Февральская революция

Затаенная неприязнь к христианским элементам в русской цивилизации, особенно в ее православном выражении, отнюдь не настраивала ассимилированных евреев на лучшее отношение к русскому государству. После разрыва всех, кроме формальных, связей с обскурантизмом еврейской общины, в которой господствовали ценности Торы и Талмуда, от таких евреев трудно было ожидать принятия официальной концепции православной монархии. Тем более что либеральные и радикальные течения в среде русской интеллигенции давали основание надеяться на то, что эту концепцию сменят идеи общего блага или представительной власти без всяких привязок к религиозным ценностям. Либеральные и радикальные круги только лишь приветствовали подкрепления из еврейского стана в ряды своих борцов против самодержавия. Они не требовали от евреев принимать трудное решение об обращении в другую веру. В рядах кадетской партии, среди юристов и ученых со степенями, евреи ощущали себя частью общего движения, которому они могли отдаться полностью. И все же эта дорога открывалась только сравнительно небольшому числу евреев, которые в силу исключительных личных дарований или семейного богатства и влияния пробивались сквозь узкую горловину «числового барьера». Большинство из них представляли собой просвещенных и смелых людей, чья выдержка перед лицом постоянных провокаций, притеснений с детства и давления со стороны их менее удачливых соплеменников заслуживает восхищения и сочувствия. Многие из них, такие как Пасманик, Слиозберг, Винавер и другие, оставили нам подробные и поучительные мемуары о своей жизни и испытаниях, через которые прошли. Крах российского либерализма не поколебал их преданности идеалам русской интеллигенции. Среди них вряд ли набралось много таких, которые предпочли бы жизнь и работу при советском режиме пребыванию в так называемой «белой русской» политической эмиграции. Некоторые из них даже принимали участие в борьбе белых армий с большевиками, несмотря на эксцессы антисемитизма, нередко проявлявшиеся в контролируемых белыми районах.

Но, как мы уже напоминали, ассимиляция и действительное включение в ряды радикальной российской интеллигенции были открыты лишь немногим избранным. Мятежника, вырвавшегося из гетто, естественно, затягивало революционное движение. Примечательно, однако, что сравнительно немногие из еврейских революционеров, численность которых в начале XX века весьма «раздулась» в рядах подпольных партий, присоединялись к террористическим группам эсеров. Большинство из них становились социал-демократами и марксистами, главным образом меньшевиками. Это вызывалось многими причинами, две из которых – идеологическая и социальная – очевидны. Марксизм представлял собой учение о радикальном переустройстве общества, которое не слишком отличалось от традиционного еврейского мессианства, но претендовало на то, что основывается на здравом смысле и науке. Это учение также предусматривало построение общества, порвавшего с христианством. Следовательно, евреи могли бы ассимилироваться в этом обществе гораздо легче, чем в существующем социальном и общественном строе, сам язык которого обременяла, по их мнению, христианская традиция. Помимо идеологии, еврея-мятежника привлекала также практика социал-демократии. Организационная работа среди рабочих и использование забастовок в качестве оружия в борьбе за улучшение их жизни впервые проходили систематическую апробацию в Российской империи за чертой оседлости на еврейских фабриках и заводах, применявших труд евреев. Опыт и традиции еврейских социал-демократов, тех, что организовались в рамках Бунда, а также их пропагандистскую и организационную работу, русское социал-демократическое движение чаще брало на вооружение, чем игнорировало[59 - См.: Шукман X. Отношения между еврейским Бундом и РСДРП, 1897–1903 гг.: Докторская диссертация по философии. Оксфорд, 1961. Не опубликована.]. Вскоре Бунд вошел в конфликт с большевиками РСДРП из-за своих претензий на исключительное право заниматься организационной работой среди еврейских рабочих России. Однако меньшевистское крыло РСДРП позднее наладило тесные отношения с Бундом, и именно у Бунда меньшевики научились тактике, призванной заменить террор и бунт в качестве основного оружия классовой борьбы. По этому вопросу меньшевики опять же вступили в конфронтацию с большевиками-ленинцами, которые клеймили их как «ликвидаторов» и обвиняли в классовом предательстве, измене великому принципу достижения социального прогресса путем революции.

Тяга эмансипированного еврея к революционным теориям вполне естественна. Тем не менее власти считали мятежность глубоко присущей менталитету еврея, как такового. После 1905 года, когда отчетливо проявилась роль евреев как пропагандистов и агитаторов революционных партий, власти пришли к заключению о необходимости что-то предпринять для нейтрализации возрастающей поддержки евреями революционных партий. Столыпин попытался подойти к решению проблемы по-государственному. Он планировал упразднить законы, ограничивающие права евреев, но этому воспротивился царь. Очевидно, Николай II воспринимал еврейский вопрос не как социальную проблему, но скорее как вопрос политического (и религиозного. – Ред.) выбора. Если евреи отличались мятежностью, следовало ограничить их политическую активность. О том, что именно ограничительная практика сама по себе является причиной бунтарства, чиновник, занимавший ответственный пост, не задумывался. Более того, так называемые «патриотические организации», такие как Союз русского народа, Союз Михаила Архангела и Союз двуглавого орла, провозгласили себя предводителями народных масс в крестовом походе против революции и, особенно, против «подрывной деятельности евреев» (в организациях этих было немало обрусевших немцев и крещеных евреев. – Ред.). Это привело местами в черте оседлости, к погромам. Потворство центральных и местных властей погромам, якобы имевшее место, возможно, преувеличивали как евреи, так и представители радикальной российской интеллигенции, которые стремились использовать любую возможность для обличения властей в беззаконии. Становиться, однако, в этом вопросе на сторону царского правительства нельзя. Правительство все же поддерживало так называемые «стихийные патриотические организации» и поэтому было ответственно за эксцессы последних.

Убеждение в том, что антисемитизм в своих наиболее предосудительных формах инспирируется главным образом властями, вело либеральную и радикальную интеллигенцию к заключению, что упразднение ограничительных мер властей и «уравнение евреев в правах» с православными должны разрешить еврейскую проблему и «уничтожить антисемитизм». В начале XX века представители радикальной и либеральной интеллигенции верили, что проблему можно решить простым упразднением ограничительных мер против евреев. Они использовали любой повод для возложения ответственности за антисемитские эксцессы на правительство и местные власти.

