Зов Ктулху

Тем временем старик Уэйтли продолжал скупать скот, хотя его стадо не увеличивалось в числе. Кроме того, он срубил несколько деревьев и принялся за ремонт пустовавшей части своего дома – довольно просторного, под островерхой крышей и упиравшегося боком в гору, – тогда как ему с дочерью всегда хватало трех комнат на первом этаже. Судя по тому, как он взялся за столь тяжелую работу, у старика еще было много сил, и хотя временами он бормотал что-то невразумительное, его плотничанье доказывало, что считать он не разучился. Это началось после рождения Уилбера, когда один из сараев с инструментами оказался вдруг приведенным в порядок, заново обшит досками и даже снабжен новым надежным замком. Обновляя второй этаж дома, старик Уилбер продемонстрировал неменьшее мастерство, и его мания сказалась только в том, что он наглухо заколотил все окна. Правда, многие считали это предприятие полным безумием. Менее непонятным было то, что он занялся еще одной комнатой в нижнем этаже – для своего внука. Эту комнату несколько человек видели, но ни один из них не был допущен во второй этаж. Все стены здесь были в прочных полках чуть не до потолка, на которых он самым аккуратным образом расставил изъеденные червями старинные книги и даже куски книг, до этого валявшиеся по углам.

– Я неплохо ими попользовался, – говорил он, пытаясь склеить черную страницу сваренным на ржавой плите домашним клеем, – а мальчишка попользуется еще лучше. Он уж не упустит случая все их прочитать, других-то все равно нет.

Когда Уилберу исполнилось год и семь месяцев, а случилось это в сентябре 1914 года, он совсем напугал соседей своим ростом и своими познаниями. Внешне он походил на четырехлетнего и говорил на редкость разумно. Ему позволялось свободно бегать по горам и полям, и он часто сопровождал мать в ее блужданиях по окрестностям. Дома он разглядывал странные картинки и карты в дедушкиных книгах, пока старик Уэйтли длинными вечерами что-то объяснял ему, а потом задавал вопросы. К этому времени с ремонтом дома было покончено, и все, кто его видел, удивлялись, зачем надо было одно из окон превращать в крепкую дверь, то самое окно, что находилось в стене с восточной стороны и смотрело прямо на гору. Тем более никто не понимал, зачем Уэйтли понадобилось подводить к этой новой двери деревянную лестницу. Примерно в это же время все обратили внимание на то, что старый сарай, после рождения Уилбера тщательно обшитый досками и без окон, но с крепким замком, опять стоит брошенный. Дверь, открываясь и закрываясь, скрипела на петлях, и когда Эрл Сойер один раз заглянул в нее, приведя очередную партию коров старику Уэйтли, то ему стало не по себе от тамошнего ни на что не похожего запаха, в котором, по его собственному утверждению, нет ничего земного и которого нигде нет, кроме как возле индейских кругов на горах. И это притом, что дома и сараи в Данвиче никогда не отличались райскими ароматами.

Прошло еще несколько месяцев, в которые не случилось ничего особенного, разве лишь все жители как один готовы были поклясться, что непонятный шум внутри гор усилился еще больше. В 1915 году под самый май начались подземные толчки, которые нельзя было не заметить даже в Эйлсбери, а полгода спустя в День Всех Святых подземный грохот странно совпал по времени со вспышкой пламени – «происки колдунов Уэйтли» – на вершине Сторожевой горы. Уилбер рос не по дням, а по часам и на четвертом году жизни выглядел десятилетним. Он уже сам читал одну книгу за другой, однако говорить стал меньше прежнего. То и дело он, погружаясь в глубокую задумчивость, словно отдалялся ото всех, и тут люди впервые обратили внимание на злобное выражение его козлиного лица. Иногда он бормотал что-то на непонятном языке или напевал странные мелодии, а у слушателей мурашки бежали по спине от необъяснимого ужаса. Собаки ненавидели его пуще прежнего, и ему приходилось брать с собой пистолет, чтобы в целости и сохранности пройти по деревне. Иногда он использовал его, и это не добавляло к нему любви владельцев сторожевых псов.

Немногие посетители дома Уэйтли обычно заставали Лавинию одну на нижнем этаже, тогда как со второго этажа доносились крики и шаги. Она никогда не рассказывала, что ее отец и сын делали там, хотя однажды побелела от страха, когда торговец рыбой, любитель пошутить, дернул закрытую дверь. Потом он рассказывал бездельникам, крутившимся в данвичской лавке, что слышал как будто лошадиный топот у себя над головой. Все тотчас заговорили об отдельном входе наверх и о непонятно куда девающемся скоте и с дрожью в голосе стали пересказывать легенды из юности старика Уэйтли, не забыв о странных существах, которых можно вызывать из недр земли, если вовремя принести вола в жертву языческим богам. Оказывается, все уже заметили, что собаки стали ненавидеть и бояться ферму Уэйтли с не меньшей силой, чем они боялись юного Уэйтли.

