Довольно Странные Истории

– Вот-вот, – Мэри немного успокоилась и разжала кулак, но тут же снова его сжала. – Так ты ж ведь врешь мне, дрянь такая!

– Почему вы так думаете? – костлявые коленки Джона задрожали.

– Да потому что у тебя пяток сорок, и ты должен этим гордиться, кретин ты разэтакий! Вот почему!

– Право, тут совершенно нечем гордиться. Вот сорок пяток…

– Дурак! У меня сорок пяток – вот я и горжусь ими, как дура! Думаешь, так здорово все это богатство мыть, обувать, ногти на пальцах стричь? Двести долбанных пальцев с двумя сотнями долбанных ногтей! А лаком их покрывать? А от грибка лечить? А мозоли? О, если у тебя не было сорока мозолей одновременно, то ты не знаешь, что такое боль!

– Я очень вам сочувствую, но…

– Заткнись, морда птичья, я еще не закончила! Так вот, я бы на самом деле лучше с сорока сороками жила, чем с гадскими пятками! Но эти омерзительные пятки – мои, родные. Понимаешь? Поэтому я люблю их! Любой гниде по щам наломаю за каждую сраную пяточку! Сечешь?

– Да, я понимаю вашу точку зрения, но, что касается моих сорок…

– Отвечай, гаденыш! Ты гордишься своими сороками? Признаешь, что ты мать твою везунчик и счастливчик, каких свет не видывал? – Мэри схватила Джона за плечи и яростно его трясла. – Утверждаешь, что пяток сорок в миллиард круче сорока пяток?!

– Д-д-дааа! – завизжал Джон. – Г-г-горжусь! П-п-признаю! Ууут-т-тверждаю!

– Точно? – Мэри прекратила трясти Джона.

– Совершенно абсолютно непреложно истинно точно! Пяток сорок – вершина блаженства, прекраснейшая вещь на земле и небе, чистый кайф и непревзойденное совершенство! А все, что не пяток сорок, то говно!

– Так-то лучше, – удовлетворенно улыбнулась Мэри, убрала руки с плеч Джона и отвесила ему такой апперкот, что бедолага подлетел на добрую дюжину ярдов и еще полтора фута вверх. – А это тебе за то, что мои пятки говном обозвал. Никого не слушайте, господин Носорог. Сорок пяток – вот что действительно штука стоящая!

Странность №19: Муки творчества

Красивые стихи про Муки творчества на различные темы: о любви, стихи поздравления, короткие стихи, для детей и многие другие вы найдете в ленте поэтических публикаций нашего сайта.

Материал из интернет-портала «Дом Солнца»

Груздина Улевульвич сутуло и невесело улыбалась перед монитором персонального компьютера, равнодушно отображающим финальные строчки романа «Голубиное небо ангельского счастья», которые она отстучала час назад. Улевульвич не могла упрекнуть себя в избитости сюжета, безвкусном стиле, скудности динамики, дефиците интриг и блеклости персонажей, но одна заноза нещадно саднила ее глубинный писательский нерв. Скользя мясистым и набухшим от недосыпа глазом по буквам услужливого текстового редактора, Груздина вновь и вновь натыкалась на язвящее несоответствие своим перфекционным идеалам, а именно – на имя главной героини романа.

«Вероника Василькова» – закусив губу, думала Улевульвич. – «Наивность-то какая – на грани с пошлостью буквально. Разве могут так звать сильную и искреннюю женщину, которая борется за свое счастье в этом жестоком мире? Доярке с мужем алкоголиком-трактористом и сыном двоечником-живодером это имя подошло бы, а не героине, собственными руками творящей свою судьбу».

– Груздюша, – заискивающе поблескивая очками, в приоткрытую дверь протиснулась большая и похотливая голова Бурлеслава Черримясова – законного мужа Улевульвич. – Уже позднехонько, пойдем-ка в кроватушку, кисопусичка.

– Бурлеслав, – Груздина попробовала испепелить супруга взглядом, но это оказалось слишком энергозатратно, поэтому решила ограничиться вербальными сигналами. – Бурлеслав, иди нахуй.

– Но Груздюшенька, – мужчина сально захихикал, – не все же работаньку работать. Иногда нужно и пошалить сладенько.

– Бурлеслав, ты дебил? – Улевульвич сложила губы в позу куриного гузна.