2. Евреи и война

Тем не менее нет причин полагать, что к началу Первой мировой войны попытки разрешения «еврейского вопроса» в России зашли в тупик или что выходом из тупика могла послужить лишь социальная революция. Рост юридических гарантий свободы индивида, казалось, давал надежду на постепенное исчезновение бюрократического произвола и злоупотреблений. Культурная ассимиляция образованных евреев с русской интеллигенцией быстро прогрессировала, несмотря на противодействующее влияние сионистов. Оплоты «антисемитизма», вышеупомянутые массовые «патриотические организации», практически не поддерживались ни властями, ни так называемым «общественным мнением». Либеральная интеллигенция осознала необходимость бороться с антисемитизмом посредством просвещенной пропаганды, такой, какой занимался, например, писатель Короленко. Действие всех этих факторов, способствовавших мирному решению еврейской проблемы, было разом заблокировано вскоре после начала войны недальновидной политикой военных властей, которым подчинялись прилегающие к фронту районы в отношении евреев.

Торжественные выражения лояльности со стороны еврейских представителей в начале войны полностью гармонировали с общим подъемом патриотических настроений и призывами к национальному единству на всей территории империи. Среди евреев не отмечалось никаких признаков недовольства мобилизацией. Куда бы ни ездил царь, повсюду представители еврейских общин выступали с просьбами принять их. Широко рекламировались необычайно щедрые пожертвования еврейских комитетов госпиталям и организациям Красного Креста. Однако искренность подобных проявлений лояльности, естественно, ставилась под сомнение теми евреями, кто представлял степень отчуждения евреев от государства, считавшего их гражданами второго сорта.

В то время усилению подозрений против евреев в западных провинциях России способствовали определенные действия немецких евреев. Германские сионисты не только провозглашали полную поддержку делу держав Центрального союза. Один из них, финансист Боденхаймер, создал в Германии при содействии как евреев-сионистов, так и не сионистов, а также при помощи германского МИДа, Комитет за освобождение российских евреев. Перед ним стояла задача вести работу по подрыву солидарности с общерусским делом борьбы с Германией евреев, проживавших в России за чертой оседлости, и склонить их к содействию победе Германии. Успеху дела не способствовало то, что Боденхаймер вошел в тесный контакт с политуправлением германского Генштаба, организованным графом Гуттен-Чапским. Однако идея немецко-еврейского сотрудничества оказалась недолговечной. Когда битва на Марне (5–12 сентября 1914 года. – Ред.) развеяла надежды на германскую победу посредством блицкрига, немецкие евреи стали проявлять меньше активности в деятельности по привлечению поддержки российских евреев немецкому делу. В декабре 1914 года международная конференция сионистов в Копенгагене призвала всех своих сторонников в воюющих странах не компрометировать движение, солидаризируясь с одной из конфликтующих коалиций стран. Однако первые недели войны уже навредили достаточно. Пропаганда Комитета за освобождение обрушилась на еврейское население России. В военных условиях эта пропаганда добилась немногого, хотя она произвела определенное впечатление на евреев Галиции, доставлять которым брошюры комитета Боденхаймера было легче всего. Политуправление германского Генштаба зашло в своих планах так далеко, что планировало обратиться с призывом к евреям взяться за оружие и нанести удар в тылу русской армии. Даже Боденхаймер сознавал, какие тяжелые последствия для евреев России мог повлечь за собой такой призыв. Обращение, выпущенное на самом деле от имени германского и австрийского Верховного командования, было выдержано в гораздо более умеренных тонах. Тем не менее этого было достаточно, чтобы встревожить российские военные власти. Русское командование предупредило об опасности сбора евреями информации о передвижениях войск в городах и сельской местности. Подобные предупреждения, когда их получали антисемитски настроенные офицеры или традиционно недолюбливавшие евреев казачьи отряды, приводили к разоблачению большого количества «еврейских шпионов», якобы наблюдавших за передвижением артиллерийских батарей или конных подразделений. Евреев хватали, предавали суду военных трибуналов и вешали.

Ввиду частых сообщений о таких инцидентах начальник штаба Верховного командования Янушкевич утвердился в своих патологических подозрениях относительно абсолютной нелояльности еврейского населения Польши, Галиции и Буковины[60 - См.: Краткий сборник документов о преследованиях евреев в годы войны // Архив русской революции. Т. XIX. Документ № 9. С. 250.]. Эти подозрения привели, в свою очередь, к массовой высылке евреев весной и летом 1915 года с больших территорий, прилегавших к фронту. Позднее, когда некоторые такие приказы о высылке были отменены, ввели систему захвата заложников. Таким заложникам приходилось отвечать за любые выпады евреев против русских на территориях, контролировавшихся германскими войсками. Подобная мера доставляла местным властям в России меньше беспокойства, чем депортации, но если она применялась, то лишь усиливала ожесточение евреев[61 - В волнующем заявлении протеста против захвата заложников евреи местечка Вилкомир (Вилькенберг, ныне Укмерге. – Ред.) писали командующему Северо-Западного фронта: «Мы чрезвычайно огорчены требованиями заложников, подразумевающими согласие со всевозможными обвинениями евреев в измене, которые злонамеренно распространяются, несмотря на то что такие обвинения почти всегда оказываются фальшивыми, когда проходят проверку объективной юридической комиссии. Твердое убеждение в том, что еврейской измены не существует, не избавляет нас от опасения злобных провокаций или фальшивых обвинений лжесвидетелей. Эти обвинения могут легко повлиять на спешно созванный военный трибунал, способный выносить роковые решения для заложников… Пожалуйста, наказывайте по всей строгости законов военного времени любого из нас, чья вина доказана, но не заставляйте нас подвергать опасности жизни наших невинных единоверцев, передавая их заложниками на милость врагов еврейства» (Архив русской революции. Т. XIX. С. 257).].

Когда евреи Вилкомира (Вилькенберга) ссылались на юридические расследования дел об измене, они, очевидно, имели в виду такие случаи, как дело Мариамполя. Евреев этого городка в Литве обвинили в содействии немцам, после того как его временно оставили в 1914 году русские войска. Благодаря вмешательству писателя Короленко и умелой защите Грузенберга дело было пересмотрено и все обвиняемые оправданы[62 - См.: Грузенберг О. Вчера. Париж, 1936. С. 89–95.].

