Волшебная лужа. Сборник рассказов

– Копай, твою мать! – повторил Заур уже на русском, багровея от злости.

Он не помнил, как звали этого солдата. Может быть, он был не чеченец. Состав роты менялся почти каждый день. Много гибло от бомбежек и пуль снайперов. Иногда у залесья выезжали немецкие танки и били прямой наводкой по траншеям и деревне. Пушки у роты не было, поэтому приходилось ползти по-пластунски с гранатой в руке или противотанковым ружьем. И каждый раз из десяти бойцов возвращался в лучшем случае один или два. Один танк они все же подбили, но фашисты ночью подцепили его и увезли на ремонт.

– Здоровеньки булы, батько! Разрешите хлопцам передохнуть? – заступился за молодого солдата седой сгорбленный дед.

Он пришел из деревни и протянул старшине свою единственную руку. Заур знал старика, знал его непростую судьбу, что еще до войны этому бедняге отрезало руку комбайном. В годы оккупации немцы сожгли за сотрудничество с партизанами всю его семью вместе с годовалым внуком Ваней, а его не тронули, заставляя выращивать свиней и рубить дрова. Когда советские войска вернулись, старика чуть не отдали под трибунал, но сжалившийся генерал махнул рукой. «Помогай, однорукий, чеченской роте, им связь с партизанами налаживай, провизию организовывай». Так и остался старик в Бобруйке за главного.

– Здравствуй, Рыгор Иванович. – поздоровался Заур с местным жителем. – Чего в дождь гуляешь?

– Да жалко мне твоих робят. С утра до ночи копают да копают, ни соломки во рту не державши, так и до Берлина докопаться можно… – продолжал ворчать инвалид.

Он взобрался над окопом и покачал своей седой головой, глядя как солдаты роют траншеи по колено в мутной жиже. Они, заслышав заступника, одобрительно стали шептаться между собой. Кто-то отложил лопату в сторону и вытер капли дождя и пот со лба.

– Отставить разговорчики! – побагровел старшина, спрыгнул вниз и, взявшись за свободную лопату, сам стал копать.

Он поднял лопатой большой ком грязи и сердито посмотрел на инвалида.

– Ты это мне, дед Рыгор, молодежь не расслабляй. Расслабимся хоть на секунду, и враг фронт прорвет. Снова хочешь фашистам приспешничать?

Дед тяжело вздохнул, но не обиделся и поковылял в деревню.

Молодого солдата, к которому на чеченском языке обращался старшина, звали Адам. Ему было около 16 лет. В ряды Красной Армии он вступил добровольно, чтобы отомстить немцам за отца, погибшего в августе 1942 года. Сказал, что исполнилось, восемнадцать. В военкомате ему не поверили, но взяли. Людей к весне 44-го катастрофически не хватало. Попал Адам сразу в чеченскую роту, хотя первоначально она называлась осетинской. Но те бойцы еще погибли до его прибытия, наткнувшись на фашистскую засаду в Подлесье. Свой первый день приезда молодой боец запомнил на всю жизнь. Страна отмечала 1 мая. День весны и труда. По радио из рубок на станциях звучали веселые песни, казалось, что никакой войны вовсе нет, и что такое большое количество военных едут на учения. У всех были радостные лица. Девушки с ближайших деревень подбегали к поезду, бросали в окна цветы, поздравляли с праздником, а они, солдаты, махали им вслед, обещали вернуться живыми, обменивались адресами. На конечной станции уже музыка не звучала. Вокзал был недавно разбомблен, и чернели его обуглившиеся деревянные постройки, ужасающе напоминающие, что война очень близко. Как это произошло, Адам так и не понял, но стоило ему отлучиться по нужде в туалет, как женщина с открытой пышной грудью взяла его нежно за руку и повела за забор в кусты цветущей черемухи:

– Пошли, красавчик, не пожалеешь. Ну, что ты пятишься, будто телок на бойню… Глупенький!

