Марди и путешествие туда

Один стежок, сделанный вовремя, стоит девяти

Как принадлежащий к самому тихому и серьёзному виду людей, мой славный Викинг был образцом мастерового человека. Я знал, что в шлюпке после охоты на китов он оставил свёрнутый рулон материи, чтобы потом сшить из него шляпу. И, располагаясь в шлюпке неподвижно в течение получаса или часа в ожидании команд, его пальцы следовали своей задаче, как у старой леди за вязанием. Как у опытной старой жены, его навыки и чувствительность стали настолько отточенными, что его взгляд оставлял пальцы в покое, делая ненужным оптическое наблюдение. И в этом нашем путешествии, если он не имел основных занятий, то всегда занимал работой свои пальцы: распутывал старый чулок с мыса Горн для получения пряжи, с помощью которой затем чинил наши шерстяные платья, используя большие куски материи старого разодранного жакета, пришивал заплаты, короче говоря, облицовывал наши рваные предметы одежды, отдавая предпочтение старому тонкому сукну.

С истинной предусмотрительностью просмолённого моряка он взял с собой почти всё содержимое своего сундучка. Его драгоценная «швейная сумочка», содержащая принадлежности для шитья, была тщательно убрана глубоко в одну из его связок, которых у него было столько, сколько у старой девы в путешествиях. По правде говоря, старый моряк во многом похож на старую деву, хотя, уж если судить строго, далёк от подобного сравнения. Лучше будьте старой девой, замужней женщиной с собственным мнением для мужа, чем женой дурака; и Соломон более чем часто намекал, что все мужчины – дураки, говоря, что каждый мудрец знает, что он самый мудрый. Для занятий шитьём Ярл предпочитал небольшую треугольную платформу на носу шлюпки, которая, будучи самой сухой и наиболее приподнятой частью судна, была лучше всего приспособлена к этой цели. Здесь в течение многих и многих часов подряд честный старый портной беспечно сидел, чиня и зашивая, посреди широкого океана; и постоянно всё это время его гнутая шляпа из Гуаякиля продолжала подпрыгивать на фоне горизонта.

Это было его самым главным призванием. Он тихо кивал, как металлическая статуя в опере про Дона Жуана. Действительно, он никогда не болтал, если не придавать значения произнесению мудрых слов о правилах содержания платяного шкафа. Но в процессе шитья мой Викинг время от времени пророчествовал. И многие часы мы скользили вперёд: я крепко сжимал руль, в то время как Ярл со скрещёнными ногами в другом конце лодки накладывал заплату за заплатой и отдавал время от времени указание за указанием, где-то делая несколько петель, а где-то – множество стежков.

Глава XVI

Измученные штилем

На восьмой день установился штиль.

Он пришёл ночью, когда, пробудившись на рассвете и уложив руки на планшир, я посмотрел на сцену, которую было бы очень трудно описать. Солнце ещё не взошло; возможно, оно пока ещё уходило с равнин Парагвая. Но рассвет был слишком ярок для звёзд, которые одна за другой погасли, как гаснут лампы после бала.

Сейчас, пока поверхность воды оставалась ровной, как зеркало, она приняла облик того, что в ней отражается: штиль в тропиках, бесцветное небо сверху, отражённое поверхностью океана, едва подающего признаки существования. Тёмно-синего цвета не стало; и гладкая поверхность находилась без движения; она была почти спокойна, как воздух.

Но тем же утром два серых небесных свода неба и воды, казалось, преобразовались в неопределённые эллипсы. И, соответственно, «Серна», казалось, дрейфовала в атмосфере, как в море. Всё окружающее застыло: небо, воздух, вода – всё-всё. Ни одной рыбы не было видно. Тишина была тишиной вакуума. Никакой жизни не скрывалось в воздухе. И это инертное смешение и размещение всех вещей казалось концепцией серого хаоса.

Это спокойствие продлилось четыре дня и четыре ночи, во время которых несколько кошачьих лап ветра изменили сцену. Они были слабы, как дыхание умирающего.

Время от времени жара была невозможной. Полуденные небеса в полдень пылали, как зажжённая угольная шахта. Наша кожа свернулась, как лента; наше зрение стало мутным, голова кружилась.

К нашему испугу, вода в бочонке стала слегка тёплой, солоноватой и немного гниющей; несмотря на это, мы держали наш запас одежды сложенным на бочонке, чтобы оградить его от солнца. Наконец, Ярл расширил вентиль, тщательно осмотрев содержимое. Этой предосторожности, несомненно, мы были обязаны более, чем тогда полагали. Теперь мы сочли мудрым сведение потребления воды к самой маленькой дозе, необходимой для сохранения жизни, подавляя всё возрастающую жажду.

