособности государственной машины справиться с огромными трудностями этой войны, станет грядущее, когда многочисленные армии, сосредоточившиеся на Восточном фронте, начнут весеннюю кампанию».

Этому не суждено было случиться. Пока корреспондент «Тайме» провозглашал в преддверии большого наступления на фронте слова: «Ставки сделаны», красный шар революции начал катиться по заметенным снежной вьюгой улицам Петрограда.

Глава 4

ЕВРЕИ И РЕВОЛЮЦИЯ

О роли, которую сыграли евреи в революционном движении России и революции 1917 года, было сказано немало. Полагаем, что нет оснований трактовать роль в ней российского еврейства как исключительно революционную. Если в этой главе специально затрагивается кризис, которого достиг так называемый еврейский вопрос в России на третий год войны, то только потому, что это может объяснить широко распространенную среди российских и зарубежных евреев тенденцию считать падение царского режима быстрым решением не разрешимой иным путем ситуации. Вся значимость этой точки зрения выявится только в революционных фазах, которые последовали за периодом, рассматриваемым в этой книге. Мы полагаем, однако, что исследовать еврейский вопрос в России накануне февральских дней необходимо хотя бы потому, что он представляет важный аспект всей подоплеки крушения царской России.

1. Исторические условия

Присутствие «второразрядных граждан», которых закон лишает ряда существенных прав, всегда имеет тенденцию становиться гноящейся язвой на теле политики. Подобное положение сравнимо со злокачественной опухолью, поскольку оно упорно сохраняется, несмотря на то что вызывает возрастающее напряжение во всей жизни общества. Даже там, где изначальное неравенство в легальной жизни граждан происходит не от оккупационного или колониального насилия, длящийся продолжительное время статус неравноправных меньшинств ведет к росту привилегий одних членов общества за счет других. С другой стороны, явная несправедливость такого строя подрывает национальную солидарность и гражданскую лояльность его жертв, а это, в свою очередь, используется затем как аргумент для сохранения самого зла, ставшего главной причиной нелояльности.

История спорадических попыток государства разрешить так называемый «еврейский вопрос» – яркая иллюстрация этих трюизмов. В XVIII и XIX веках евреи оказались под властью российских правителей отнюдь не по собственному выбору. Они прибыли на территорию Российской империи не в качестве беженцев или поселенцев. И российские власти отнюдь не намеревались включать в состав государства или принимать большое количество евреев в качестве подданных царя. Большинство еврейского населения оказалось в составе Российского государства в результате расширения Русского государства – с 1721 года империи – на запад и включения в нее Украины и Белоруссии (исконных древнерусских земель, захваченных литовцами и поляками в XIII–XV веках), а также Литвы – в ходе тяжелых войн с Литвой и с 1569 года с объединенной Речью Посполитой – в XVI и XVII веках, а затем разделов Речи Посполитой (Польши) в 1772, 1793 и 1795 годах. Еврейские общины были приняты под власть российской администрации в том виде, в котором они веками жили в этих западных провинциях (возникли на этих землях в основном за счет переселенцев с запада, из Польши, начиная с XV века и после короткого периода изгнания из Литвы в 1495 году, увеличивались в начале XVI века. – Ред.). Их сосуществование с местным населением и отношения с властями основывались на официальном признании автономии еврейских общин во внутренней жизни. Евреи с самого начала не предполагали – и не стремились – принять те же самые обязанности, проявлять ту же лояльность или претендовать на те же права и привилегии, что и другие граждане Российской империи. В этом смысле они были своего рода иностранцами, чье присутствие терпели и санкционировали долговременными соглашениями, считавшимися выгодными как для государства, так и для еврейских общин. Подобного рода отношения были для российских властей не в новинку. Аналогичные отношения поддерживались в восточных и юго-восточных провинциях с малыми народностями (инородцами), большей частью принадлежавшими к мусульманской культуре. С течением времени эти меньшинства имели тенденцию к распаду и русификации, но всегда оставалось твердое традиционалистское ядро, которое соглашалось на уступку большинства автономных прав администраторам, назначавшимся из Москвы или Петербурга. Ренессанс в таких общинах наступил в XIX столетии, но он был ограничен большей частью небольшими группами интеллектуалов без сколько-нибудь заметного воздействия на основную массу населения.

Еврейское же меньшинство западных провинций, которое Российское государство невольно включило в свой состав, разительно отличалось от этих общин. В данном случае глубоко укоренившееся стремление к сохранению религиозной национальной традиции сочеталось с ожиданием будущих событий, которые радикально изменили бы судьбу еврейской нации к лучшему и оправдали бы страдания и жертвы, понесенные в ходе борьбы за сохранение древнего наследия.

Это ожидание искупления, которое в отличие от христианского не носит личного характера, но относится ко всем евреям в целом, давало моральное и идеологическое оправдание предприимчивости в преодолении затхлой атмосферы разложения и вырождения еврейских гетто. В период XVIII–XIX веков российские власти, сами подверженные традиционализму и смутным ожиданиям исторического апофеоза (к примеру, предвидения Достоевского и другие подобные предвидения), естественно, воспринимали такие эскапады из еврейских общин с крайней подозрительностью. Власти решительно противились свободному допуску евреев в собственно русские области, а в XVIII веке установили барьер, известный как «черта оседлости», за которым закон не позволял евреям селиться на постоянной основе.