Массовые депортации стали наиболее трагическим следствием военной кампании 1915 года, которую тогдашний военный министр Поливанов охарактеризовал с горькой иронией как «стадию эвакуации беженцев в военных операциях». В итоге обсуждения в Совете министров проблемы беженцев А.М. Яхонтов отметил ряд моментов, на которые указывали разные министры[63 - См.: Архив русской революции. Т. XVIII. С. 32 и далее.]. Практика «выжженной земли» на большой территории, проводившаяся Ставкой во время отступления наших войск, привела после поражений на фронте в 1915 году к определенной дезорганизации жизни России. Вот что говорили министры о беженцах (отмечая три основные их категории):

«Прежде всего, евреи, которых, несмотря на неоднократные предупреждения Совета министров, гонят казацкими нагайками с территории, прилегающей к фронту, и которые все без разбора обвиняются в шпионаже, подаче сигналов и других актах содействия врагу. Разумеется, все эти еврейские толпы, крайне ожесточенные, прибывают на место высылки в чрезвычайно революционном настроении. Ситуация еще более осложняется тем, что местное население, ощущающее бремя войны все сильнее, встречает голодных и бездомных евреев довольно недружелюбно. Во-вторых, в тылу имеется персонал местной гражданской администрации и военных организаций, владеющий целыми вагонами личного имущества. В то время как тысячи людей бредут вдоль железнодорожных путей, мимо них проезжают поезда, груженные зачехленной мебелью из офицерских клубов армии и другим хламом, включая клетки для канареек, которые принадлежат офицерам-снабженцам, увлекающимся птицами. И наконец, в-третьих, имеются добровольные беженцы, большинство из которых напугано слухами о необыкновенной свирепости немцев…

Людей выбрасывают из их домов на произвол судьбы, давая на подготовку к отъезду всего лишь несколько часов. Какие бы они ни имели запасы, порой даже дома, предаются огню на их глазах. Нетрудно понять, что они чувствуют… Вся эта скученная, раздраженная и голодная толпа движется по дорогам непрерывным потоком, мешая передвижениям войск и превращая в хаос обстановку в армейском тылу. Повсюду медленно движутся телеги с домашним скарбом, за ними тащится домашний скот… Сотнями люди умирают от холода, голода и болезней… Детская смертность достигает ужасных масштабов… На обочинах дорог валяются трупы и т. д. и т. д.».

Через несколько дней, 4 августа 1915 года, ситуация с беженцами вновь обсуждалась на заседании Совета министров, на этот раз с акцентом на евреях. Говоря об условиях, в которых осуществляется принудительная эвакуация, Яхонтов на основе докладов разных министров, присутствовавших на заседании, дает следующую общую картину:

«С начала нашего отступления на фронте Совету министров приходилось не один раз иметь дело с вопросами, касающимися евреев. В Ставке сформировалось мнение, будто еврейское население фронтовой полосы составляет очаг шпионажа и помощи противнику. Отсюда возникла идея о необходимости высылки евреев с территорий, прилегающих к фронту. Впервые эту меру применили в Галиции. Власти в армейском тылу начали депортировать евреев тысячами во внутренние районы России. Разумеется, это осуществлялось принудительно, а не добровольно. Высылали всех евреев, независимо от возраста и пола. Среди ссыльных были больные, инвалиды и даже беременные женщины. Слухи об этой акции и сопровождавшем ее насилии распространились по России и за ее пределами. Влиятельное еврейство забило тревогу. Союзные правительства стали протестовать против такой политики и указывать на ее опасные последствия. Министерство финансов столкнулось с большими трудностями в осуществлении финансовых операций. Совет министров неоднократно привлекал внимание Верховного главнокомандующего и генерала Янушкевича в письменной форме и личными обращениями премьера и министров к необходимости прекратить преследования евреев и повальные обвинения их в измене. Отмечалось, что этого требовали соображения внутренней и внешней политики. Однако Ставка оставалась невосприимчивой ко всем аргументам и уговорам. Наоборот, когда в ходе отступления русской армии началась эвакуация провинций, принудительное выселение евреев стало осуществляться в широких масштабах специальными военными отрядами, сначала в Курляндии, а затем во всех других местах. Что происходило во время таких операций, не поддается воображению. Даже закоренелые антисемиты выходили в правительство с протестами и жалобами на безобразное обращение с евреями в прифронтовой полосе. В результате жизнь в районах за чертой оседлости, куда были согнаны военными властями вынужденные беженцы, стала невыносимой не только для разного рода обездоленных пришельцев, но и для коренного населения. Обострились продовольственная, жилищная и другие проблемы. Распространились эпидемии. Мгновенно настроения людей приобрели весьма тревожный характер: евреи выражали недовольство по любому поводу, местные же жители сетовали как на непрошеных гостей, на которых были навешены ярлыки предателей и шпионов, так и на ухудшение собственных условий жизни.

Еврейская интеллигенция и солидарная с ней российская общественность негодовали до крайней степени. С требованиями к правительству принять решительные меры с целью прекращения массовых преследований [евреев] обращались пресса, думские партии, различные организации, отдельные известные представители российского еврейства. В союзных странах, особенно в США, раздавались пламенные призывы оказать помощь страдающим евреям России, проходили митинги протеста против «этнических репрессий» и так далее. В результате мы сталкиваемся с возрастающими трудностями в получении кредитов на внутренних и внешних рынках».

В этой грозной обстановке министр внутренних дел князь Щербатов призвал Совет министров принять срочные меры для исправления ситуации: «Наши усилия образумить Ставку (его слова) оказались напрасными. Мы испробовали все возможные средства борьбы против их предубежденности. Все мы, вместе и отдельно, говорили, писали, просили и жаловались. Но всемогущий Янушкевич не считает обязательным для себя учитывать государственные интересы в целом. Часть его плана состоит в том, чтобы взращивать предубеждение армии против всех без исключения евреев и делать их ответственными за неудачи на фронте. Эта политика уже принесла плоды, в армии вызревают погромные настроения. Как ни прискорбно об этом говорить, но на этой приватной встрече я не буду от вас скрывать своих подозрений, что Янушкевич использует евреев в качестве козлов отпущения… (за свои неудачи)».

Остановившись еще раз на ужасах принудительных депортаций, Щербатов отметил, что они угрожают усилить революционные настроения среди евреев. Но основной довод в пользу практических мер по облегчению страданий беженцев состоял в том, что правительство сталкивается с трудностями в получении кредитов внутри страны и за рубежом. Щербатов предложил отменить запрет на расселение евреев во всех городах и административных центрах империи. Но военный министр Поливанов заявил, что расселять евреев в городах с казачьим населением весьма опасно: это могло бы легко вызвать волну погромов. В конце концов кабинет принял предложение Щербатова с одним голосом против (министра железных дорог Рухлова). Кривошеий попытался внести ноту торжественности в акт принятия предложения Щербатова: он сослался на разговор с покойным графом Витте. Тот сказал Кривошеину, что «разрешение евреям селиться во всех городах империи равносильно решению еврейского вопроса». Воодушевление от слов Кривошеина несколько умерила циничная шутка государственного инспектора Харитонова. Он поинтересовался у министров, не будут ли они иметь проблемы с полицией. Новая мера в пользу евреев лишит полицейских и инспекторов небольшого, но желанного приработка. Возможно, они устроят забастовку протеста против ущемления властями их прав и «даже организуют парочку погромов для доказательства того, что данная мера не отвечает чаяниям истинно русских людей».