Но и это было ещё не всё. Верхний настил лодки начал деформироваться, тут и там взламываясь и раскалываясь. Но хотя мы поливали его морской водой, один из концов доски отскочил с этого места; и острый, внезапный звук, ломая палящую тишину, заставил нас обоих вскочить на ноги. Немедля морская вода влилась через отверстие, но мы, в отсутствие гвоздей, сумели прикрепить непослушную доску шнуром; мы тогда спасли шлюпку, почти наполовину заполненную водой.

Во второй день штиля мы опустили мачту, чтобы предотвратить наше обнаружение от случайного осмотра обширной океанской глади теми, кто хотел бы нас перехватить. За лиги и лиги вдали от нас после своей жестокой ярости некая буря, должно быть, посылала нам свои последние умирающие волны. Как галька, упавшая в спокойный пруд, заставляет его выплёскиваться, так и морская буря гонит волны во все стороны, как будто астероид упал в морскую воду, создавая кольцевидные горные лавины, бесконечно расширяющиеся, вроде ряби.

Большие волны в сентябре разрушили порт Неверсинк-Хайленд быстрее, чем двигалась самая быстрая почтовая лодка, несущая новости. И часто эти волны знают последнюю тайну многих крепких судов, о которых никто и никогда и ничего больше не слышал со дня их отплытия из порта. Каждая волна в моих глазах кажется душой одного из них.

Так как мы не управляли судном в штиль, Ярл и я защищали самих себя, как могли, под тентом. И в течение первых двух дней, друг за другом, каждые три или четыре часа мы прыгали за борт, как в ванну, цепляясь за планшир, внимательно наблюдая для самосохранения за праздношатающимися акулами. На фут или два ниже поверхности вода ощущалась прохладной и освежающей.

На третий день изменения произошли и с нами. Мы оставили купание, сочтя его опасность слишком высокой. Угрюмо улеглись спиной к спине, не допуская малейшей возможности соприкосновения наших тел. Что испортило моё собственное самообладание, я не знаю, но я очень не хотел смотреть на Ярла. Когда я сделал это, то увидел вспышку, но не взгляд.

Я стал более молчаливым, чем он. Я не могу сказать, каким оно было, то чувство, проникшее в меня, но мне было жаль, что я был не один. Я чувствовал, что, пока длится штиль, мы остаёмся без помощи, что ни один не мог помочь другому и, прежде всего, что для одного воды оставалось бы больше, чем для двоих. Я не чувствовал раскаяния, ни малейшего, от этих мыслей. Это был инстинкт. Как отчаянный человек, превращающийся в призрак, я желал задохнуться один.

Добрый Боже предоставил мне участь быть выброшенным на дорогу вместе с братом!

Эти четыре дня прошли. И утром пятого, благодаря Небесам, подул бриз. Он прибыл, словно жеманно танцуя, вызвав лишь лёгкое колебание моря, которое пока не ударило в наши паруса, ранее установленные в самый первый момент нашего движения. Наконец немного посвежело, и наша бедная «Серна», казалось, воскресла из мёртвых.

Превосходное выражение! Опять мы услышали низкое журчание моря под нашим килем, поскольку наша шлюпка, как птица, полетела, напевая на лету.

Как изменилась сцена! Наверху сладкий синий туман дистиллирует собой солнечный свет. И, простираясь по всему горизонту, туман окрасился солнечными блёстками; голубая, шелестящая одежда океана кое-где белела гребнями волн; всё остальное было бесконечно синим. И интонация музыкальных звуков! Волны, преследующие друг друга, развлекаясь, вскипали в игривой пене, дрожащая рыба двоилась под пеной, и не хватало только шума крыльев морских птиц, летящих мимо.

О, Океан, когда ты стараешься улыбнуться, то становишься милей цветочного луга или равнины!

Глава XVII

В приподнятом настроении они движутся к Неизвестной земле

Уже было четырнадцать меток на деревянном весле Небожителя – так много дней прошло с тех пор, как мы отплыли от передних снастей «Арктуриона». Но пока ещё ни одна плавучая ветвь, ни одна крачка, ни ныряльщик, ни птица с рифа не указали на нашу близость к земле. Что за потоки смогли нас унести за этот долгий штиль?

