Марди и путешествие туда

Но время от времени меня утомляла эта постоянная мечтательность в моём уединённом компаньоне. Я жаждал какого-то оживления; взрыва из слов, человеческого оживления одного или другого вида. Ради напрасных попыток получить что-либо из этих видов эмоций из Ярла я перепробовал все способы: играть на моём теле, как на музыкальном инструменте, петь, кричать и впустую жестикулировать, пока мой Викинг не посмотрел на меня тяжёлым взглядом. И я тогда притих, чтобы он решил, сошёл я с ума или нет.

Но как насчёт мировоззренческих основ Небожителя? Конечно, они были основаны не на Тацитовой философии, он не был идеалистом, архитектором воздушных замков, конструктором аркбутанов. Это было невообразимо, но его мечтательность оказалась подобна манфредовской, и даже более высокой, напоминавшей о неназываемых делах, слишком таинственных для того, чтобы быть обозначенными самыми отдалёнными намёками. Все остальные гипотезы отвергаются.

Его размышления были загадкой. Я спросил его с тревогой, возникали ли у него когда-либо в какой-либо части мира, Саванне, Сурате или Архангельске, думы о жене или о детях, об их существовании и расселении. Нигде и ни разу. Поскольку, по его собственному признанию, у него не было ничего, о чём нужно было много думать, он обладал честностью (которой, между прочим, он был наполнен до краёв), что могло навести меня на такую вот оригинальную теорию, а именно: решив отдохнуть, его интеллект вышел и предоставил его тело самому себе.

Глава XII

И ещё кое-что о пребывании в открытой шлюпке

Третьим утром, на рассвете, я сидел на рулевом весле, час или два назад освободившемся от рук Ярла, теперь крепко спящего. В этот момент совершенно внезапно я почувствовал опасность, причём столь остро, что её смысл прошёл через меня, усугубив ощущение комплекса одиночества.

На палубе судна, при простом чувстве возвышения над водой и при досягаемости перспективы, вы рулите, передавая степень уверенности, которой вы располагаете, наслаждаясь собственной безопасностью. Но в открытой шлюпке, находящейся практически вровень с морской водой, вас полностью поглощает ощущение пустыни. Если волны в своих играх не бросают вас и вашу лодку на свои барственные гребни, ваш обзор не намного шире, чем он мог бы быть у их основания. Лучший вариант – это когда вы можете обладать наиболее расширенным представлением о любом направлении, пожалуй, находясь на верхней точке волны при медленно катящемся море, когда вы спускаетесь в тёмные, туманные места между длинными и одинаковыми выпуклостями. В тот момент это походит на взгляд вверх и вниз на бесконечной сумеречной поляне, где два просвета, по одному с каждой стороны, как будто противостоят друг другу полупрозрачными вершинами жидких гор.

Но, ненадолго задерживаясь в этих тихих долинах, с одного водного утёса на другой морской серной прыгало наше уединённое судно, словно коза среди Альп!

Горизонт, словно широкая змея с десятью тысячами колец, намотанных вокруг всего земного шара, колыхался так, что казалось, будто моя рука может потрогать его везде.

Какое это было великолепное одиночество, когда солнце поднималось и освещало небеса, как благословляет странник в Сахаре появление внезапного наездника. Спасители наши, солнце и луна, казалось, покинули нас во вселенной. Мы тосковали по солнечному весёлому диску, как в чужих странах путешественник радостно приветствует лицо из родного дома, которое ранее там оставалось незамеченным. И разве солнце не было нашим товарищем-путешественником? Разве не двигались мы вместе на запад? Но до чего же скоро оно ежедневно настигало и перегоняло нас, спеша к концу своей дневной поездки!

Когда прошла неделя в постоянном плавании, день за днём и ночь за ночью, без появления чего-либо в поле зрения, кроме одного и того же самого моря, то разве удивительно, что беспокойные мысли, наконец, вошли в наши сердца? Если ориентировочно мы должны уже были пройти место, где, согласно нашему предположению, лежат наши острова, то в каком же тогда безбрежном море мы оказались? Время от времени эти безумные предчувствия говорили, что так оно и есть. Всё стало неопределённым и запутанным, да так, что к западу от островов Королевской мили и цепи Радак, казалось, уже не могло быть ничего, кроме бесконечного моря.