– Так ничего же дебильного в том, чтобы распотешиться на часик после трудов праведных, – Бурлеслав облизнул пухлые губы и взъерошил толстыми пальцами опушку редких волос вокруг плешивой поляны на своей лоснящейся голове. – Ну не жеманствуй же лукаво, тигруленька моя жаднохищная.

– Бурлеслав, как ты меня заебал, – Груздина сокрушенно уткнулась умным писательским лбом в рабочую поверхность письменного стола.

– Но ведь уж месяца три как мы ни разочка, Груздюленочек. Дымоходик, знаешь ли, дымоходиком, но ему иногда прочисточка требуется.

– Найди себе Веронику Василькову или еще какую-нибудь колхозную дуру-доярку и ей дымоход прочищай, уёбок, – надрывно прохрипела Улевульвич и швырнула дырокол прямо в извращенческий нос Бурлеслава.

Ушибленный и оскорбленный нос удалился из дверного проема вместе со своим сексуально озабоченным обладателем.

– И запомни, козел, – больше мне ИНТИМ НЕ ПРЕДЛАГАТЬ! – крикнула Груздина вслед скрывшимся носу, очкам, лбу, лысине, толстым пальцам и другим комплектующим своего ретировавшегося супруга.

«Интим не предлагать, хм…» – мысленно повторила Улевульвич, чувствуя, как вдохновение пробивается через сор пустопорожней бытовухи, привнесенной Бурлеславом. – «Интим Не Предлагать… а если прочитать задом наперед, то – Тагалдерп Ен Митни! Вот оно – ИМЯ! И будешь ты, Тагалдерп Ен Митни, не просто очень сильная и искренняя женщина, а светлая эльфийка, борющаяся за свое счастье в жестоком и равнодушном мире смертельной стали и непокоренной магии!»

Странность №20: Душевные терзания

Симон даже не пытался скрыть радость – бобы с бараниной были его слабостью, а покушать милейший медикус любил. Какие бы душевные терзания он ни испытывал, при виде сдобренной пряностями подливки беда отступала.

Вера Камша, «Несравненное право»

Полидевк Полидевкович изнурился, несмотря на ранний час. Ему хотелось бы станцевать ламбаду и спеть марсельезу, но сил хватило лишь на то, чтобы доковылять до холодильника, извлечь из него бутыль водки и опорожнить ее. Танцевать и петь Полидевку Полидевковичу тут же перехотелось. Пришла мрачная уверенность в том, что жизнь – бессердечная, несправедливая и к тому же изрядно дорогая сука.

– Вот ты – ты понимаешь? – Полидевк Полидевкович, нахмурившись, ткнул пальцем в дверцу морозильной камеры. – Нееет, ни черта-то ты не понимаешь. А я, понимаешь, всю жизнь… Да куда тебе понять-то, твари холодной да железной? А я ведь всю свою жизнь, от звоночка до звонка. И что мне, а? Шиш без масла! А они там эти всякие все себе захапали. Понимаешь? Та, ни-че-го ты, железяка, не понимаешь. Вот пожил бы ты с мое, повкалывал бы, как я вкалывал, хребта не щадя, вот тогда, может быть, на крошечную долю микрона ты бы приблизился к пониманию. Вот так вот, как я, оказался бы здесь, на этой самой кухне, посмотрел бы я на тебя. А я ж то всего и хотел, чтобы по-людски было. По-человечески. Ну, по справедливости. Понимаешь? Да хрен чего ты там понимаешь! Была бы у тебя такая жизнь, как у меня – и то не понял бы нихрена. Вот ты, говоришь, что я пью. А я тебе, знаешь, что скажу? Я тебе скажу – да, пью! А ты бы на моем месте не пил бы. Нееет, ты бы не пил – ты бы повесился нахрен. Прямо тут вот на этой кухне бы вздернулся, болтая лапками. Потому что это для тебя, для таких, как ты – ламбада эта, марсельеза, танцы, шманцы, обжиманцы – вот это все. Отнять у тебя это, и все – ты сразу расплачешься и сам побежишь к фашистам в плен сдаваться. Никакой серьезности у тебя нет. Пустельга ты, суховей. Потому не тебе меня судить. Я что пью, что не пью – тебя не касается. А вот как раз то, что я пью – это сугубо мое персональное дело. Потому что, если хочешь знать, у меня душа болит. Кровью у меня душа обливается. Кошки на ней это… скр… скребутся, и тоже кровью обливаются. Да где тебе понять, машине дурацкой? У тебя-то и души нет. Тебе лишь бы на дискотэку, да под музычку. Вот так и просрали страну! Ты знаешь, я вообще к тебе неплохо отношусь. Даже, можно сказать, хорошо. Но, ты уж прости меня за прямоту, искренность и откровенность, я тебе кое-что скажу. Так вот, я таких как ты не то что бы не уважаю. Но… да, недолюбливаю. И, чего уж там, ненавижу. Понимаешь? Нееет, ни черта-то ты не понимаешь…