Черта оседлости, как и все нормы, регулирующие неправоспособность евреев, изменялись в этот период подобно маятнику, раскачивавшемуся по определенной ограниченной амплитуде.

Существовали районы, где евреям разрешалось жить в городах, но не в сельской местности. В других районах им позволяли брать землю в аренду, но не владеть ею. В ряде случаев евреи могли содержать питейные заведения, даже в деревнях, без гарантий того, что они не будут неожиданно лишены своих лицензий и средств к существованию. Одно время еврейские ремесленники могли заниматься своим ремеслом за чертой оседлости, но их лишили этой привилегии, когда выяснилось, что эти так называемые «ремесленники» воспользовались разрешением властей для мелкой торговли и разного рода сделок. В целом политика российских властей заключалась в том, чтобы давать тем, кто уже имел что-то, и обездоливать тех, у кого не было ничего. Таким образом, еврейским предпринимателям, которые считались купцами первой гильдии, то есть достигшими значительного товарооборота и, главное, уважения за честное ведение дела, позволялось селиться по всей территории империи. Некоторые из них накопили огромные состояния и стали играть важную роль в экономической жизни страны (например, Поляков, Гинзбург, Бродский, Зайцев, Якобсон и другие фамилии). Право на свободное поселение распространялось на лиц, владевших признанными учеными степенями, квалифицированным адвокатам, врачам, ветеринарам и прочим. В эту категорию входили также известные художники. (Кроме того, для свободного поселения можно было принять православие – как дедушка Ленина по матери А. Бланк. – Ред.)

К концу XIX века стало возможным оценить вклад евреев в культурную жизнь России, тем не менее даже для тех, которые не подпадали под действие закона о черте оседлости, сохранялись серьезные ограничения. Евреям (иудаистам) не разрешалось поступать на государственную службу, хотя многие из них тем или иным способом использовались государством. Еврей (не принявший православие. – Ред.) не мог быть офицером русской армии, хотя и подлежал призыву на военную службу на том же основании, что и другие подданные царя. Прием в государственные средние школы, университеты и другие вузы ограничивался определенным процентом от общего числа учащихся, так называемым «численным барьером». Лицо православного вероисповедания не могло вступить в брак с иудеем (или лицом другого, не православного, вероисповедания). Еврей, получивший разрешение работать в качестве юрисконсульта, не имел права работать в качестве нотариуса. Ни одно из этих предписаний не считалось абсолютно обязательным: иногда врачей-евреев допускали на службу в армию. Порой им разрешалось преподавать в художественных училищах и т. д.

Но само применение ограничительных законов, сколь бы ни было оно мягким, вело к дальнейшим злоупотреблениям. Эти ограничения уводили активность и воодушевление предприимчивых и энергичных людей в доступную им сферу деятельности, особенно в торговлю. Это привело к тому, что считалось еврейской монополией на определенные занятия (производство лесоматериалов, экспорт зерна, маклерство), что, в свою очередь, раздражало русское население и вело к требованиям принятия новых ограничительных законов или действий полиции с целью соблюдения ограничительной практики. Другими словами, неизбежным следствием самого существования граждан другого статуса становилось расширение сферы противозаконных действий.

Примечательно, что евреи очень редко прибегали к единственному выходу из своего положения на индивидуальной основе, то есть к принятию христианства, прежде всего православия. Не надо забывать, что определение «еврей» во всех законах и предписаниях, устанавливающих легальные ограничения, означало лицо «иудаистского вероисповедания». Переход в другую веру автоматически снимал все эти ограничения. Почему же он происходил так редко? В течение многих веков пребывания в диаспоре иудаизм выработал собственные методы предупреждения возможного отступничества от веры. Каждый верующий еврей воспитывался в убеждении, что «изменой вере отцов» он не только лишается души, но наносит также непоправимый вред семье и общине, которую покидает. Он и его потомство будут прокляты, любая связь между ним и его семьей, друзьями и общиной будет разорвана навеки. Отец, отказавшийся прекратить контакты с дочерью, обращенной в христианство, не мог нормально жить среди своих единоверцев, каким бы уважаемым и влиятельным лицом он ни был. Понятно в этих условиях, что, как бы ни было велико среди образованных евреев в России стремление к ассимиляции, какими бы непрочными ни были их связи с семьей и общиной, из которых они происходили, барьер, не позволявший им порвать со своей религией, все же сохранялся. Этот барьер можно было преодолеть либо циничным отрицанием любого благочестия, либо искренним переходом к религиозной вере, достаточно сильной, чтобы перевесить табу, вызывающие благоговейный трепет, и заменить духовные связи, поддерживавшиеся с детства, теми, что давала новая вера. Вне обеих позиций переход в другую веру был невозможен, даже для тех евреев, которые полностью усвоили все элементы русской культуры, особенно ее литературу и поэзию, которые глубоко укоренились в христианской традиции страны.
<< 1 2 3 4 5 6 7 8 >>
На страницу:
4 из 8

Другие аудиокниги автора Георгий Михайлович Катков