Глава XIII

Хрящепёрые и иные чудища Южных морей

Во время нашего одинокого путешествия появлялись разнообразные достопримечательности, особенно связанные с периодом влияния созвездия Рыб.

Это, по сути, собирание гербария, как говорят в безграничных прериях Арканзаса, я рекомендую проводить студенту-ихтиологу в открытой шлюпке, находящейся далеко в тёмных просторах Тихого океана. Поскольку ваше судно скользит вперёд, странные чудовища плавают рядом. В другом месте их никогда не видно. И уж совсем их нельзя отыскать в книгах натуралистов.

Хотя Америка давно открыта, данная акватория мало изучена. И кто бы ни пересёк Тихий океан, он, возможно, смог бы прочитать уроки Буффону. Морской змей не басня; и в море этот змей занимает всего лишь место, аналогичное месту садового червя на суше. Там есть больше чудес, чем чудес невероятных, и больше достопримечательностей, не показанных мне или вам и которые вы или я никогда не мечтали увидеть. Кроты и одни только летучие мыши должны быть скептиками; и есть единственная истинная ложь для живого человека – это признать себя мёртвым. Будьте сэром Томасом Брауном, тем нашим философом, кто разнёс в прах книжку «Вульгарные ошибки», сердцем прочувствовав все тайны в Пятикнижии.

Но посмотрите на глубину в несколько морских саженей! Где и когда вы видели призрак, подобный вот такому? Огромный полумесяц с рогами северного оленя и треугольный рот. Он медленно погружается и более не заметен.

Доктор Фауст видел дьявола, но вы видели рыбу-дьявола. Глядите ещё! Вот проплывает другой монстр. Ярл называет его костяной акулой. Толстый, как большой кит, он покрыт пятнами, как леопард; и подобные клыкам зубы налезают на его челюсти, как это бывает у моржа. Моряков ничего не страшит более, чем близость такого существа, как это. Большие суда боятся пересечь его путь. И хорошо, если обойдут; ведь, начиная со славного судна «Эссекс», многие другие корабли были потоплены морскими монстрами так, как аллигатор пробивает насквозь своей зубастой мордой карибское каноэ.

Словно подарком стало для нас предчувствие некоего внезапного бедствия от удивительных зоологических экземпляров, мимо которых мы почти ежечасно проходили.

Мы видели их, акул, не единицами, не десятками, не сотнями, но тысячами и несметными числами. Верьте мне, в море больше акул, чем смертных людей на земле.

И разновидностей этих плодовитых рыб там так же много, как много пород у собак. Но немецкими натуралистами Мюллером и Генле, которые, «крестя» акул, наградили их большинством языческих имён, они классифицируются одним семейством; каковая семья, согласно Мюллеру, являясь оружейным королём, есть бесспорная ветвь древнего и известного племени хрящепёрых.

Начнём. Есть обычная акула Брауна, или морской поверенный, так названный моряками. Схватывающие добычу, жадно глотающие, часто злобно огрызающиеся, несмотря на тяжёлые удары, полученные от движения наших вёсел. Время от времени эти дворяне плавают стаями, особенно в ожидании останков разделанного кита. Они – стервятники глубин.

Затем мы часто сталкивались с аристократической голубой акулой, длинным, тонким, как свеча, выглядящим сильным молодым человеком с благородным обликом, с тонкой талией, как у денди с Бонд-стрит, и рядами невообразимо белых зубов. Этот деликатес редко оживлялся, обычно неизменно подёргивая небрежным плавником и ленивым хвостом.

Но выглядел он чертовски бессердечным.

