Супергероизм. Фигуры за свечой

– По-другому не получилось, – буркнул он, глядя в потолок, убого обшитый побеленными ДВП-плитами.

– Как это, не получилось, – начал язвить Коготовский. – Он сам на нож прыгнул?

– Не было ножа.

– Понятно, что не было. И сколько же ты ударов нанёс?

– Не много.

– И, наверное, прекрасно соображал, что делаешь…

– Слушай, мне даже поп наставления не читал, сколько можно-то? У самого что ли так не случалось?

Коготовский подъехал к столу и долго смотрел куда-то невидящим взглядом, прежде чем заговорил.

– Я ведь и себе их читаю. И это ещё тяжелее. Правда, передо мной этот выбор уже не стоит, мне остаётся лишь дотерпеть до конца. А когда я был на твоём месте, меня так же одолевали сомнения. Каждый раз думаешь: зачем терпеть все эти чужие страдания, ведь так просто взять какую-нибудь очередную сволочь за загривок и насадить рожей на что-нибудь острое, да помедленнее, ведь они все этого заслужили, не так ли? Боль уйдёт, страх уйдёт. Только ненадолго, – Коготовский повысил голос. – А сволочей про запас не наберёшь. А ты уже попробовал. Осознанно. И попробуешь ещё раз.

– Ничего я не пробовал.

– Да не про тебя я, а развиваю сценарий. Ну и что человек, или кто мы там, на нашем месте, в данной ситуации будет делать? Как думаешь?

– Ну не станет же сам маньяком, – зло, но неуверенно говорит Желвак.

– Ещё как станет. И становились уже.

– Ты-то откуда знаешь?

– Я не знаю. Но я убеждён. И боюсь, что тебе придётся в скором времени убедиться тоже. И мне. Окончательно.

– В смысле?

– Я своими «наставлениями» тебе могу помочь, – Коготовский словно не слышал вопроса. – Тебя они достают, ты меня порой ненавидишь, считаешь старым козлом, но я не перестану твердить тебе изо дня в день, чтобы ты не терял рассудка и ТЕРПЕЛ. Как мне в своё время твердили. И всё у нас получится.

– Что получится-то? Что должно получиться? Ты рано или поздно умрёшь, я буду продолжать терпеть, встречу под конец жизни ещё одного, как мы, выродка, и всё повторится. А потом ещё чёрт знает сколько раз. А зачем всё это? Кому это нужно? Кому от этого лучше? Скольких не спаси, скольких не убей – ведь ни хрена ж не изменится! Ты сам говорил – возьми сто человек, самых лучших, и через десять лет половина из них окажется теми же сволочами!

– И ста не надо, – вздыхает с каким-то обречённым видом Коготовский. – Как говорит библия, как только на Земле людей стало больше двух, тут же появился первый завистник и убийца, и тут я не могу не согласиться с теми, кто эту часть её написал.

Слушай. Я не знаю, кому всё это нужно. Человек, рождающийся слепым, или безруким-безногим, или слепо-глухо-немым, тоже, наверное, думает: кому нужны его страдания? Весь этот дерьмовый мир и не заметит, если он умрёт. Так же как и мы с тобой, или нам подобные, если такие существуют ещё где-то. Все тащат на себе какой-то… вернее не все, конечно, большинство людей рождается, существует и умирает в блаженстве неведения никаких мук, ни телесных, ни нравственных – они словно черви, удобряющие собой землю, причём скорее образно, потому что, если учесть то, как мы поступаем с трупами… но не суть. А те, кто мучается и страдает, даже не калека, даже не тварь, вроде нас с тобой, поставленная перед жёстким выбором, а человек, имеющий всё, но не способный при этом безразлично смотреть на эту погань, которую мы все из себя представляем, такие люди, хоть немного, хоть на каплю в столетие, но поворачивают наш вид к какой-то общечеловеческой совести. Есть и те, конечно, кто тянет обратно, и хорошо ещё, если неосознанно. Так вот, Я сознательно делаю выбор в пользу того, что через многие тысячи лет, любой человек, взглянув в своё прошлое – а наше настоящее, почувствует ужас и стыд. А может и несознательно. Может у нас и выбора-то этого вовсе нет, и всё у нас в подкорке уже записано до рождения, ну или в первые годы жизни, и я зря столько лет перед тобой распинаюсь.

