У дороги

– Я же говорила тебе, Линде…

– Уж поверь мне, матушка… – И старик открывал взятки. – Вам ходить, милая фру, вам ходить.

Катинка задумалась. Она не сводила глаз с обоих стариков.

– Бубновая дама… А ну-ка, батюшка…

Последний роббер играли с болваном. Катинка выходила, чтобы распорядиться насчет ужина. В доме начальника станции кормили все вкуснее. Бай любил хорошо поесть, и Катинка готовила ему его любимые блюда.

Бывали дни, когда она спозаранку шла на кухню и начинала жарить и парить по разным рецептам и поваренным книгам. Она что-то шинковала и рубила для каких-то мудреных яств.

Выбившись из сил, Катинка опускалась на колоду для разделки мяса и кашляла.

– Ей-богу, фру, наживете себе чахотку, тем дело и кончится, а все для того, чтобы кто-то набивал себе брюхо, – твердила Мария.

– Хочешь полынной водки? – говорит Катинка.

– Отчего же, если у тебя есть.

Когда Бай кивал головой, было видно, что у него двойной подбородок. Бай вообще заметно раздобрел. Под рубашкой наметилась небольшая кокетливая округлость, а на суставах ямочки.

– Вот, пожалуйста, – говорит Катинка.

– Спасибо, детка, – говорит Бай.

В последнее время у Бая появились этакие султанские повадки. Возможно, из-за дородности.

– Спасибо, детка, вот только доиграем, – снова говорит он. Катинка садится на стул у стола и ждет. Старый пастор смотрит на Бая, который сидит по ту сторону накрытого стола, потом на его молчаливую жену. Катинка оперлась головой на руку.

– Ах, вы, паша вы этакий, – говорит Баю старый пастор. Катинка встает. Забыли подать еще какое-то лакомство…

Дверь закрывается за ней, старый пастор снова переводит взгляд с нарядного стола на Бая, который держит карты как раз над кокетливой округлостью.

– Да, начальник, – говорит старый пастор, – такая жена, как у вас, счастье для мужа.

Под конец подают молочный пунш и хворост.

– Кто любит сладкое, тот хороший семьянин, – говорит фру Линде.

Бай норовит наложить себе на тарелку побольше хворосту. И все снова едят и пьют в уютном свете лампы.

– Поиграйте нам, – просит фру Линде.

– Или спойте что-нибудь из того, что пела Агнес, – говорит старый пастор.

Катинка идет к фортепиано. И слабым голоском негромко поет песню о Марианне.

Старый пастор слушает, сложив руки, фру Линде роняет на колени вязанье.

Здесь, под камнем, схоронили
Нашу Марианну.
Ходят девушки к могиле
Бедной Марианны.

– Спасибо, – говорит старый пастор.

– Спасибо, милая фру Бай, – говорит госпожа Линде. Ей приходится отирать глаза, чтобы попасть в нужную петлю.

Катинка сидит спиной к Баю и гостям. По ее щекам на клавиши медленно стекают слезы.

– Да, чего только не придумывает нынешняя молодежь, – говорит старый пастор. Он смотрит прямо перед собой и думает об Агнес.

Старики собирались уходить, фру Линде надевала жакет в спальне. Перед зеркалом горели две свечи. В спальне было светло и уютно – белое покрывало на кровати, белые салфеточки на туалете.

– Ах, – говорила фру Линде. – Дожить бы нам до того, чтобы у Агнес была такая семья.

Завязывая ленты шляпы, она все еще продолжала всхлипывать.

– Я провожу гостей, – говорил Бай. – Маленький моцион…

– Правильно, – поддерживал пастор, – после такого заливного угря полезно пройтись.

– Слишком вкусно у вас кормят, начальник. Жена велит мне по субботам носа не показывать на станцию.

– Дальше я, пожалуй, не пойду, – говорила Катинка, останавливаясь в дверях. – Доктор советовал мне беречься из-за кашля.

– И то верно, идите домой, осень самое ненадежное время.

– Спокойной ночи. Спокойной ночи.

Катинка вернулась в дом. Она достала старое письмо Агнес, измятое и зачитанное, и положила на стол возле лампы.

«…И еще я надеялась, что первые дни самые тяжелые и время лучший целитель. А оказывается, первые дни – это ничто, это благодать в сравнении с тем, что бывает после. Потому что вначале душа болит, но все еще близко. А потом день ото дня неотвратимо, как земной круговорот, око уходит куда-то в прошлое, и каждое новое утро только отдаляет нас друг от друга. А нового нет ничего, Катинка, ничего, – только все старое, все воспоминания, и ты перебираешь, перебираешь их… и кажется… будто к сердцу присосалась огромная пиявка. Воспоминания – это проклятье для тела и для души».

Катинка прижалась затылком к холодной стене. В ее лице, освещенном светом лампы, не осталось ни кровинки. Но слез больше не было.

Вернулся Бай.

– Поздно уже, – сказал он. – Вот черт, как бежит время… Я прошелся немного с Кьером… Кьер уговорил меня… Я его встретил… На обратном пути…

– Разве уже так поздно? – только и сказала Катинка.

– Второй час… – Бай начал раздеваться. – Черт бы побрал эти провожания, – сказал он.

Бай теперь вечно «провожал» кого-нибудь. И заходил в трактир. «Ну, пора и домой – охранять семейный очаг», – говорил он, прощаясь с завсегдатаями.

«Охранял» он его у трактирной служанки; летом под пышными короткими рукавчиками он приметил пару пухлых рук. Бывало, пробьет час и два, а Бай все еще «охраняет семейный очаг».

– А ты чего не ложишься? – говорил он Катинке. – Сидишь в холоде.