Решение Совета министров, возможно, облегчило положение местной администрации тех районов, куда направлялись беженцы, поскольку распределило бремя забот о беженцах по всем городам, вместо того чтобы возлагать его на несколько городов за чертой оседлости. Возможно также, что это решение привело к некоторому облегчению страданий самих переселенцев. Чего оно не могло достичь, так это притупить чувство глубокой обиды евреев на режим, который обращался с ними столь несправедливо. Все знали, что правительство пошло даже на такую частичную меру под угрозой финансового бойкота. Горечь и обиды евреев вели – как ясно сознавало правительство – к усилению их революционности. Однако совершенно очевидно, что, как бы ни были сильны эти настроения, они не могли оказать прямого влияния на ход революционных событий 1917 года. Еврейские беженцы представляли собой слишком подавленную и изолированную массу людей, чтобы оказывать какое-то политическое влияние. И все же их настроения имели серьезнейшие последствия для дальнейшего хода революции в России. Для миллионов российских евреев революция, провозгласившая лозунг «равенства всех граждан перед законом», обещала освобождение в момент величайшей угрозы физическому и духовному существованию еврейской нации – последнюю возможность спасения от смертельной опасности, наподобие Исхода. Как и во всякое чудо, в это трудно было поверить, даже переживая революцию. Страх за то, что надежды не оправдаются, что, проснувшись на следующий день, увидишь восстановленный старый порядок, становился наваждением для многих из этих бывших беженцев. Этот страх подпитывало смутное, но стойкое ощущение того, что угроза контрреволюции исходит от армии, пока в ней еще живы традиции прошлого, а также старые кадры, выполнявшие жесткие приказы командовавшего ею (начальник штаба Верховного командования. – Ред.) Янушкевича. Такое состояние объясняет энтузиазм и воодушевление, с которыми еврейская интеллигенция и полуинтеллигенция приветствовали революцию и присоединялись к левым организациям, выступающим в защиту «завоеваний революции». Вот почему большое количество евреев предложили советскому режиму услуги в качестве лояльных «советских служащих» в годы Гражданской войны и нэпа. То же самое сложное психологическое основание еврейско-большевистской власти и сотрудничества объясняет изменение характера власти в дальнейшем (когда постепенно менялся национальный состав органов власти и карательных структур. – Ред.). «Партия и правительство», а скорее сменяющие друг друга самодержавные генсеки, в каждом из которых в основном воплощались функции партии и правительства, никогда до конца не верили в политическую лояльность евреев. Такая лояльность возникла первоначально не как какое-то внутреннее влечение к большевизму, но как инстинкт национального самосохранения, к которому коммунистическая идеология не проявляет ни интереса, ни сочувствия.

Глава 5

ПОЛИТИЧЕСКОЕ ВМЕШАТЕЛЬСТВО НЕМЦЕВ

1. Предисловие

История политического вмешательства Германии и Австро-Венгрии во внутренние дела России в ходе Первой мировой войны и, особенно, во время событий 1917 года еще не рассказана до конца. В самом деле, многие жизненно заинтересованы в сокрытии масштабов и тактики этого вмешательства. В отсутствие документальных свидетельств рождались слухи и догадки, призванные обвинить революционные силы России, главным образом большевиков, в согласованных действиях и поддержке германских властей. Такие же обвинения до революции адресовались царскому двору и властям, сыграв большую роль в их дискредитации. Это заставило большевиков крайне нервно реагировать на подобные обвинения, квалифицируя их как реакционную ложь.

В ходе Гражданской войны в России (1917–1920 годы) спор о взаимодействии большевиков с немцами приобрел большое политическое значение. В то время обнаружился ряд документов, известных как «документы Сиссона», для доказательства, что Ленин и его сторонники действовали по инструкциям немцев и на немецкие деньги[64 - Документы Сиссона в факсимиле приводились Эдгаром Сиссоном в его «100 красных днях» (Лондон, 1931). См. также: Мельгунов С.П. Как большевики захватили власть. «Золотой немецкий ключ» к большевистской революции. Париж, 1939–1940; Джордж Кеннан в «Журнале современной истории», 1956 г., где вся эта история проанализирована исчерпывающим образом.]. Сами документы носили сомнительный характер и позднее были признаны фальшивками (за исключением нескольких из них, не относящихся к делу, и включенных в сборник для придания ему достоверности). Подлинность сборника оспаривалась еще раньше, и разоблачение подделок оказало большую услугу всем тем, кто считали первоначальные обвинения против большевиков ложью.

Так обстояло дело до середины 50-х годов XX века, когда появились на свет несколько подлинных документальных свидетельств по данному вопросу. Их обнаружили в архивах германского министерства иностранных дел, попавших в руки союзников по окончании Второй мировой войны. Некоторые из этих документов были опубликованы, но в плане истолкования и переоценки событий 1917 года в свете новых свидетельств мало что было сделано. Поэтому необходимо посвятить отдельную главу обзору этих документов, хотя в предстоящие несколько лет, возможно, появится гораздо больше свидетельств по этому вопросу (когда снимут 50-летний запрет на публикацию документов многих официальных архивов).

Когда Германия в 1914 году ввязалась в войну на два фронта, она тотчас осознала важность раскола противостоящей ей коалиции и, если возможно, вывода из войны того или иного из своих главных противников посредством заключения с ним сепаратного мира, даже ценой отказа от определенных целей войны. Имелись два способа, при помощи которых немецкие власти пытались достичь этого. Один состоял в обращении к влиятельным деятелям враждебного лагеря, которые, как предполагалось, симпатизировали общим политическим устремлениям Германии и могли считать войну с Германией несчастьем для своей страны. Питали надежду, что такие деятели, вероятно, выразят готовность добиваться сепаратного мира и использовать для этого свое влияние на правительство и общественное мнение. Другой способ заключался в поисках подрывных сил в лагере противника и поддержке любого типа мятежных действий, прогерманских или нет.