Где мы находились точно, мы не знали, но, согласно нашему расчёту, по приблизительной оценке сделанных узлов, проводимой ежечасно, мы, должно быть, проплыли в западном направлении немного больше, чем сто пятьдесят лиг, в основном сталкиваясь со слабыми ветрами, часто прерывающимися длительным штилем вроде описанного. Но, несмотря на прошедшие штили и движения, земля всё ещё должна была находиться к западу. Солнце, компас, крепкие сердца и устойчивые бризы указали нам направление. Это храбрость! Мой Викинг, никогда не говори: тону!

В это же время наши сердца возрадовались, обнаружив, что вкус нашей воды улучшился. Это сказалось действие брожения, или ферментации, часто происходящее с водой превращение после того, как её запас оказывается на судне. Иногда в течение некоего периода происходит такое явление, когда вода приобретает вкус и начинает пахнуть снова, однако же становясь сравнительно прозрачной.

Но поскольку качество нашей воды улучшилось, мы становились всё более скупыми по отношению к нашему бесценному сокровищу.

И здесь было бы хорошо упомянуть другую небольшую деталь, несколько несентиментальную. Просмолённый моряк, которым он и являлся, мой Викинг был беспорядочным потребителем индийского сорняка. С «Арктуриона» он принёс вместе с ним маленький полубочонок, на дне которого лежал толстый слой чёрного «негрохеда», давно окаменевшего, скорее представлявшего интерес для геологов. Это была последняя вещь из перечня его богатых запасов от долгого дальнего путешествия, в котором он участвовал в течение трёх предыдущих лет. Сейчас же, во время штиля, и в течение нескольких дней после него бедный Ярл больше не искал компании для его употребления. Даже смешно: он стеснялся показать, что жуёт его. Я спросил его, почему. Он ответил, что эта жвачка сводила его рот, прежде всего вызывая жажду, и, так или иначе, создавала неприятные ощущения. Мне было жаль; отсутствовавший прежде, ныне существующий комок жвачки уменьшал и без того скудный запас влаги, остававшийся за его щекой; хотя, по правде сказать, я стал больше отвлекать его от этого занятия, призывая перейти к правому борту или левому борту, чтобы там привести в порядок наше судно.

Пережив штиль, мой морской портной снова орудовал иглой и нитью или поворачивал на ветру весло, служащее прачкой, увешанное нашим одеянием, чтобы оно могло высохнуть на вёслах, достигая максимальной сухости возле уключин. Одежда на вёслах издали напоминала изодранные корабельные флажки, а восточный ветер помог придать весёлости нашему пути; также и вы, как весёлые бедняки, с тряпками, летящими в бризе, проплывите беспечно через всю свою жизнь: «и веселы они, хотя и бедны!»

Глава XVIII

Милорд акула и его свита

Есть одна рыба в море, что выглядит всегда как неприветливый лорд, который уезжает за границу только в окружении своей свиты. Это – акула с совкообразным носом.

Это неуклюжий летаргический монстр, некрасивый, как и его имя, последние экземпляры из вида которого, думается, так же отважны, как и он сам. Его свита состоит из тех изящных маленьких существ под морским названием «рыба-пилот». Ночью его свита часто увеличивается из-за присутствия нескольких маленьких ярких рыб, плывущих впереди и своими факелами, как факельщики, освещающих монстру путь. Жаль, не было ни одного факельщика позади, подобно лакеям с факелом на запятках кареты.

Эти отношения, существующие между рыбами-пилотами и их огромным неловким господином, кажутся одной из самых непостижимых вещей в природе. Во всяком случае, у меня не хватает ума, чтобы это понять. Этот монстр, невероятно свирепый, терпящий пять или шесть небольших щёголей едва четырнадцати дюймов длиной, азартно играющихся вокруг его мрачного корпуса с абсолютной безнаказанностью, представляет из себя нечто странное. Но если посмотреть внимательно, то рыбы-пилоты, кажется, действуют как разведчики, предупреждая акулу об опасности и информируя её о близости добычи, и, кроме того, в случае, если вдруг акула оказывается убитой, они демонстрируют мучительное возбуждение, никак не объяснимое и остающееся непостижимой тайной. Действительно, чудеса окружают нас повсюду. Это только мертвец не нуждается в доказательстве данного тезиса. Даже мой Викинг восхищался и поражался рыбами-пилотами так же, как он восхищался и поражался Святой Троицей.

Но, возможно, небольшой инцидент, произошедший в этот период, будет самой лучшей иллюстрацией рассматриваемого явления.