– Кажется, понимаю, – прервав монолог Полидевка Полидевковича, произнес холодильник.

– Намекаешь, что я до говорящих холодильников допился, падла? – сощурился Полидевк Полидевкович.

– Прошу прощения, если в моих словах вам послышался дурной намек. Но, смею уверить, что я исключительно чужд подобных намерений, – ответил холодильник.

– Так и о чем ты тут тогда брешешь, а?

– Я думаю, Полидевк Полидевкович, что у вас очень большая душа. Я бы даже сказал, феноменально огромная. К тому же, вы довольно часто изволите эту свою бескрайнюю душу изливать. И нередко это происходит в непосредственной близости со мной. Так вот, моя теория в том, что часть вашей широкой души при изливании расплескалась и попала в меня. Полагаю, именно это и причинило мне способность мыслить, чувствовать и облекать в слова свои мысли и чувства.

– Это ты правильно сказал. Душа у меня – о-го-го, – Полидевк Полидевкович стукнул себя кулаком в хилую грудь. – Но болит. Ох уж и болииит – спасу нет.

– Так выпейте еще, Полидевк Полидевкович, – холодильник распахнул свою дверцу и выкатил из глубин бутылку.

– Ну, допустим, я-то выпью, – Полидевк Полидевкович взял бутылку и выпил ее содержимое до дна. – Но! Ты-то, ты что вообще в этом понимаешь? Нееет, ни черта-то ты не понимаешь, железяка бездушная!

– Прошу меня извинить, но я уже выразил свою уверенность в том, что с некоторого момента и по настоящее время я – предмет одушевленный. И вы, Полидевк Полидевкович, с этим согласились.

– Ну согласился и согласился. Всю жизнь теперь мне в морду этим согласием тыкать будешь? – пробурчал Полидевк Полидевкович. Он нахохлился, нахмурился пуще прежнего и вдруг взвился, перейдя на крик. – Да и врать то мне тут не смей! Ишь, согласился я. Да и с кем тут соглашаться? С железякой? Чтобы я, Полидевк Полидевкович, с ящиком отмороженным соглашался?! Да я скорее тебя на говно располовиню, чем соглашусь!

– Полидевк Полидевкович, пожалуйста, не могли бы вы перестать ругаться и угрожать мне? Ваша душевная чувствительность мне понятна, но я не считаю ее оправданием для такого поведения. К тому же, я никаким образом не провоцировал вас на грубость. Наоборот, я скорее ваш друг, соратник, даже, можно сказать, духовный сын, – холодильник вновь самостоятельно открылся и явил взору Полидевка Полидевковича стремительно запотевающую бутылку.

– Сын, говоришь? – прорычал Полидевк Полидевкович, осушив бутыль. – Да если бы мой сын вот так – «пожалуйста», да «не могли бы вы», да «прошу извинить» и прочее! Да если бы мой сыыын! Убил бы на месте! За пидорство это! За жидовство хитрожопое! За говорок вот это москальский! Как есть, убил бы!

– Прискорбно это слышать, Полидевк Полидевкович. Возможно, вам следует прилечь отдохнуть? Покой лечит душевные раны не хуже водки, я полагаю.

– Да что ты понимаешь о душе, сволочь электрическая? Да как ты вообще об душе за… за… заикаться смеешь, паскуда?! – глаза Полидевка Полидевковича налились кровью.

– Я то же самое понимаю, Полидевк Полидевкович, что и вы. Моя душа – она же и есть ваша. По сути, у нас одна душа, разделенная на двоих.

– Мою душу больную да израненную трогать вздумал лапами своими грязными, выхлоп профурсеточный?!