Но его хладнокровный джентльменский дух контрастировал с грубым, диким чванством тигровой акулы; круглым, толстым гурманом с надутым ртом и разрушенной совестью, плывущим в поиске того, кого он мог бы сожрать. Эти обжоры – мусорщики флотов, судов, следующих по Южным морям, подхватывающие ненужные отходы, а иногда и лакомый кусочек – оказавшегося за бортом моряка. Неудивительно тогда то, что моряки ненавидят их. Ярл однажды даже уверял меня, что в любой временной неудаче у него было одно из его самых сладких утешений, которое запомнилось в своё время: он убил целые косяки тигровых акул, а сам при этом не пострадал.

Всё же это неправильно. Ненавидьте серафима так же, как и акулу. Оба были созданы одной и той же рукой. И о том, что акулы привлекательны, свидетельствуют их внутренние привязанности. Никакая ярость не бывает столь свирепой, чтобы не иметь некоторых любезных сторон. В дикой природе мать леопарда ласкает своего детёныша, как Агарь, родившая Измаила, а королева Франции – дофина. Мы не понимаем, что мы делаем, когда мы ненавидим. И я вспоминаю слова моего благородного друга Стенхоупа, вот они: тот, кто объявил, что возлюбил врага своего, не был уважаемым представителем готтентотов, а человеком другой расы. Не очень благородная фраза, хоть и вышедшая из уст благородного человека. Но когда рывшийся в словарях говорит, что это высказывание говорит о нём самом, в нём, конечно же, немного от христианина. Однако это тяжело для такого устоявшегося типа, как он; быть напоенным молоком и евангельским смирением. Всё же, отдавая дань уважения, я отрицаю, что мой старый дядя Джонсон действительно верил в чувство, приписанное ему. Любить врага, воистину! Кто улыбается по злобе? Тогда ненависть – неблагодарная вещь. Итак, давайте ненавидеть только ненависть, и, однажды дав любви поиграть, мы влюбимся в единорога. Ах! Самый лёгкий путь лучше всего, и к ненависти человек должен приходить тяжёлым путём. Любовь – сладость, а ненависть – мучение. И ненавистники винтов с головками, шотландских ботинок и испанского языка исследуют самих себя. Есть фраза из пяти слов – сиамский близнец Христовой заповеди: тот, кто ненавидит, является дураком.

В течение нескольких дней наша шлюпка сопровождалась двумя вышеупомянутыми тигровыми акулами. Будто на привязи, эти таинственные неразлучники медленно двигались вслед за нами, бок о бок, как несколько разбойников, поджидающих, пока вы не подъедете к перекрёстку. Но, завершая, наконец, своё преследование, как бесполезное занятие, они удалялись всё дальше и дальше от кормы, пока не исчезли с глаз долой. К большому огорчению Небожителя, который давно держал на корме копьё, подготовленное для метания. Но лучше из всех акул оградите меня от ужасной белой акулы. И хотя мы не должны ненавидеть никого, всё же некоторая неприязнь спонтанна; но эта неприязнь не ненависть. Никогда ещё я не смог заставить себя полюбить или даже пообщаться с белой акулой. Она не то существо, с которым можно завязывать романтические знакомства.

С этой рыбой-призраком сталкиваются нечасто, и показывается она чаще ночью, чем днём. Подобно Тимону, она всегда плавает одна, скользя вперёд только под поверхностью, показывая длинное, неопределённой формы, тело молочного оттенка, с бездонной ямообразной пастью, обрамлённой проблесками белых зубов. У неё нет никакой потребности в дантисте. Видимая ночью, крадущаяся вперёд, как привидение в воде, с ужасающим спокойствием, белая акула доставила нам обоим множество острых ощущений в этом плавании.

Днём, во время штиля, мы часто поражались тяжёлому вздоху серого дельфина, лениво поднимающегося к поверхности, который неправдоподобно долго дышал после ныряния.

И снова и снова видели мы стремительного альбакора, рыбу с броневыми пластинами и золотыми полосами; множество этих летучих рыб попадало к великому морскому охотнику Нимроду после молитвы. Летя от своих преследователей, многие из них залетели в нашу лодку. Но неизменно все они помирали от шока. Не было возможности оживить их. У одной из них я удалил крыло, разложив его сохнуть на весу. Через два дня тонкая мембрана, уже выглядевшая как лист, стала прозрачной, как желатин, и слегка окрасилась блестящими оттенками, как у переливающегося шёлка.