Мы скользили вперёд, делая едва по три узла, когда мой товарищ, дремавший у планшира, начинавшегося у его ног, указал на огромную акулу с совкообразным носом, находившуюся менее чем на расстоянии длины лодки и на глубине приблизительно половины морской сажени ниже поверхности.

Копьё было сразу выхвачено со своего места, и верный своему желанию Ярл собирался метнуть его в рыбу, но когда я заинтересовался видом её сияющих маленьких разведчиков, то попросил его воздержаться от броска.

Один из них находился прямо под акулой, грызя что-то в её брюшном плавнике; другой, повыше, плыл рядом со спинным плавником; по одному приходилось на каждый фланг; и пятый разведчик-проказник у её носа, по-видимому, имел желание сообщить нечто конфиденциальное. Они были яркого, стального синего цвета, чередуемого с чёрными, как уголь, полосами, со сверкающими серебряно-белыми животами. Цепляясь за спину акулы, плыли четыре или пять ремор, или прилипал, змеевидных паразитов, которых невозможно оторвать от того, к кому они прилипли, не лишая их жизни. У ремор немного власти в навигации, поскольку они, собственно, передвигаются на спине более крупной рыбы. Подобно пиявке, эта прилипала ближе к рыбе, чем самозваный брат в наследовании, ближе, чем нищий к благотворителю, даже ближе, чем Уэбстер к Конституции! Но они питаются тем, к кому прицепились, а некоторые экземпляры вообще прогрызаются непосредственно до пищевода акулы.

Акула плыла лениво, не создавая никакого признака ряби, даже не тряся локонами, как Медуза Горгона, не корчась и не кружась от ужасной жизни. Время от времени ловкие рыбы-пилоты бросались от неё в стороны – этой дорогой и той, – главным образом, к нашей шлюпке, но до взятия нового старта всегда возвращаясь к своему сеньору, чтобы сообщить новости.

Мысль пронзила меня. Вытравив конец верёвки с кусочком нашей почти бесполезной солёной говядины, я бросил его за борт, чтобы он тянулся за нами по морю. Немедленно передовой разведчик подплыл к нему, поколебавшись, застыл, но наконец придвинулся, оживлённо обнюхал добычу вдоль линии движения и, сделав один небольшой требовательный укус, отступил к акуле. В следующий момент и сам большой Тамерлан повернулся всем своим грузным телом, обратив свой чёрный, подобный орудию нос непосредственно к нашему борту. Тем временем маленькая рыба-пилот бросалась сюда и туда, показывая невероятное волнение, как человек со скромным умом в состоянии нервного возбуждения.

Теперь уже Тамерлан плыл всё ближе и ближе, всё время лениво пожирая глазами «Серну», как кабан смотрит на ребёнка. Внезапно он рванулся к ней, в пене схватив приманку. Но в следующий момент вознесённое ранее копьё пронзило его череп, и, взмахнув на прощание жилистым хвостом, он медленно погрузился в облаке собственной крови, исчезнув с глаз долой. Вниз вместе с ним погрузились было и пилоты, но вскоре троих из них мы уже наблюдали поблизости от лодки, скользящей вперёд в том же темпе; по одному с каждой стороны и одному впереди, точно так же, как они и следовали ранее за своим господином. Разумеется, один плыл под нашим килем.

– Хорошее предзнаменование, – сказал Ярл, – пока они рядом, ничего плохого с нами не случится.

Но, однако, он ошибся, хотя они и следовали за нами в течение многих дней после того, пока не произошло событие, потребовавшее их ухода.

Глава XIX

Кто это?

Весло Ярла насчитывало уже шестнадцать меток на своём корпусе, когда однажды вечером, как только огромное солнце коснулось оправы горизонта, мы заметили высокие мачты судна, казавшиеся паутиной на фоне его тёмно-красного диска. Это далёкое судно выглядело объятым пламенем.

В ясную погоду паруса, незаметные посреди моря в полдень, становятся заметными к закату. Закат меняет утреннее впечатление. Находясь в поле зрения в сером рассвете, удалённое судно, пусть в действительности и расположенное довольно близко, как бы отступает от наблюдателя, поскольку солнце поднимается всё выше и выше. Это явление сохраняется, пока объект находится в пределах обычной области видения. И так же, тут и там, происходит с другими удалёнными объектами: чем более лёгкий взгляд вы бросаете на них, тем больше неясности. Некоторые открытия лучше всего делаются в сумерках.