Коготовский замолчал и начал прибирать следы своей вчерашней попытки приглушить чужие муки, а Желвак решил задуматься над словами старого инвалида, половину из которых, как и обычно не понял. Сам себе противоречит, думает Желвак. То, значит, люди у него вообще не меняются, и какими были тысячи лет назад, такими и остались, то вдруг должно наступить какое-то светлое будущее и всеобщий стыд. Сам пытается себя убедить в своём светлом будущем, и его, Желвака, заодно. Сохраняй голову, не теряй рассудок! Да ты ведь прекрасно знаешь, безногий ты хрен, что с крышей у Желвака и так неладно, и чем дольше она работает приёмником для кошмаров, тем хуже. Как Желвак может думать о светлом будущем, когда он чуть ли не каждый день чувствует, как кто-то кого-то пришивает к стене гвоздями, гладит утюгом, или трахает бутылкой?! А когда не чувствует, то сидит целыми днями в этой пещере, или какой-другой, потому что БОИТСЯ людей? И за это их ещё больше ненавидит… И при этом должен думать об их светлом будущем и сдерживать свою злость, поймав очередного ревнивца, отрубающего руки жене?!

Желвак тяжело дышит, распалившись своими мыслями, сна нет ни в одном глазу. Он прекрасно знает, что ничего этого не сможет сказать Коготовскому, просто слов не хватит, чтобы правильно выразить, да если тот его и поймёт, то найдёт тысячу новых аргументов против…

Внезапно, словно его ударило током, Желвак вскочил с дивана, вцепившись в край стола. Коготовский, находившийся рядом побледнел, глаза его расширились от страха. Чужого страха.

Всё это длилось какие-то мгновения, за которые им обоим словно прошлись огромным акупунктурным валиком по спине, а в кульминации ещё и двинув с размаху этой же штукой. Желвак стёр с лица пот, почувствовав какой он холодный и посмотрев зачем-то на сырую ладонь. Коготовский, которого заметно трясло, поехал на кухню – видимо, пить воду.

– Где-то рядом? – спросил Желвак, когда он вернулся.

– Не знаю… – сиплым голосом ответил Коготовский. – Не уверен. Просто очень сильно. И так быстро… Что может ТАК напугать за такое короткое время?

– Да мало ли… бывает, человек собственной тени боится, да так, что когда её увидит, в обморок падает. А тут увидел убийцу.

– И сразу понял, что это убийца?

– Ну, может просто подумал, догадался.

– От простой догадки мы бы ничего не почувствовали. Или не успели бы. Он и сам-то успел понять, наверное, что его убивают в последний момент.

– Ты сам-то что думаешь?

Коготовский покачал головой.

– Не знаю. Может ты и прав, может жертва догадалась, может ПРОЧИТАЛА в глазах, может сама смерть во плоти за ней явилась. Может, убийца в чёрный балахон с косой нарядился? Не знаю. А ты понял, что самое странное?

– Что?

– Мы не почувствовали ЕГО.

3

Желваку снился сон, в котором он убегал по тёмным, слабо освещённым бледно-желтым светом, раздолбаным улицам от ПУСТОТЫ. Её невозможно было увидеть, она не была ни светом, ни отсутствием оного, она вообще никак себя не обозначала, и ни один человек вокруг, скорее всего не знал о её существовании, но она была. Желвак чувствовал её собственным страхом, чувствовал, что её как компас ведёт его страх, оставляемый позади, словно шлейф запаха, он чувствовал, и даже разделял её наслаждение, когда она этот страх впитывала. Она настигала.

Желвак протискивался меж кривыми ржавыми кольями железных заборов, чуть не падал на скользких грязевых проплешинах меж полей разномастного, уложенного лоскутами асфальта. Или падал, – вставал и бежал дальше, продолжая спотыкаться на крошащихся под ногами бетонных островках дворов города, который спал нездоровым сном и храпел дымом котельных. Пустота ехидными невидимыми глазами колола его спину, он знал, что рано или поздно она его догонит, и вот только тогда, когда он испытает максимальный ужас, его больной мозг проснётся. Он знал, что спит и видит сон.