2. Зондаж сепаратного мира и реакция на это в России

Прибегая к первому способу, немецкие власти стремились использовать династические связи в целях убедить монархов враждебных стран выйти из войны или даже присоединиться к Германии в войне против бывших союзников. Что касается России, то такие предложения делались монаршему двору много раз, главным образом через посредничество статс-секретаря копенгагенского двора Андерсена и различных немецких родственников императрицы Александры, а также связей вдовствующей императрицы Марии. Теперь известно с абсолютной достоверностью, что ни один из таких подходов не принес немцам никаких дивидендов. Последняя попытка закончилась неудачей летом 1916 года, когда Николай II доверительно сообщил датскому королю Христиану, что обсуждать можно только всеобщий мир, а переговоры о сепаратном мире не являются ни желательными, ни возможными. Однако переговоры о всеобщем мире не устраивали немецкие власти. Когда японский посредник Ушила порекомендовал переговоры о мире со всеми державами Антанты, кайзер впал в ярость и оставил на докладе Ауциуса фон Штедтена от 17 мая 1916 года пометку:

«Раз невозможен сепаратный мир, все дело не представляет никакого интереса. Больше даст война. Мы не нуждаемся в них (то есть японцах) в качестве посредников всеобщего мира»[65 - См.: Германия и проблемы мира / Документы… опубликованные и аннотированные А. Шерером и И. Грюнвальдом. Париж, 1962. С. 343 и далее; а также комментарий Фрица Фишера в «Схватке за власть над миром» (Дюссельдорф, 1962. С. 281 и далее). Барон Лупиус фон Штедтен был в то время немецким посланником в Стокгольме.].

Николай II, вероятно, так и не узнал, что дипломатические подходы ко двору инициировал его бывший премьер-министр граф Витте. В начале войны Витте написал письмо главе немецкого банка «Мендельсон-Бартольди», где имел значительные вклады. В письме он возлагал ответственность за войну на англичан и утверждал, что, будь он во власти, «эта чертовщина никогда бы не началась». Витте предлагал «откровенные дискуссии между императорами», которые следовало бы устроить через семейные связи. Роберт Мендельсон передал эти предложения германскому министру иностранных дел фон Ягову[66 - Германия и проблемы мира. С. 64. Каковы бы ни были мотивы Витте, его поведение является предосудительным и злонамеренным. Происхождение его богатства заслуживает расследования. В 1912 г. Витте обратился к императору с просьбой выделить ему в качестве дара 200 тысяч рублей в связи со стесненными обстоятельствами. Коковцов поддержал просьбу, и Николай II нехотя согласился ее удовлетворить (см.: Коковцов В.Н. Из моего прошлого. Оксфордский университет, 1935. С. 329 и далее). С началом войны вклады Витте в Германии были секвестрированы, это, очевидно, его сильно обеспокоило. 25 января (7 февраля) 1915 г. он написал Мендельсону письмо, сообщая, что узнал на доверительной основе о своем будущем назначении главой делегации России на послевоенной мирной конференции. Он писал также, что хотел бы прекратить свои контакты с банком. Далее Витте просил Мендельсона, если тот считает это назначение желательным с немецкой точки зрения, перевести его авуары на имя жены в банк Стокгольма или Копенгагена. Даже Мендельсон понимал, что такая финансовая операция полностью скомпрометировала бы Витте, и поэтому советовал перевести вклады на имя надежного нейтрального лица. Из всего этого ничего не получилось, поскольку через несколько дней Витте умер – одиноким и разочарованным стариком.].

Ценным адвокатом немецкого дела в России являлся некий Колышко, некогда бывший секретарем Витте и ставший авторитетным журналистом[67 - Иосиф Колышко писал для газет «Гражданин» и «Русское слово» под псевдонимами Серенький и Баян.]. Он был женат на немке и придерживался прогерманских взглядов, хотя внешне старался казаться русским патриотом. Через жену, постоянно проживавшую в Стокгольме, он установил тесные отношения со шведским банкиром, который работал на Вильгельмштрассе (в документах германского МИДа он упоминается как «директор Бокельман»), а также с немецким промышленным магнатом Гуго Стиннесом.

Колышко обсуждал с немцами различные проекты, например покупку русской газеты с целью распространения, в конечном счете, идеи сепаратного мира и возбуждения антибританских и антифранцузских настроений. Он получил от немцев финансовую поддержку и надеялся на большее вознаграждение после войны, намереваясь поселиться в Германии. Но немцы позволили ему поддерживать имидж патриота и независимость суждений. Например, летом 1916 года он дал понять своим немецким друзьям, что успех наступления Брусилова в Галиции в действительности сыграл на руку Германии. Ведь в случае сепаратного мира ей будет легче уступить Восточную Галицию в обмен на территории в Прибалтике[68 - К контактам с немцами Колышко в 1916 г. присоединился князь Бебутов, бывший депутат 1-й Думы, хорошо известный в партии кадетов и масонских кругах. Последние годы перед войной и до 1916 г. он жил в Германии, где, несомненно, контактировал с разведывательным управлением германского Генштаба. В 1916 г. Бебутов объявился в Стокгольме, был приглашен на обед в посольство России. В то же время он пытался связаться с немецкими дипломатами в Скандинавии через агентов военной разведки Германии. Германский МИД, однако, отнесся к Бебутову с подозрением и разрешил ему иметь дело только с посредником «директором Бокельманом», который поддерживал контакты с Колышко. После революции Бебу-тов вернулся в Россию, где одно время находился под домашним арестом по приказу Временного правительства. Дополнительные сведения о деятельности Бебутова в качестве многостороннего и двойного агента см. часть 2, глава 8, раздел 2.].

