Доживем до понедельника. Ключ без права передачи

– Похож на вас парень…

– Да, я знаю.

– А это – мама ваша? – С одной фотографии на гостя смотрело патрицианское лицо седой красавицы.

– Это Анна Ахматова… Чаю хотите?

– Спасибо, нет. Я этим банкетом сыт.

Чуткая настороженность была в Марине и передавалась Назарову. Или – наоборот?

– Знакомая вам вещь? – спросил он вдруг и водрузил на стол магнитофон.

– Это чей же? Не Юли Баюшкиной?

– Именно. Вы помните свои разговоры с ребятами в это воскресенье? Их вопросы, ваши ответы? Они ведь мастера у вас вопросы-то задавать?

– Да…

– И вы всегда отвечаете честно?

– Стараюсь. А что, теперь есть другая установка на этот счет?

– Нет… – улыбнулся он. – Нету другой установки. Знаете что? Начнем сначала. – Он отодвинул от себя магнитофон и накрыл его «Комсомольской правдой». – Договоримся так: я пока не добрый, не злой, не прогрессивный, не реакционный. Я – только человек, желающий разобраться. И допустим даже, – добавил он желчно, – что от меня не надо прятаться в котельной, чтобы стихи французских поэтов читать! Вот. И вы передо мной – тоже безо всякого ярлыка.

В своей комнате Антошка влез на спинку кровати, держась за косяк, и толкнул дверь и зажмурился после тьмы от света:

– Здравствуйте. Мам, он – кто?

– Антон, какое тебе дело? – Марина, придав своим глазам максимум строгости, извинилась наспех, вышла, чтобы вернуть его в горизонтальное положение.

Назаров осматривался.

* * *

Эмма Павловна стояла в автобусе возле кассы и плакала. Так остра была мучительная жалость к себе, что недостало сил удержать эти слезы до дому и безразлично было, что думают о ней люди.

Один мужчина, узколицый, смуглый, в пыжиковой шапке, увидел ее в этом состоянии и стал к ней протискиваться, извиняясь перед пассажирами.

– Простите… Я… Здравствуйте, мы с вами знакомы. Припоминаете? Я могу чем-нибудь быть полезен? – заговорил этот человек.

Она посмотрела расширенными глазами и засмеялась вдруг:

– Адамян!

– Совершенно верно. Отец Жени. Мы тогда с вами поспорили немного на родительском собрании, но это чепуха, правда? Я увидел – вам плохо…

– Мне хорошо, Адамян! – крикнула она. – Мне лучше всех! – И ринулась прочь от этого утешителя, благо как раз открылись двери. Остановка, правда, не ее, но лишь бы вырваться.

Инженера Адамяна люди разглядывали с мрачным осуждением: разбил, гад, сердце женщины, натянул «пыжик» на уши и еще плечами пожимает – я не я, и вина не моя…

* * *

Темнело быстро. На горке, на детской площадке, где прогуливают днем Марининого Антона, сейчас двое под медленным снегопадом – кажется, одни во всем дворе.

– Ты замерзла, – сказал Майданов.

– И стала некрасивая? – спросила Юля непослушными губами. – Или еще ничего?

– Еще ничего. – Он улыбнулся.

И они опять уставились в окно на четвертом этаже. Оно светилось, и в нем то вместе, то поочередно возникали два силуэта, мужской и женский.

– Не похоже, что они скоро наговорятся… Ну-ка, погоди… – И Майданов сбежал с горки к «москвичу», что стоял у подъезда Марины Максимовны. Потоптался возле него и вернулся назад. – Я подумал, вдруг Шериф дверцу не запер или окошко? Я бы ему посигналил, что пора закругляться.

– Нельзя вмешиваться, – покачала головой Юля.

– А чего они обсуждают? Нас, что ли? Ну и профессия, елки-палки… И ты ее выбрала?!

Кивнув, Юля села на заиндевелые детские качели, Майданов принялся раскачивать и спросил:

– Так теплей?

– Ага…

– Ну дождемся мы, уйдет он – и что? Ты напросишься туда ночевать? А если она не пустит?

– Она все поймет. Она пустит.

– А я ждать не заставляю, я сразу говорю: пошли ко мне.

– Опять двадцать пять. Сам иди, тебе давно пора.

– За кого ты меня принимаешь? В кухне я буду, в кухне. Раскладушка есть, а мать у меня женщина спокойная. Ни во что не лезет. Она накормит, постелит и ни одного вопроса не задаст.

– Я верю, Сашенька, верю. И завидую, что тебе так повезло.

– А сюда твои предки будут всю ночь трезвонить: «Отдайте дочку!» А у меня еще одна выгода: телефона нет.

Юля еще раз покачала головой: нет, она останется здесь. Скрипели качели…

* * *

Назаров рассказывал:

– Мало ли их было, таких сирот, в оккупации? И сколько погибло! А вот меня не допустили затеряться, с голоду сдохнуть. Крестьянка Надежда Назарова не допустила. Ношу ее фамилию, как видите. А у нее своих было четверо, и муж к ней пришел без рук: сапер он был…

Это все давнишнее, но для того чтобы понять, – существенное. Как только я получил здесь квартиру, решили мы с женой взять старушку к себе. Потому что родные ее дети – из них теперь только двое в живых – не имеют такой возможности. Или желания такого, я точно не знаю. У одного недельку поживет, у другого… а человеку нужна стационарная семья, правда? Овдовела она еще в шестьдесят девятом… болеет, конечно, в такие годы кто не болеет? Короче, перед Новым годом я съездил в Пятихатки и забрал ее…