Спаси меня

Многие из ее друзей в Париже добились своего за это время. Большинство получили образование и овладели престижными профессиями, став инженерами, архитекторами, журналистами, программистами, что, по общему мнению, позволяло преуспеть и «реализовать себя»… Многие обзавелись семьями, купили в кредит дом, где на заднем дворе уже резвились один-два ребятенка, а рядом блестел шикарный «Рено Меган».

У Жюльет не было ничего: ни стабильной работы, ни возлюбленного, ни детей. Отправиться в Нью-Йорк ради того, чтобы попытаться поймать удачу за хвост и стать актрисой – безумная авантюра, она это знала с самого начала. Да и все вокруг твердили ей то же самое: это неразумно! Не такое сейчас время, чтобы рисковать. Сейчас надо рассчитывать каждый шаг, во всем проявлять осмотрительность и осторожность. Все жили по принципу «береженого Бог бережет», начинали задумываться о будущей пенсии с двадцати пяти лет, берегли здоровье, соблюдали диету, вели правильный образ жизни, клеймили позором курильщиков…

Но Жюльет никого не слушала. Она упрямо верила в свою счастливую звезду и твердо знала – придет день, когда она всех удивит. Пусть им всем станет завидно, когда на первой странице «Пари матч» они увидят ее фото на всю полосу и броский заголовок: «Юной француженке досталась главная роль в Голливуде!» Она никогда не опускала руки и изо всех сил боролась за свою мечту. Возможно, она была слишком чувствительной и ранимой, чтобы добиться успеха. Конечно, все могло бы сложиться гораздо удачнее для нее, если бы она была дочерью какой-нибудь знаменитости. Ее отца звали не Жерар Депардье, а Жерар Бомон, и был он скромным инженером на оптическом заводе в Олнэ-су-Буа.

В глубине души она подозревала, что ей попросту не хватает таланта. Но если и она потеряет веру в себя, кто тогда в нее поверит? Многие знаменитые теперь актеры поначалу влачили дни в неизвестности, прежде чем прославиться: Том Хэнкс долгие годы играл в третьесортных театрах, работала кассиршей в супермаркете Мишель Пфайфер, Аль Пачино вообще не хотели принимать в актерскую студию, Шэрон Стоун получила свою первую главную роль, когда ей было за тридцать, а Брэд Питт в костюме цыпленка продавал сэндвичи на улице.

Мало кто мог ее понять, но самое главное заключалось в том, что Жюльет чувствовала себя по-настоящему живой только тогда, когда играла в спектакле. Неважно, что театр плох, что актеры – студенты и в в зале два с половиной зрителя. Она становилась самой собой, только становясь кем-то другим. Как будто внутри нее была пустота, и она чувствовала свою жизнь, проживая чужую. Словно своей жизни ей не хватало. Каждый раз, думая об этом, Жюльет начинала бояться, что это – ненормально, что в ее постоянном поиске есть какая-то патология.

Она старалась прогнать мрачные мысли, напевая себе под нос слова из песни Азнавура «Я уже видел себя на большой афише…»[5 - Песня и одноименный альбом (1960).] Она заглянула в комнату Колин. На стуле лежала аккуратно сложенная безумно дорогая одежда, которую подруга купила специально, чтобы пойти на собеседование. Рискованное приобретение, но эти инвестиции должны были вскоре окупиться. Жюльет не смогла побороть искушение и решила примерить их. Ей бы отлично подошло все, так как они с Колин были примерно одинаковой комплекции.

Девушка стянула свои джинсы и старенький свитер и надела элегантный костюм серого цвета от Ральфа Лорана. Оценив себя в зеркале, она осталась довольна: «Неплохо!»

Черная кашемировая водолазка, твидовое пальто прямого покроя, туфли от Феррагамо. Не собираясь останавливаться на полпути, она нанесла легкий макияж: немного теней – на веки, щеточкой подкрасила ресницы, подвела брови и припудрила носик и щеки.

– Ну, свет мой, зеркальце, скажи, я ль на свете всех милее?

Девушка удивилась своему отражению в зеркале. В такой одежде она на самом деле стала похожа на бизнес-леди. Ей вспомнился фильм, в котором Дастин Хоффман сыграл свою главную роль только благодаря тому, что переоделся женщиной. Все-таки неправ был тот, кто сказал: «Нельзя судить о книге по обложке».

Войдя в роль и почувствовав уверенность в себе, она обратилась к отражению в зеркале:

– Позвольте представиться, я – Жюльет Бомон, адвокат.

Из кухни донеслось протяжное мяуканье. Это Жан-Камиль напоминал, что его пора кормить.

Жюльет, как была, в дорогом костюме, спустилась по лестнице, прошла на кухню и положила в кошачью мисочку содержимое пластиковой коробочки с китайской едой:

– Вот тебе, угощайся. Это деликатес, тебе должно понравиться: ароматная курочка с пряностями и рис по-тайски.

Кот набросился на еду, мурлыча от удовольствия. Она погладила его по голове, почесала за ушком и повторила:

– Позвольте представиться, я – Жюльет Бомон, адвокат.

Неожиданно она передумала ужинать в одиночестве, как старая дева. Не устроить ли себе маленький праздник? Может, сходить на мюзикл на Бродвее? За час до представления театры на Таймс-сквер распродавали оставшиеся билеты по умеренным ценам. Скорее всего, многие из-за снегопада отменили выход в свет. Надо попытать счастья. Сейчас как раз подходящий момент. Только что выбрать? «Призрак оперы» или «Кошки»?

Она вновь взглянула в зеркало в ванной комнате и впервые за долгое время осталась вполне собой довольна.

– Ты уж прости, Жан-Камиль, но меня ждет Нью-Йорк! – театрально воскликнула она.