Забежав за угол очередного дома, в фасад которого словно палили из пулемёта – настолько он был облупленным, Желвак чуть не влетел прямо в толпу людей, заметив их в самый последний момент, так как непрерывно оглядывался через плечо. Он встал, как вкопанный, потому что знал, что произойдёт в следующий момент – как только люди повернутся к нему, как только объединят свои взгляды и общий настрой против него, они станут одним целым, многоликим, многоглазым…

Желвак даже не успел подумать: кто эти люди, какого они пола, что они делают здесь, среди ночи, у чёрного провала подъезда забытого всеми богами дома, как они стали СЛЕПКОМ. Секунду чудовище обшаривало его сотней укоризненных глаз, а затем всё разом пришло в движение, двинувшись на него. Желвак стоял, словно ноги его вросли в бетон, но не потому, что за спиной приближалась пустота, нет, он не смог бы пошевельнуться, даже без неё. Его парализовал страх. Он прекрасно, как и наяву, отдавал себе отчёт в том, что это никакое не чудовище, что это всё та же толпа людей, но был не в силах взять себя в руки, как клаустрофоб, застрявший в лифте, и чувствуя как начинают подгибаться трясущиеся колени, изо всех сил пытался вырвать своё сознание из этого ужаса…

…Грязные мокрые волосы хлестнули по глазам – так он мотнул головой, вскочив с дивана. Сперва он даже не понял, где находится: в снимаемой ими квартире, или в другой, заброшенной, воняющей плесенью и сырым тряпьём, в которой он почти год назад выслеживал одного любителя пошалить со школьницами, накачанными дитилином.

В комнате было темно, лишь свет от уличного фонаря, мотылялся по потолку в такт перекрывающим его ветвям дерева, росшего за окном. Желвак долгое время смотрел на мерно ходящую туда-сюда тень от этих ветвей, и в его голове вдруг возник образ старика из какой-нибудь больницы для разума, который вот также без конца качался на кровати или в инвалидном кресле… Желвак вспомнил про Коготовского и резко включил свет, прищурившись от боли в глазах. Тахта, находившаяся у противоположной стены комнаты, была пуста, не было его и на кухне.

– Андрей, – позвал он, постучав по двери туалета, и, не дождавшись ответа, толкнул её. Коготовского в квартире не было.

Желвак сунул руку за пазуху, хоть и знал, что телефона у него больше не было, движение было машинальным. Узнать бы хоть, сколько сейчас времени. Он перешёл к кухонному окну и вгляделся в бледно-оранжевую улицу. Машин, проезжающих по шоссе было достаточно много, на остановке видневшейся у здания заброшенного кинотеатра с разбитыми окнами, стояли люди, значит, автобусы ещё ходили. Интересно, это вечер того же дня, или Желвак проспал больше суток? Если вокруг никого не убивали и не насиловали, такое было вполне возможно. Их организмы уже давно приспособились делать всё про запас: пить, есть, спать.

Коготовский вполне мог самостоятельно отправиться в ближайший так называемый «торговый центр», учитывая то, что у них не оставалось продуктов, – Желвак заглянул в холодильник – но зачем было делать это в тёмное время суток? С головой у него было в порядке, и скоплений людей, как Желваку, ему сторониться не приходилось. Конечно, Коготовский, и находясь в своём положении, мог свернуть шею любому говнюку, попытавшемуся ограбить инвалида, но всё-таки… вдруг его в этот момент накроет?

Желвак начал бесцельно бродить по их убогой однокомнатной квартире, которою они снимали второй месяц в этом городе, решив, что повода для волнений пока никакого нет, и стоит выждать хотя бы то время, за которое Коготовский теоретически сможет добраться до магазина и вернуться обратно. Желвак старался размышлять трезво и бодро и не обращать внимания на заворочавшееся где-то на заднем фоне сознания чувство тревоги. Хоть бы телевизор какой в этой халупе был, что ли. На днях должна была прийти хозяйка и, с брезгливо-неприязненным видом осмотрев своё драгоценное имущество, забрать у них кварплату. Интересно, а им есть чем платить? Он вновь вспомнил, что даже не прикоснулся к трупу маньяка, у которого могли быть деньги. Да уж, рассудок в тот момент с ним и рядом не стоял… а у Коготовского, интересно, есть вообще деньги? С чем он в магазин-то поехал? Опять начнёт свою старую песню: «держи себя в руках», да «оставайся на стороне тех, кого спасаешь». А может и не начнёт. Деньги маньяков, грабителей, мужей-садистов, подростков-сатанистов были основными средствами, на которые они существовали, и для Коготовского, это была довольно скользкая тема. Граница, на которой он сам не понимал, в какую ему сторону думать. Так, по крайней мере, кажется Желваку.