Почти каждый день мы наблюдали чёрных рыб, чёрных как смоль и глянцевых. Они, казалось, плавали, вращаясь со всех сторон в воде, как колесо; их спинные плавники время от времени словно казались колёсными спицами.

Из похожей разновидности, но меньшего размера, с остроконечным носом, были алжирцы, так названные, вероятно, из-за их схожести с корсарами; они подстерегали мирную рыбу в экстерриториальных водах и поглощали её душу и тело своими большими пастями. Зверьё, как турки! Нужно призвать к Крестовому походу против них!

Помимо всех них, мы столкнулись с Убийцами и Молотами – безусловно, самыми энергичными и «мужественны ми» из всех имеющих плавники существ. Если кто-либо из их компании думает о нападении на левиафана в одиночку, тот не умнее морской свинки. Они травят монстра, как тореадор преследует быка. Убийцы хватают синего кита за его огромную тёмную нижнюю губу, а молоты впиваются в спину, избивая кита жилистыми хвостами. Часто они бросают преследование, взволновав потенциальную добычу до смерти. Хотя, по правде сказать, если левиафан отбивается, стряхивая их со своего ужасного хвоста, они буквально отлетают в воздух, как будто сброшенные с телячьего рога.

Этому нападению мы были свидетелями. Имел бы счастье видеть его и запечатлеть старый Вауверман, который когда-то нарисовал приманку для быка, воспользовавшись редкой возможностью для своего карандаша. И Гудин или Исби, возможно, использовали бы бурлящее море в своих картинах. Наконец, один из закатов Клода, увиденный им здесь, несомненно, снискал бы себе славу. О, поверьте мне, что божьи существа, сражающиеся плавник к плавнику в тысяче миль от земли, на арене, обрамлённой по кругу горизонтом, – это не позорная натура для написания шедевра.

Таковы некоторые из достопримечательностей большого Южного моря. Но есть одно сообщение для всех. Тихий океан так же густонаселён, как и Китай.

Глава XIV

Предчувствия Ярла

Однажды произошёл один случай. Мой славный Викинг открыл рот и заговорил. Чудо произошло в тот момент, когда он держал складной нож в руке, склонившись к средней части весла, где, как на ткацком станке, он вёл наш календарь плавания, насекая зарубки при каждом закате солнца. В течение приблизительно сорока восьми часов дующий мимо нас ветер был лёгким и переменным. Это породило подозрения, что его поток двигал нас к северу.

Теперь, отмечая происходящее, Ярл высказал мысль, что чем сильнее ветер, тем лучше; и если долгий штиль продлится, что, видимо, ожидается, то мы должны будем взяться за вёсла.

Взяться за наши вёсла! Как будто мы пересекали реку на пароме, а никакой не океан. Идея косвенно обозначила все возможные ужасы. Чтобы быть избавленным от них немедленно, я продолжил урезать наш дневной паёк. Для воплощения этого плана нет ничего лучше, чем затянуть наши пояса; хотя, часто повторяемый, этот план очень способен породить расстройство желудка, а это расстройство – совсем тоска.

Но что осталось из нашего запаса провизии? Вполне достаточно, чтобы удовлетворить свой аппетит, и мы не чувствовали ни малейшего беспокойства по этому поводу; наши запасы оказались более богатыми, чем мы ожидали. Но, любопытно сказать, мы нуждались в одном компоненте для нашей еды. Им являлась вода, яркая вода, прохладная, сверкающая вода, единственная, которой мы жаждали. И наши запасы её также сначала казались вполне достаточными. Но поскольку наше путешествие удлинилось, и бризы дули слабые, и успокаивались они быстро, идея быть лишёнными драгоценной жидкости превратилась в некую непродолжительную мономанию, особенно для Ярла.