Покупку газеты в интересах правительства вынашивал и премьер-министр Штюрмер, а также А.Н. Хвостов, бывший одно время в правительстве Штюрмера министром внутренних дел. Не без связи с этими планами премьера, Колышко удалось летом 1916 года получить у Штюрмера аудиенцию. Но, хотя интервью длилось несколько часов и обсуждались в его ходе общеполитические вопросы, как выясняется из донесения Колышко немцам, переданного через директора Бокельмана, интервьюер держался в разговоре с премьером весьма осторожно, а Штюрмер, как обычно, оставался уклончивым. Однако позднее Колышко допустил несколько экстравагантных и необоснованных заявлений. Он хвастался Стиннесу, что сумел обсудить со Штюрмером условия мира и что получил от Штюрмера благословение на дальнейшее зондирование вопроса об отношении немцев к сепаратному миру[69 - Германия и проблемы мира. С. 371 и далее.]. Сомневаться во встрече Колышко со Штюрмером нет оснований. Но хвастливое заявление Колышко о том, что он обсуждал с премьером возможность проведения переговоров по вопросу сепаратного мира, не имеет под собой никакой почвы. Сам документ, в котором сообщается о разговоре Стиннеса с Колышко, производит впечатление, что Колышко лжет именно в той части, что касается его мандата на контакты с немцами от имени Штюрмера. Когда Стиннес предложил Колышко написать Штюрмеру совместное письмо, Колышко сначала согласился, а потом отказался. Он попытался уговорить Стиннеса отослать письмо вместо Штюрмера главе его канцелярии Манасевичу-Мануйлову. Тот должен был прибыть в Стокгольм на первый неофициальный контакт по вопросу ведения переговоров о сепаратном мире[70 - Манасевич-Мануйлов, бывший агент секретной полиции и весьма сомнительный субъект, интриговавший в окружении Распутина, вскоре был арестован. Характеризовать его как главу канцелярии Штюрмера или даже как просто секретаря было со стороны Колышко явным преувеличением. Манасевич-Мануйлов был советником Штюрмера по конфиденциальным вопросам, касающимся контрразведки. Его арест приписывали шантажу в рамках этой деятельности. Суд над ним дал повод для скандала в российском обществе. Суд начался в декабре 1916 г. и был отложен по приказу императора, который уступил просьбам руководителей контрразведывательной службы, генералов Н. Батюшина и М.Д. Бонч-Бруевича (брат большевика В.Д. Бонч-Бруевича. – Ред.), а также требованиям императрицы. Однако суд вскрыл безобразные методы работы, к которым прибегала контрразведка под начальством Батюшина. В феврале 1917 г. суд возобновился и завершился за несколько дней до начала революции приговором Манасевичу и открытием дела против самого Батюшина.]. Известно, что из этих планов Колышко ничего не вышло, поскольку 16 августа Манасевича арестовали[71 - Германия и проблемы мира. С. 371 и далее.].

Через два месяца надежды на переговоры по сепаратному миру с Россией оказались еще менее осуществимыми для рейхсканцлера Германии и прусского министра-президента Бетман-Гольвега, чем весной того же года. На заседании Совета министров 28 августа 1916 года он заявил: «В марте военная ситуация была для нас более благоприятной, чем сейчас, после краха Австрии [имеется в виду поражение Австро-Венгрии в Галиции летом 1916 года в ходе так называемого Брусиловского прорыва]. В то время мы надеялись, что после взятия Вердена сможем добиться мира осенью. Сейчас же военные перспективы значительно ухудшились и уже поколебленные надежды его величества на то, что Россия будет готова пойти на переговоры о сепаратном мире после восстановления наших позиций на востоке, сейчас стали даже менее реальными»[72 - Там же. С. 464.].

Из прожектов Колышко ничего не вышло, но его безответственные заявления имели важные косвенные последствия. Слухи о мирных переговорах между Россией и Германией швейцарская социал-демократическая газета «Бернер Тагвахт», редактировавшаяся Робером Гримом в тесном сотрудничестве с Карлом Радеком, подавала как достоверную информацию. Как мы увидим, знаменитая речь Милюкова 1 ноября 1916 года в Думе, в которой он обвинил правительство Штюрмера и дворцовые круги в действиях на пользу сепаратному миру с Германией, была инспирирована этими слухами, а также сообщениями в «Бернер Тагвахт»[73 - См. часть 2, глава 8, раздел 6.].

К лету 1916 года нетерпение кайзера в связи с действиями его правительства возросло. В одном из своих писем он призвал рейхсканцлера Бетман-Гольвега предпринять более энергичные усилия для проникновения в Россию с помощью «банкиров, евреев и т. д.». (Вот так!) В ответ Бетман-Гольвег заверил кайзера, что МИД действовал в соответствии с монаршими пожеланиями, но, к сожалению, в Петрограде во время «облавы на евреев» арестовали наиболее «перспективного деятеля» в этом отношении банкира Дмитрия Рубинштейна[74 - Германия и проблемы мира. С. 435.]. Бетман-Гольвег не раскрыл причины, которая заставила его поверить, что Рубинштейн является «перспективным деятелем». Фактически Рубинштейн поддерживал личные и деловые связи с фрейлиной Вырубовой, являвшейся доверенным лицом императрицы, с Манасевич-Мануйловым и самим Распутиным, снабжая «святого старца», по сообщениям полиции, любимым напитком – мадерой[75 - А. Спиридович в своих «Последних годах при дворе в Царском Селе» (Париж, 1928–1929. Т. 2. С. 419 и далее) пишет: «Дмитрий Дьвович Рубинштейн получил образование в лицее Демидова (юридический факультет в Ярославле). Он был директором банка в Кракове и стал управляющим финансами в поместье великого князя Андрея Владимировича. Это помогло ему стать управляющим частного коммерческого банка в Петрограде. Рубинштейн жертвовал большие суммы различным благотворительным обществам, был награжден орденом Святого Владимира и назначен исполняющим обязанности государственного советника (что предусматривало обращение к нему как «вашему превосходительству»)».].

Спиридович считает, что Рубинштейн знал Вырубову с 1908 года, и полагает, что он начал финансовые операции для нее до 1913 года. По ее рекомендации он оказывал финансовую помощь различным лицам. В апреле 1914 года он попросил Вырубову принять 100 тысяч рублей на благотворительность. Вырубова по глупости приняла пожертвование и отослала Рубинштейну подробный отчет об использовании денег. Вскоре после этого Распутин вызвал Рубинштейна и познакомился с ним. С этих пор Рубинштейн выплачивал Распутину денежные суммы. Он оплачивал также арендную плату за квартиру Распутина. Очевидно, Спиридович узнал об этом как глава службы безопасности дворца и из контактов с директором Департамента полиции Белецким. Спиридович пишет: «Вся финансовая сторона деятельности Распутина тщательно скрывалась от их величеств. Августейшие обитатели Царского Села продолжали видеть в Распутине благочестивого старца, погруженного исключительно в вопросы религии». Распутин поспособствовал освобождению Рубинштейна в декабре 1916 года.

