– Что ты получил по географии, Густав?
– Четверку с минусом, – прогудел бас над тарелкой.
– Ты полагаешь, Густав, твой отец очень обрадуется?
– Отцу наплевать, – прогудел бас.
Встали из-за стола. Вслед мальчишкам по всему дому захлопали двери.
– Так мы и живем, фру Бай, – сказал капитан. – Среди Ториных головорезов… Она боится, как бы у нас в доме не настали тишь и благодать.
Капитан ушел чертить свои карты. Тора стала готовить какую-то сложную кофейную смесь.
– Дай же я помогу тебе, – сказала Катинка.
– Спасибо, детка.
На щеках Торы выступили красные пятна, она сжала себе виски.
– Понимаешь, днем такая уйма всяких дел, – сказала она.
– Не принимай этого слишком близко к сердцу, Тора, – сказала Катинка, но сама она тоже сидела как на иголках.
– Что поделаешь, детка, с утра до вечера верчусь как белка в колесе, – сказала Тора.
Она присела у столика для рукоделия, но ей так и не удалось передохнуть. То и дело хлопала дверь. Мальчишки сговорились, что не дадут хозяйке «покалякать за чашкой кофе». Они поминутно скатывались с лестницы и спрашивали какое-нибудь правило грамматики.
Тора прижимала ладонь ко лбу и переходила с английского на немецкий.
Девятилетний мальчик сел играть гаммы в столовой. – Николай, приспичило тебе играть гаммы, когда у меня голова раскалывается… Перестань.
Николай тихонько сполз с табурета у фортепиано. Тора всегда обрушивалась на собственных детей, когда ее изводили «объедалы».
Тора устроилась в уголке на диване, поджав под себя ноги, как, бывало, в юности.
Заговорили о местных жителях.
– Сплошь новые люди, старожилы все разъехались.
– Да, старожилы разъехались, – сказала Катинка. Она смотрела на Тору – та откинулась на спинку дивана и закрыла глаза. Как глубоко они у нее запали…
– По-моему, скоро никого из старых не останется – один твой брат, – сказала Тора.
– Да, правда… Тора рассмеялась.
– Господи, несчастная твоя невестка, – говорят, она опять на сносях?
– Да, бедняжка.
Обе помолчали. Вдруг Тора открыла глаза и сказала:
– Ах, чего там! Для того мы все и живем, чтобы плодиться.
Тора закрыла глаза, и подруги снова замолчали.
– Да, – сказала Тора, – странная штука жизнь. Остаться к чаю Катинка отказалась. Она объяснила, что обещала пораньше вернуться домой. Ей хотелось выйти на свежий воздух и побыть одной. На улице ей пришло в голову заглянуть к «фрекен». У старушки было так тихо и никогда ничего не менялось. Катинка свернула на улицу, где жила фрекен. Она увидела три липы под окнами, и горло у нее сжалось. Она с самого прихода к Торе еле-еле удерживалась от слез.
Катинка поднялась по ступеням узкой лестницы, рядом с которой разросся куст волчьего лыка, и постучала. Из открытой двери пахнуло запахом роз и летних яблок.
Фрекен колдовала у кровати над лепестками роз, разложенными на газетной бумаге.
– Девушки из Хольмструпа тоже недавно наведывались ко мне целой гурьбой… Хотели полакомиться яблочками, да они уже сходят…
Катинке пришлось выйти во двор и посмотреть и яблоню и «мои розы»…
– Последние три розы пошли на венок для мадам Бюстрем… На этом кусте они и цвели, все три… Как раз три…
Они вернулись в дом. Фрекен стрекотала, расхаживая из комнаты в комнату, ее слова иной раз терялись где-то за дверями. Катинка сидела у окна и только изредка вставляла «да» или «нет». В открытую дверь кухни был виден зеленый сад, в комнату доносился птичий щебет. Как тихо было здесь, словно за стенами не существовало никакого другого мира.
Катинка смотрела на старые картины, пожелтевшие, в покосившихся рамках, – она знала их все до одной. На столике дорогой кофейный сервиз, серебряный кофейник и шесть чашечек, на тумбочке перед потемневшим зеркалом изящные безделушки, прикрытые носовыми платками, и у каждой двери коврик, а на подушках мурлычут кошки.
Все это ей хорошо знакомо.
Фрекен по-прежнему стрекотала, то выходя на кухню, то возвращаясь. Катинка уже не слушала ее. В комнате, затененной липами, стало смеркаться – в старом доме воцарился полумрак.
Вот уже второй раз до Катинки донеслось из кухни имя Хуса, произнесенное фрекен. Катинка вздрогнула. Ей почудилось, будто она сама, задумавшись, произнесла его вслух.
– В вашем приходе тоже есть какой-то господин Хус.
– Да, управляющий Хус, – сказала Катинка. – Вы его знаете?
Фрекен остановилась в дверях. Да как же ей его не знать! Он троюродный брат Карла из Керсхольма, а тот приходится двоюродным братом самой фрекен. Семья из Керсхольма дважды породнилась с Лундгордами.
И фрекен стала рассказывать о Хусе и его матери, урожденной Лундгорд, из Лундгордов с острова Фальстер, об их усадьбе и об их родне, о двоюродном брате Карле из Керсхольма и вообще обо всей семье, а сама все расхаживала взад и вперед.
Она зажгла в кухне свет и снова стала возиться с розами в спальне, а Катинка сидела в своем углу и слышала только одно – его имя, которое повторялось снова и снова.
Она слышала его впервые за много недель.
– Ну, а что он за человек? – спросила фрекен. Она вошла в комнату, подняла с кресла спящего кота и села неподалеку от Катинки, положив кота себе на колени.
Катинка стала рассказывать какими-то ничего не значащими словами, запинаясь, словно думая о чем-то другом. И вдруг ее словно прорвало: она может говорить о нем, называть его имя, просто называть его имя.
И она рассказала о том, что было на рождество, и о синей шали, и как он приехал в санях в новогоднюю ночь, и о зимних вечерах, когда они провожали его по дороге, освещенной звездами…
– Да, – сказала со своего кресла фрекен, – хорошие они все люди, Хусы.
А Катинка продолжала говорить приглушенным голосом из полутемного угла.