У дороги

– Не нравится мне что-то здоровье вашей жены, – говорит доктор в конторе, закуривая сигару.

– Тьфу, черт, скверная история, – говорит Бай.

– Упадок сил… Ну, всего доброго, начальник.

– Черт побери… Всего наилучшего, доктор.

– Тебе надо больше ходить, Тик, – говорит Бай, проводив товарный поезд. – Ты ничего не делаешь, чтобы поправиться.

Катинка ходит. Она бредет через поля, несмотря на ветер и слякоть.

Она идет в церковь. Задыхаясь, присаживается отдохнуть на каменном выступе в церковном дворе. За белой оградой тянется плоское кладбище, где уже отцвели цветы. Только кусты самшита торчат вокруг стоящих торчком крестов с именами покойников.

Домой Катинка возвращается лугами. По мосту с шумом проносится двенадцатичасовой поезд и исчезает вдали. Некоторое время клубы дыма еще выделяются в серой мгле пятном потемнее, потом рассеиваются.

На дальнем берегу идет пахота. Длинные отвалы дерна отмечают след старательного плуга.

Катинка приходит домой.

У Бая она застает мельника, а иногда нового управляющего Кьера.

– Толковый парень этот Свенсен, – говорил Бай Катинке. – Очень толковый. И наслышан обо всем.

– Уж не знаю, конечно, хороший ли он работник, – говорил Бай Кьеру.

Кьер бормотал что-то невнятное.

– Но парень толковый, старина Кьер, и главное свой брат. Свенсен коллекционировал порнографические открытки.

Он приносил их на станцию, и они с Баем рассматривали их за стаканом грога.

– Пороемся в «архиве», – предлагал Свенсен.

– С удовольствием. – Бай всегда изъявлял готовность. Свенсену присылали «новинки» из Гамбурга наложенным платежом.

– Экие скоты, – радостно говорил Бай. Когда они рассматривали «архив», он всегда понижал голос, хотя дверь в комнату была закрыта.

– Экое скотство, старина Свенсен, – говорил он, поднося открытки поближе к свету.

Они продолжали рассматривать картинки. Бай потирал колени.

– Ну это уж совсем, – говорил он. – Это уж, пожалуй, слишком, – говорил он.

Свенсен почесывал у себя под носом и сопел.

– Знатная баба, – говорил он, – знатная.

Покончив с открытками, они молча потягивали грог. Бай как-то вдруг оседал.

– Все это хорошо, – говорил он. – А каково приходится в жизни, Свенсен… А, старина? Каково жить с больной женой?

Свенсен не отвечал.

Бай со вздохом вытягивал ноги…

– Да, старина, – говорил он. – Ничего не попишешь. Свенсен философски помалкивал. Потом вставал.

– Кабы знать, что кому на роду написано, – говорил он. Бай поднимался и открывал дверь в гостиную.

– Ты что ж это сидишь в потемках? – спрашивал он.

– Да так. – Катинка выходила из своего уголка. – Посидела немного… Тебе что-нибудь нужно, Бай?

– Я пойду провожу Свенсена, – говорил Бай. Катинка входила в контору, чтобы попрощаться с гостем. – Фру еще немного бледная, – говорил Свенсен, ощупывая карманы, чтобы удостовериться, на месте ли коллекция.

Бай надевал пальто, и гость откланивался.

– Боже сохрани, фру, не выходите на улицу– прохладно.

– Я только до калитки, – говорила она.

Они выходили на платформу.

– Вызвездило, – говорил Бай.

– Значит, похолодает. Спокойной ночи, фру. Хлопала калитка.

– Спокойной ночи.

Катинка стояла, прислонившись к калитке. Голоса замирали вдали. Она поднимала голову: и правда, небо ясное и усыпано звездами…

Катинка прижималась к влажному столбу и обвивала его руками, словно хотела излить свое горе мертвому дереву.

Теперь по вечерам на станцию часто приходили пастор с женой. Старики скучали по Агнес. А тут и Андерсен надумал уезжать.

– Он давно уже собирался переменить приход, – говорил старый пастор. – Боюсь, не прислали бы вместо него какого-нибудь проповедника «живого слова».

Пастор Андерсен получил приход на Западном побережье. Фру Линде плакала, забившись в уголок.

– О, Господи, я ведь видела, все видела, – говорила она. – Но они сами не знают, чего хотят, фру Бай. Сами не знают, чего хотят, дорогая моя… Такая нынче молодежь – не то что в мое время, милая фру Бай. Они все гадают да сомневаются, любят они или нет, а потом разъедутся в разные стороны и мучаются всю свою жизнь… Помню, я ждала, что Линде посватается ко мне, и тоже гадала, да только на яичном белке. И вот мы с ним делим и радость и горе скоро уже тридцать лет… А теперь мы, старики, закроем глаза, и наша Агнес останется одинокой старой девой.

Входили мужчины. Старый пастор непременно должен был сыграть партию в вист.

В присутствии старого пастора Катинке становилось легче на душе. От него веяло каким-то удивительным покоем.

Особенно когда он сидел за картами, играл по маленькой, и его старческое лицо лукаво улыбалось из-под бархатной ермолки.

– Вот вам, батенька, – приговаривал он и брал взятку. Старики ворчали друг на друга.