Доживем до понедельника. Ключ без права передачи

– Пожалуйста. Ну, допустим, вот это. Называется – «Из детства»:

Я маленький, горло в ангине.
За окнами падает снег.
И папа поет мне: «Как ныне
Сбирается вещий Олег…»
Я слушаю песню и плачу,
Рыданье в подушке душу,
И слезы постыдные прячу,
И дальше, и дальше прошу.
Осеннею мухой квартира
Дремотно жужжит за стеной.
И плачу над бренностью мира
Я маленький, глупый, больной.

– Хорошо, – вздохнула Марина и посмотрела на Майданова. Тот, наморщив нос, спросил:

– Над чем он плачет? «Над бренностью» – это как?

– Над тем, что все проходит на свете, ничто не вечно.

– Ну правильно, – согласился Майданов мрачно. – Человеку это всегда обидно. Хоть маленькому, хоть какому.

– Даже мне понравилось, – заявил Адамян. – Странная вещь: информация ведь минимальная, так? Ничего нового, ошеломительного не сообщается. А действует!

Марина взяла его шапку за оба уха, надвинула на глаза:

– Женька, ты чудовище! Ну можно ли думать о количестве информации, когда тебе читают стихи?

– По-моему, за этим стихотворением моих данных совсем не видно. Они как бы не нужны, – пожаловалась Таня.

Майданов сплюнул. Когда его что-то коробило, он сплевывал.

– А ты их не навязывай, – резковато сказала Марина. – Кому надо – увидит. Ты же не в манекенщицы идешь – в актрисы!

– Все равно. Я чувствую, что для поступления это не подходит. Надо взять что-нибудь гражданское, патриотическое…

– А что, – спросил Смородин угрюмо, – красивым девчонкам прощаются пошлости?

– Пошлости?! А что я такого сказала?

– Когда же люди поймут, Марина Максимовна? Когда они поймут, что нельзя выставлять свой патриотизм, чтобы тебе за него что-нибудь дали или куда-нибудь пропустили! Другие свои данные выставляй, пожалуйста; может, и правда, в дом моделей возьмут… А это – не надо!

Татьяна, округлив большие красивые глаза, готовилась заплакать.

– Дядя Алеша сердится? – спросил Антон у Майданова, с которым успел подружиться.

– Ага, – сказал Майданов. – Он идейный.

И толкнул плечом Адамяна: отойдем, мол.

Когда их не могли слышать, спросил:

– Кто из вас придумал этот… культпоход? Только мозги не пудрить, я все равно узнаю.

– А тут все открыто, – удивился Женя. – Предложила Мариночка.

– Так я и знал. Педагогические закидоны!

– Слушай, ты ее все время с кем-то путаешь. Она – человек, понимаешь? С ней интересно – раз. Никогда не продаст – два. И говорить можно о чем угодно – три. Нам дико повезло с ней, если хочешь знать.

– Наивняк… Ну давай, заговори с ней «о чем угодно». О чем ей педагогика не велит!

– Ну например? О сексуальной революции? – ухмыльнулся Женька.

– О сексуальной? Нет, тут она сразу иронии напустит. Надо такое, от чего нельзя отхохмиться. Начни только – сам увидишь, как завиляет.

– Да что ты против нее имеешь?

– «Душевница» она. А я учителям-«душевникам» не верю! Я нашей Денисовне, завучихе, верю больше, понял? В трех школах перебывал, видал всяких. Одна инспекторша детской комнаты – тоже молоденькая, нежная, с «поплавком» МГУ на груди, – так со мной говорила за жизнь, так говорила…

– И потом что?

– А потом – протокольчик. И в нем черным по белому: «На собеседованиях Майданов Александр показал…» Ну и там все мои сопли доверчивые в дело пошли. Против Витьки Лычко и других… Ты их не знаешь. Артистка она была, понял?!

– Да… невесело, – признал Женька и тут же возразил: – Но это совсем из другой оперы!

– А я рассказал так, для примера… Ну чего это она решила в гости ко мне? Чудно ведь!

– Брось, Майдан. У нее никаких задних мыслей!

– Не знаю. Вот у ее «пузыря» – точно, никаких! – Майданов улыбнулся. – Но мама-то она ему, а не нам. Нам – классная дама, пускай даже самая лучшая. А друг твой, Смородин, – все-таки комсомольский чин… Так?

– Ну и что? Мы его выбрали, он же отбивался!

– Ладно, поговорили, иди к своим…

Женя отстал от него, тяжело озадаченный.

* * *

А потом в доме, когда гудела в печке отличная тяга, когда накормленный Антон спал под шубкой на оттоманке, а остальные пили чай после сытной пшенной каши, имел место разговор (несколько туманный для непосвященных, но это ничего: если они потерпят, все прояснится).

– Ладно, никто не спорит с тобой, – говорил Смородин. – А чего ты от Марины Максимовны хочешь?

– Мнения! – настаивал Адамян.

– Зачем? Это наша проблема, и мы решим ее сами…

– Как? Вызовем Голгофу на бюро?