Все произошло быстро, но Адам еще долго помнил вкус ее сочных губ, пахнущих щами и солдатским потом. Кто была эта женщина, он не знал. Но ощущение, что он стал мужчиной, вдохновило его. Ему хотелось с новой силой бить гадов-фашистов, мстить за людские страдания, за смерть соотечественников. Из-за распутицы до Бобруйки могла дойти только лошадь, но, чтобы не опоздать, ему пришлось бежать несколько верст по полю вдоль петляющей дороги, ведущей в расположение части. Иногда дорога прерывалась речками и бродами, но новобранец не сбивался с пути, ибо бежал на отдаленные выстрелы и разрывы снарядов. На полпути над ним пронесся Мессершмидт. Самолет подлетел так близко, что Адам даже увидел в кабине фашистского летчика. Спрятаться в поле было невозможно. Он бежал, как мышка от коршуна, а тень самолета, расправив широко крылья и заслоняя майское солнце, нависла над ним. Пули били за спиной, вспахивали землю и сшибали ковыль, подгоняя вперед. И Адам бежал, пока, наконец, вдали не мелькнули спасительные заросли камыша. Самолет сделал прощальный круг и скрылся в облаках. А новобранцу по прибытию в роту старшина за грязную форму сделал строгий выговор и заставил чистить на полевой кухне картошку.

– Перекур, хлопцы! Перекур! – раздался эхом по траншеям хрип Заура, и солдаты, побросав лопаты, ушли под навес.

С их измученных, истощенных лиц стекала грязь комьями. Они волочились по жиже, пошатываясь от усталости.

– Тебя как звать? – обратился к Адаму грузный боец с широкими, почти бабскими бедрами.

Это был человек необыкновенной силы. Огромными кулачищами он мог вбить гвоздь в доску. Адам смотрел на его стальные пальцы и дивился, как они искусно скручивают самокрутку. Про себя чеченцы его звали Бабой Махорычем.

– Как звать-то, малой? – повторил вопрос грузный боец.

– Как первого человека…

– Гомо сапиенс что ли? – засмеялся тот. – На, держи!

И он протянул новобранцу самокрутку. Адам взял ее и осторожно закурил, стал сильно кашлять. Баба Махорыч опять засмеялся.

– Что, ядрена вошь?

Молодой солдат, едва сдерживаясь от кашля, весь красный, как вареный рак, кивнул и вернул дымящуюся самокрутку.

– То-то! – довольно сказал Баба Махорыч и сам сладко затянулся.

– Вот копаем, копаем уже третий день, а немцев все нет и нет. Может, они и не придут? – спросил у него Адам, рассматривая свои кровоточащие ладони.

Он почти плакал от боли и усталости. В кругу взрослых мужчин он чувствовал одиночество и робость. Боялся, что кто-то заметит его слабость и будет презирать. А плакать, действительно, хотелось.

– Дурак, ты верно! – вмешался в разговор Руслан, худощавый осетин, старожил в роте, переживший уже четвертое обновление. – Какого Гитлера они не придут? Да если и не придут, радоваться надо, что целехонький останешься.

– Я обещал своей девушке сто немцев убить… – робко сказал новобранец.

Окружающие солдаты весело засмеялись. Смех их был такой заразительный, что передался по всем окопам и уж многие не знали, почему смеялись, а дождь хлестал им по лицам, просачивался сквозь навес, и они вытирали капли дождя грязными руками, и казалось, что смеются они и плачут. Старшина, проходивший мимо, слышал разговор солдат и про себя подумал, что лучше бы немцы не пришли. Уже три года ждала его в родовом селении жена Зухра и трое малолетних детей. Без него они научились ходить и говорить. Без него они остались в горах на произвол судьбы. Только вчера Заур получил от жены письмо, в котором она писала, что в селение пришел тиф.

– Дед Рыгар говорит, придут, – засмеялся Баба Махорыч и кулаком вогнал в доску гвоздь.

Чеченец матюгнулся и отдал грузному солдату свой рожок с патронами. Другие одобрительно захлопали в ладоши.

– Айда, Степан! С тобой спорить бесполезно! Ты не то, что гвоздь кулаком вколотишь, но и пулю зубами поймаешь.

– А, может, все-таки рискнешь? – смеялся добродушно Баба Махорыч, обращаясь к Руслану. – Если завтра не придут, отдам тебе свой серебряный портсигар, а если придут, добежишь до края леса за горстью земляники?