После ареста Рубинштейна по подозрению в незаконных финансовых операциях дальнейшие германские контакты с российскими влиятельными лицами были предприняты летом 1916 года, когда российская парламентская делегация возвращалась из поездки по союзным странам в Петроград. Главой делегации был А.Д. Протопопов, бывший тогда вице-спикером Думы, которого вскоре назначили министром внутренних дел (после Октябрьской революции расстрелян ВЧК. – Ред.). Один из пассажиров морского лайнера предложил ему встретиться для приватного разговора с немецким промышленником, принадлежавшим к влиятельной банковской фамилии Варбургов. Протопопов посоветовался с российским поверенным в делах в Стокгольме, который счел, что встреча могла представить интерес, и попросил другого члена делегации, графа Олсуфьева, присоединиться к разговору. Запись того, что происходило, сделали с российской стороны Олсуфьев и Протопопов, в архивах же германского МИДа сохранился отчет Фрица Варбурга[76 - Германия и проблемы мира. С. 392 и далее.]. Во всех трех отчетах отмечается, что вопрос о сепаратном мире не обсуждался, и, что касается германской стороны, то контакт для нее оказался бесплодным. На этом история, однако, не закончилась. Несмотря на то что Протопопов, действуя на этот раз весьма осмотрительно, сделал полный отчет по возвращении в Петроград по поводу своих разговоров в Стокгольме, как перед думскими коллегами, так и перед МИДом, сам факт его «контакта с немцами» был использован против него после того, как его назначили министром внутренних дел. Тогда широко распространились слухи, что одной из причин избрания Протопопова на этот пост стало его присоединение к так называемой «прогерманской партии» императрицы и готовность добиваться сепаратного мира.

Хотя попытки ослабить решимость России продолжать войну ничего не дали германским дипломатам, кроме разочарования, они невольно повлияли на ситуацию в стране. Произошла достаточная утечка информации относительно контактов с немцами, чтобы придать правдоподобие слухам о подготовке верхами сепаратного мира при помощи «темных сил». То, что «верхи» никогда не вынашивали таких планов, сейчас не вызывает сомнений. Что касается «темных сил» – то есть сомнительных личностей, пытавшихся приобрести влияние при дворе через Распутина и мадам Вырубову, – то они никогда не образовывали прочного союза с кем-либо из влиятельных правительственных деятелей, еще меньше они действовали как организованный «блок темных сил». В самом деле, к концу 1916 года сами немцы устали от проведения подобного, как выяснилось, неблагодарного курса.

Различные контрразведывательные службы России были в курсе дела о попытках немцев поощрять стремление к сепаратному миру. Но из отрывочной информации о деятельности этих служб, которой мы располагаем, ясно, что в ней присутствовало много суеты, дублирования, коррупции и дилетантизма. На многие действия их влекли предубеждения и «охота за ведьмами». В начале войны возбуждались патриотические и шовинистические настроения людей посредством пропаганды национальной ненависти и уничижения немцев, которые до определенной степени заняли в русском народном сознании место евреев в качестве «паразитов, сосущих чужую кровь». Травля немцев затронула всевозможных российских подданных немецкого происхождения самых разнообразных категорий: бизнесменов и специалистов из Германии и Австро-Венгрии, немецких помещиков в Прибалтике, немецких колонистов (большое число которых проживали в Поволжье и на юге Украины с конца XVIII века), наконец, тех бесчисленных русских немецкого происхождения, которые полностью ассимилировались в российском обществе. Все эти группы людей могли подвергнуться обвинениям в «карьеризме» и непонимании русского патриотизма. Выражение «немецкое засилье», обозначающее в общих чертах экономическое проникновение, несправедливые привилегии и тевтонское высокомерие, звучало повсюду. На самом низком уровне агитация против «засилья немцев» вела к погромам и грабежам владений и домов лиц с немецкими фамилиями. В обеих столицах и повсюду трудовые конфликты приобретали германофобский, патриотический и шовинистический характер[77 - См. ниже о забастовочном движении на Путиловских заводах и московском погроме немцев в мае 1915 г.]. Германофобская кампания ударила по многим бизнесменам, которых обвинили в преднамеренном саботаже военных усилий. Немцы и уроженцы Австро-Венгрии, даже те, кто полностью натурализовались в России, потеряли работу, многих выслали в восточные и северные провинции. Положение гвардейских и армейских офицеров с немецкими фамилиями, особенно занимавших высокие командные должности, осложнялось с каждым днем. Возможно, царский двор был единственным местом, где кампания имела наименьший успех. Личная протекция царя оберегала сановников от шовинистических выпадов. Это, однако, получало неблагоприятный отзвук в общественном мнении. Оно воспринимало присутствие при дворе немцев, включая министра двора графа Фредерикса (который, фактически, имел шведское, а не немецкое происхождение), как доказательство того, что немка (то есть императрица) возглавляет германофильскую партию.

Одним из тех, кто выступал наиболее активно против немецкого засилья, был генерал М.Д. Бонч-Бруевич[78 - Генерал М.Д. Бонч-Бруевич приходился братом ученому (историку и этнографу), большевику В.Д. Бонч-Бруевичу. В феврале 1917 г. генерал вел агитационную работу среди казаков и других частей, расквартированных в Петрограде (см. часть 3, глава 10, раздел 3). Это не повредило положению генерала, которого ранее принимали при дворе и которого высоко ценил командующий Северным фронтом Рузский. Братья Бонч-Бруевич поддерживали тесные отношения всю войну и революцию.]. Он был тем самым генералом, который распорядился об аресте полковника Мясоедова и его казни через повешение как немецкого шпиона[79 - См. ниже, глава 6.]. Охота за немцами контрразведки, с которой был связан Бонч-Бруевич, нанесла серьезный ущерб работе промышленности и даже военной промышленности. Так, Бонч-Бруевич настойчиво преследовал крупную фирму «Зингер», распространившую на всю страну сеть предприятий торговли и обслуживания швейных машинок, благодаря внедрению такой новации, как покупка в рассрочку. Служба контрразведки утверждала, что торговые агенты фирмы являлись на самом деле замаскированными немецкими шпионами[80 - См.: Бонч-Бруевич М.Д. Вся власть Советам. М., 1957. С. 79. См. также: Экономическое положение России накануне Октябрьской революции: В 2 т. М., 1947. Т. 1. С. 460–476.].

Либералы, от которых можно было ожидать отпора шовинизму и осуждения казней невинных людей, не протестовали против этих кампаний, за исключением московского погрома в мае 1915 года, давшего им удобный предлог для нападок на правительство. В самом деле, обличение предполагаемой «немецкой партии» и мифического «блока темных сил» составляли часть их пропагандистского арсенала против правительства, которое, по слухам, «вело за спиной народа переговоры о сепаратном мире».