Она поднялась в комнату Колин, схватила ее теплый шарф от Барберри и вышла из дома в морозную ночь, в город, засыпанный искрящимся снегом, полная решимости насладиться своими последними часами на Манхэттене…

–5–

В Нью-Йорке все чего-то ищут. Мужчины – женщин, женщины – мужчин. И иногда… находят.

    Дональд Уэстлейк[6 - Американский писатель и киносценарист.]

Сэм внимательно изучал историю болезни своего пациента, когда старшая медсестра тронула его за плечо.

– Ваше дежурство, доктор, закончилось полчаса тому назад, – напомнила она, указав на расписание.

– Мне немного осталось. Только кое-что проверю, – сказал он, словно просил об одолжении.

– Это вас надо лечить, доктор, – строго сказала она, забирая у него папку с историей болезни. – Вам пора домой.

Сэм нехотя подчинился, изобразив на лице вежливую улыбку.

Бекки грустно смотрела, как его силуэт удаляется по больничному коридору, а в это время молодая практикантка наклонилась к ней и шепнула на ушко:

– Какой он классный…

– Даже и не мечтай, дорогая. У тебя нет шансов.

– Он что, женат?

– Хуже…

Сэм толкнул дверь комнаты отдыха для врачей. Снял белый помятый халат, повесил на плечики и спрятал его в свой личный шкафчик. Поправив галстук, накинул пиджак, а сверху – теплое пальто. Уходя, он даже не взглянул на себя в зеркало: у него давно уже пропала охота нравиться женщинам, хотя он даже не подозревал, что слегка небрежный внешний вид и делает его привлекательным.

Он вызвал лифт, а когда зашел в кабинку, встретил там санитара-азиата, перевозившего на нижний этаж носилки на колесиках – на них покоилось тело, с головой укрытое белой простыней, что не оставляло сомнений по поводу состояния «здоровья» пациента. Санитар хотел было пошутить, чтобы разрядить обстановку, но, увидев мрачный взгляд доктора, отказался от этой идеи.

Двери лифта открылись, и Сэм вышел в холл на первом этаже, где размещалось приемное отделение. Народу здесь было предостаточно: больные и их сопровождающие сидели, стояли, ходили взад-вперед в ожидании врача. Было шумно, как в аэропорту, в зале прилета. Сэм не мог не заглянуть в отделение, куда привозит больных «Скорая помощь». Там тоже было полно народу.

«И скоро здесь будет гораздо хуже».

В углу комнаты какой-то пожилой господин, укутанный в старый плащ непомерных размеров, сидел, согнувшись в три погибели, держа в руках аквариум с экзотическими рыбками. Он смотрел только на них, ресницы его дрожали, по небритой щеке катилась слеза. Сэм встретился взглядом с молодой женщиной – она сидела в кресле, поджав ноги к груди и положив на колени подбородок. Она была страшно худой, ее глаза покраснели то ли от наркотиков, то ли от недосыпания. К ее ногам жался ребенок, хныча не переставая.

«Может, все-таки остаться на ночное дежурство?»

* * *

– Шесть долларов, красавица.

Жюльет заплатила таксисту-гаитянину и добавила скромные чаевые за то, что по дороге он говорил с ней по-французски.

Она вышла из «желтого кэба» на пересечении Бродвея и Седьмой авеню: на знаменитой Таймс-сквер, где жизнь кипела в любое время суток, будь то полдень или глубокая ночь.

Этот уголок Манхэттена притягивал ее как магнит. Самые знаменитые театральные подмостки города были здесь – на одном пятачке среди небоскребов.

В любую непогоду – снежная буря ли, проливной дождь или злой ветер – на Таймс-сквер сияли и переливались всеми красками огромные экраны, привлекая внимание прохожих. Театральные залы, кинотеатры и рестораны в округе втягивали, а потом выплескивали на улицу возбужденные толпы веселых нарядных посетителей.

Жюльет купила у уличного продавца горячий сэндвич и осторожно, чтобы не запачкать кетчупом свое шикарное пальто, принялась уплетать его с аппетитом. Чтобы не терять времени, она изучала программу ближайших спектаклей, размещенную на жидкокристаллическом экране ближайшего здания, решая, куда пойти. Она склонилась в пользу театра из белого мрамора, рядом с которым 31 декабря всегда собирается толпа зевак, чтобы поглазеть, как спускается огромный стеклянный шар в виде Большого Яблока – символа Нью-Йорка, знаменуя начало нового года.

Девушка намеревалась в последний раз насладиться пленительным ощущением праздника жизни, впитать в себя энергию и гламур этого города. Эх, напрасно она злилась на Нью-Йорк, обвиняя его в своих неудачах! Ведь в глубине души она обожала этот город. По характеру она была городской мышью, а не деревенской, и ни капельки не скучала по тишине, свежему воздуху, бескрайним просторам и пению птиц. Ей необходимо было вечно куда-то спешить, что-то делать, ей надо было знать, что поблизости есть круглосуточные магазины, при этом она не собиралась делать покупки по ночам – ей надо было просто знать, что это возможно.

Конечно, это все здесь казалось нереальным, будто гигантский ночной клуб посреди Манхэттена! Некоторые рекламные щиты могли показаться кричащими, музыка – оглушительной, а выхлопные газы – вездесущими. Но Жюльет только здесь и могла почувствовать пульс жизни. Пусть все вокруг спешат, не обращая на других внимания, но зато здесь не чувствуешь себя одинокой.

Все-таки, черт возьми, это и есть настоящий Нью-Йорк! И, как гласили туристические справочники, здесь «самая длинная улица в мире» – Бродвей, что растянулся на весь Манхэттен до самого Бронкса…