– По рукам! – согласился осетин, и им разбили руки.

– Проспорил ты, Руслан, – не унимался хохотать грузный боец. – Третий день дождь идет. Примета у бульбоедов такая. Три дня дождь, жди фашистов. А сегодня как раз третий день.

– Посмотрим… Хорошо смеется тот, кто смеется последним. Я дольше других в роте задержался, уж я-то немцев чую. Не придут они завтра. Они погоду хорошую любят, чтобы солнышко светило.

– Отставить разговорчики! – не выдержал старшина. – По лопатам!

Его хриплый командирский голос привел всех бойцов в чувство. Все поднялись и разошлись по окопам. Адам и Баба Махорыч принялись укреплять противотанковый ров, а Руслан вытаскивал наверх ведра жижи грязи, чтобы легче было передвигаться внизу солдатам.

– Копай лучше, гомо сапиенс! – смеялся Степан. – Вот потом спустятся наши потомки через сто лет, откопают наши дряхлые кости, и стыдно им будет за нас, за косые стены!

– Типун тебе на язык, Степа. – пропыхтел от натуги, вытягивая за веревку ведро жижи, Руслан.

Веревка вдруг лопнула, и внизу раздался трехэтажный русский мат.

Стемнело незаметно. От костров стелилось по земле красное зарево. Казалось, солнце рухнуло вниз, и растеклось вдоль Бобруйки небольшими осколками. Пахло овсяной кашей. По алюминиевым мискам стучали алюминиевые ложки. Кто-то чистил оружие. Тени уставших дозорных качались на ветру вместе с тенями одиноких деревьев. Вокруг костров грелись не только солдаты, но и деревенские собаки. Среди них были даже немецкие овчарки, в спешке брошенные фашистами во время зимнего отступления. Они скулили, и сердобольные солдаты делились с ними остатками пищи. Вскоре прозвучала команда «отбой», и солдаты разошлись по землянкам. Чтобы не замерзнуть, старшина разрешил каждому выпить по сто грамм спирта. Благо, последнего было много. Дед Рыгар постарался. Все пили за Победу. Адам тоже пригубил, но его жутко передернуло, обожгло желудок, и под смех роты он вынужден был отказаться в пользу Степана. Тот же целую ночь куролесил и пел щемящие душу русские песни. Но никто не ругался. Может быть, не осталось больше сил на ругань, а, может, и не хотели бойцы, чтобы песни прекращались. Голос у Бабы Махорыча был бархатный, добрый, человечный. Все слушали молча и даже роняли слезу. Вскоре усталость взяла свое, и бойцы уснули. Многим снился родной дом. Во сне одни разговаривали с любимыми, кто-то отчаянно сражался и стонал. В землянках стоял храп. Пахло грязными портянками. Не спал лишь Заур и постовые. Старшина ходил по окопам, сухо кашлял, насквозь замерзший и простуженный. От земли чертовски тянуло холодом и сыростью. Странное чувство одолевало его. Он ощущал всем своим телом, что завтра утром что-то начнется. Мысль о собственной смерти не пугала его, но он жадно перечитывал строки жены, всматривался в фотографии своих детей и чесал небритый подбородок. Иногда он всматривался в пелену ночи. Где-то далеко шумел лес. Пахло свежей зеленью и земляникой. Лес манил к себе, обещал укрыть в своих объятиях, обещал жизнь. Здесь, на равнине, рота была как на ладони, но это место было стратегически важным для наступления советских войск. Для немцев Бобруйка была, как кость в горле, продвигающая вперед линию фронта на пять-шесть километров и отсекающая группировку фашистов «Центр» от жизненно важных запасов питьевой воды реки Коноплянка.

Наутро всех разбудили выстрелы.

– Кто стрелял? – заорал Заур, матерясь.

– Товарищ старшина, кажись, дезертира застрелили! – отдал честь постовой. – Бежал в лес.

– Как в лес? Какого дезертира? Отставить разговорчики!

Заур взял бинокль и стал всматриваться в сторону леса. Сначала он ничего не видел, но затем заметил в цветущей траве шевеление.

– Живой еще, товарищ старшина. Позвольте добить предателя! – не унимался караульный.

– Твою мать! Отставить!