Фактически же усилия немецких властей в целях проведения таких переговоров, как мы убедились, не дали результатов, поэтому в конце 1916 года второе направление действий – «политика революционизирования», проводившаяся параллельно с зондажем сепаратного мира, – принесло больше успеха Вильгельмштрассе и, особенно, политуправлению германского Генштаба.

3. Начало «политики революционизирования» России

Поддержка подрывной деятельности в России, так же как и на территориях Британии и Франции, составляла часть программы действий германского Верховного командования с самого начала войны. В годы, непосредственно предшествовавшие войне, Австро-Венгрия уже начала поддерживать сепаратистские движения в России, – впрочем, тесные личные контакты, которые император Вильгельм старался установить с Николаем II, требовали от германских властей большей осмотрительности в этом отношении, чем от австрийских[81 - Тем не менее часть наиболее злобной пропаганды против царского режима перед войной исходила как раз из Германии. Пример – анонимный, прекрасно иллюстрированный том «Последний русский самодержец» (Берлин, 1913). Согласно утверждению генерала Спиридовича, автором книги был скандально известный князь Бебутов, упомянутый выше.]. Ленин устроил свою штаб-квартиру на австрийской территории в 1912 году в Поронине, близ Кракова. В Вене работал Рязанов (Гольдендах), один из наиболее выдающихся теоретиков социал-демократического движения. С 1910 года в Вене жил Троцкий (Бронштейн), руководя оттуда деятельностью подконтрольных журналистов в России и зарубежных странах. В то же время австрийцы мирились с присутствием на своей территории ряда украинских сепаратистов, видимо, в отместку панславистской пропаганде русской прессы, особенно «Нового времени».

Однако с продолжением войны различные немецкие политические департаменты взяли на себя проведение большинства подрывных акций и руководство агентурой, прежде использовавшейся австрийцами. Германские посольства в нейтральных странах постоянно осаждали толпы финских националистов, польских графов, украинских священников-униатов, кавказских князей и разбойников, всевозможных интеллектуалов-революционеров, желавших создать «комитеты по освобождению», публиковать пропагандистские материалы и работать «на благо ряда свободных и независимых государств», которые, как они горячо надеялись, возникнут в результате раздела Российской империи. Поначалу среди тех, кто вызывался помогать немцам, отсутствовали представители устоявшихся революционных партий России – социал-демократов всех направлений или эсеров.

В начале войны германская полиция не проводила различие между теми из подданных враждебных государств, оказавшихся в Германии, кто поддерживал, и теми, кто отвергал существующие в этих государствах режимы. В решениях об интернировании, высылке или оставлении под надзором полиции таких иностранцев прослеживалось мало логики. Ряд российских революционеров выслали в Скандинавию, откуда те, кто могли, вернулись в Россию. Другие пересекли границу Швейцарии и присоединились к местной эмиграции. Некоторые, особенно последователи русского марксиста-ветерана Плеханова, занимавшего оборонческую и лояльную Антанте позицию, уехали в Париж, где сумели даже издавать свою газету «Наше слово». Другие повторили судьбу бывшего одно время депутатом Думы в большевистской фракции Малиновского, покинувшего Россию после отзыва его мандата в 1913 году (вследствие обвинений его в том, что он служит информатором МВД). Его, кажется, интернировали, а затем политуправление германского Генштаба использовало его для пропаганды среди русских военнопленных. Связи Малиновского с российской полицией не предавались огласке. Он поддерживал контакты с Лениным, который продолжал оказывать ему содействие и затыкать рты меньшевикам и большевикам, подозревавших Малиновского в измене[82 - Ленин вместе с Фюрстенбергом-Ганецким и Зиновьевым учредили нечто вроде суда чести, который предпринял попытку обелить Малиновского. Относительно дальнейших действий Малиновского см. ниже, раздел 8. См. также: Вулф В. Трое, устроивших революцию. Нью-Йорк, 1938. С. 550; и «Былое» под редакцией Бурцева (№ 1, новые серии. Париж, 1933. С. 120 и далее).].

Третьим, тем или иным способом связанным с политически влиятельными деятелями в Германии и Австрии, позволялось проживать под надзором полиции.

Самого Ленина арестовали в начале войны в Поронине. Но его соратник Фюрстенберг-Ганецкий связался с лидером австрийских социалистов Виктором Адлером, который убедил австрийские власти, что враждебная царизму позиция Ленина может оказаться полезной для них в ближайшем будущем. Адлер добился через 14 дней освобождения Ленина. Вождю большевиков, его супруге Крупской и тогдашнему ближайшему помощнику Ленина Зиновьеву (Радомысльскому) позволили в сентябре 1914 года уехать в Швейцарию[83 - Ганкин О.Х., Фишер Х.Х. Большевики и мировая война. Изд-во Станфордского ун-та, 1940. С. 139.].

Ленин и его окружение прибыли в Швейцарию без достаточного количества денег и надежных документов, но у них были друзья, которые связали его со швейцарским социалистом немецкого происхождения Карлом Моором, членом Большого совета Берна и бывшим редактором социалистической газеты «Бернер Тагвахт». Имя Карла Моора вызывает не только литературные ассоциации. Рожденный в 1853 году, он сам добился почета и славы в социал-демократическом движении Швейцарии. Одновременно Моор информировал австрийский и немецкий Генштабы о социалистах, проживавших в Швейцарии. Это был проницательный и осторожный человек, его контакты с немцами маскировались тщательным образом. Он получил доступ в мир «Под наблюдением Запада», помогая социалистам-эмигрантам в отношениях с полицией и местными властями, а также отдельными денежными субсидиями наличными[84 - См. роман Джозефа Конрада «Под наблюдением Запада» для представления о революционном эмигрантском подполье в Швейцарии.]. Моор особенно дружил с большевиком Григорием Шкловским (расстрелян в 1937 году. – Ред.), а также с ветераном революционной борьбы, меньшевистским лидером Павлом (Пинхусом) Аксельродом. Карл Моор устроил Ленину проживание в Швейцарии и, видимо, через Шкловского имел с ним другие дела[85 - Имеются два письма Ленина с напоминанием Г. Шкловскому о необходимости попросить «этого шельмеца Моора» вернуть какие-то неустановленные документы. «Шельмец» в данном контексте, видимо, выражает фамильярное отношение, а не осуждение (см.: Ленинский сборник. 1931. Т. XI. С. 214, 226 и далее).].