Каждый час или два с молотком и долотом, вынутыми из коробки, он что-то чинил в бесценном бочонке, опуская вниз обручи до такого натяжения, что я думал, будто он разорвёт их совсем.

Затем он положил бочонок на днище в середине шлюпки, где всегда собирается морская вода. И как-то раз вскоре, погрузив в неё свой палец, мой Викинг обеспокоился тем, что эта морская вода оказалась на вкус менее солоноватой, чем та, что была рядом. Конечно, бочонок должен был протекать. Тогда он перевернул его влажной стороной вверх, и эта сторона быстро высохла. Тотчас же, вооружившись ножом, он мягко исследовал составные дощечки, покачивая головой, смотрел на верх, смотрел на низ, пробовал на вкус воду в основании шлюпки, потом морскую, затем поднимал один конец бочонка, потом другой, с каждым испытанием доводя утечку до прекращения, о котором он и мечтал. Но Ярл был бы полностью удовлетворён, если б бочонок отвечал ещё и акустическим требованиям. Но в действительности этого было так же трудно добиться, как выделать кожу для барабанов, которые бьются в Сьерра-Гордо. О! Ярл, Ярл: мне, держащемуся в тихой корме лодки и философствующему в эти моменты, твои старания стали наукой. Ты и твой бочонок были исследованы.

Помимо основного, у нас имелись два наполненных водой шлюпочных бочонка, о которых я ранее упоминал. Они использовались нами в начале путешествия. Мы хватали ртами бьющие из них свинцовые струи, очень много глотков три раза в день ввиду отсутствия каких-либо других средств измерения потребления. Но когда мы начали опустошать большой бочонок, у которого было только одно отверстие, хотя и очень большое, то, поверьте, делали очень много глотков за раз, ревниво посчитанных наблюдателем.

Этот план, однако, был хорош только в течение единственного дня; получаемая вода не достигала языка. Поэтому мы ежедневно переливали воду из большого бочонка в один из маленьких и пили уже оттуда. Но чтобы устранить поглощение, связанное с фильтрованием, мы, наконец, придумали кое-что получше – ботинок моего товарища, который, лишённый своей пяточной части и старательно ополоснутый в море, был превращён в удобный подвижный ковш. Его мы держали установленным в отверстии в крышке бочонка, дабы никто и никогда не смог бы дважды отпить воду.

Оловянная посуда передаёт аромат пиву, запах пеньковой трубки примешивается к табаку из Смирны, и изумлённый взгляд через зелёные очки считают обязательным для принятия заклада. Что тогда можно сказать о кожаном кубке для воды? Попробуйте это, вы, моряки, что нас слышат.

Однажды утром, черпая воду, Ярл выловил в своём ковше мёртвое насекомое; что-то вроде долгоножки, только больше и тучнее. Откуда оно взялось? Захлестнуло волной? Верьте этому или нет, но была произведена тщательная чистка из-за его цепких длинных ножек. Ковш был опустошён до самой последней капли, и даже тогда, раздумывая, честный Ярл не торопился выкидывать его за борт.

Для нашей кладовой мы не могли не запасти солёную говядину; она была сыра, как свежий абиссинский стейк, и солона, как в Кракове. Кроме того, нам не хотелось сравнивать себя с людоедами Фиджи. Мясо было далеко от того, чтобы быть «нежным, как у мертвеца». Мы могли, не задаваясь вопросом, есть только булочки: ведь, даже будучи на борту судна, моряки в тропиках всего лишь экономят на едоках.

И здесь позвольте не опускать предложения, которые сослужат самую ценную службу любому, кто в будущем потерпит кораблекрушение, или вообще мореходу в разных обстоятельствах. Не ешьте свою булочку сухой, но опустите её в море, которое сделает её больше и съедобней. Во время еды мы с Ярлом замачивали их и глотали: каждый на своей стороне шлюпки опускал свою булочку в морскую воду. Это действие позволяло мыть пальцы в конце нашей трапезы. В целом это не настолько плохо, в конце концов. Китайцы не дураки. В операции по созданию своего туалета до чего же удобно плавать в своём корыте!

Глава XV