В 1917 году началась война, и сквайр Сэйер Уэйтли в качестве председателя местной призывной комиссии прилагал напрасные усилия, чтобы набрать достаточно юношей для отправки в учебный лагерь. Обеспокоенное таким вырождением целого региона, правительство послало в Данвич своих чиновников и медицинских экспертов, о проведенном расследовании которых, вероятно, еще помнят читатели газет Новой Англии. Поднятый шум навел репортеров на Уэйтли, после чего «Бостон глоуб» и «Аркхем адвертайзер» опубликовали цветистые воскресные репортажи о раннем развитии Уилбера, о черной магии старика Уэйтли, о полках со странными книгами, о запертом втором этаже дома, о жуткой таинственности Данвича и о шуме внутри гор. Уилберу уже исполнилось четыре с половиной года, а выглядел он на все пятнадцать. На щеках, над верхней губой и на подбородке у него уже пробивалась черная щетина, да и голос начинал ломаться.

Эрл Сойер привел репортеров и фотографов к Уэйтли и обратил их внимание на странный запах, который как будто просачивался из второго заколоченного этажа фермерского дома. Он сказал, что запах напоминает ему тот, что он уже слышал в сарае, когда его открыли после перестройки дома, а еще тот, который иногда шел от каменных кругов на вершинах гор. Жители Данвича читали репортажи в газетах и смеялись над откровенными нелепостями. Они никак не могли понять, почему столько внимания городские писаки уделили золотым старинным монетам, которыми Уэйтли расплачивался за купленный скот. Сами Уэйтли принимали визитеров с плохо скрываемым раздражением, хотя не осмеливались возбуждать еще большее любопытство своим отказом разговаривать с газетчиками.

IV

На десять лет семейная хроника Уэйтли потерялась в повседневной хронике нездоровой жизни Данвича, привыкшего к их странностям и переставшего обращать внимание на их оргии в Вальпургиеву ночь и в День Всех Святых. Дважды в год они жгли костер на вершине Сторожевой горы, и тогда в горах поднимался шум, раз от раза все громче и громче. А в остальное время странные вещи происходили на ферме, расположенной на отшибе. Время от времени редкие посетители замечали, что шум на втором этаже не прекращается, даже когда вся семья собирается внизу, и они задумались о том, как быстро или, наоборот, медленно приносят в жертву корову или вола. Соседи хотели было обратиться с жалобой в Общество защиты животных, но из этого ничего не вышло, потому что данвичцы не любят привлекать к себе внимание внешнего мира.

В 1923 году, когда Уилберу исполнилось десять лет, а своим умом, голосом, фигурой и заросшим бородой лицом он производил впечатление зрелого мужчины, начался второй великий этап плотницких работ в старом доме. Они велись в пределах верхнего этажа, и по отдельным наблюдениям соседи сделали вывод, что мальчишка и его дед сломали все перегородки и даже потолок или пол чердака, освободив все пространство между потолком первого этажа и высокой крутой крышей. Они разобрали также большую печь, стоявшую посередине, вместе с дымоходом, а вместо нее приспособили железную печурку с легкой трубой, которую вывели в окно.

Весной старик Уэйтли заметил, что очень много козодоев стало прилетать из лещины Холодного Ручья кричать по ночам под его окном. Казалось, он со всей серьезностью отнесся к этому и даже сказал бездельникам в лавке Осборна, что, видно, пришел его час.

– Они всё-то, когда кричат, ладятся под меня, – пожаловался он. – Верно, прилетели по мою душу. Они все знают и уж своего-то не упустят. А вы, ребята, слушайте, как они кричат, и будете знать, заполучили они меня или нет. Если заполучат, то будут кричать и хохотать до рассвета, а если нет – сразу замолчат. Уж мне-то поверьте. Правда, думается мне, не все души, за которыми они охотятся, легко им достаются.

В ночь под праздник урожая в 1924 году Уилбер Уэйтли срочно вызвал доктора Хоутона из Эйлсбери, прискакав ночью на своей единственной лошади в лавку Осборна, где был телефон. Доктор нашел старика Уэйтли в весьма плачевном состоянии. Сердце работало плохо, дыхание сбивалось, предвещая близкий конец. Растолстевшая альбиноска-дочь и не по возрасту бородатый внук стояли возле его кровати, а в это время с пустого второго этажа доносился какой-то тревожный шум: то ли шорох, то плеск, словно морские волны набегали на берег. На доктора, однако, более удручающее впечатление произвели вопли ночных птиц за окном. Бесчисленные полчища козодоев выкрикивали свое дьявольское послание, то затихая, то вновь поднимая голос в точном соответствии с хрипами умирающего. Доктору Хоутону все казалось жутким и противоестественным в этом доме… Он думал, что здесь даже слишком жутко, недаром ему совершенно не хотелось ехать на срочный вызов.

Около часа ночи к старику Уэйтли вернулась память, и он, превозмогая себя, сказал несколько слов внуку:

– Скоро надо будет больше места, Уилли… больше места. Ты растешь… а то растет еще быстрее. Скоро оно сослужит тебе службу, мальчик. Открой ворота Йог-Сототу длинной песней, которую найдешь на странице семьсот пятьдесят первой полного издания, а потом подожги узилище. Только земной огонь тебе тут не в помощь.

Старику Уэйтли стало совсем худо. Он помолчал немного, и козодои за окном закричали по-другому, а потом послышался шум в горах, и он продолжал:

– Корми его вовремя, Уилли, и соблюдай меру. Он не должен слишком расти, а то ему станет тесно прежде, чем ты откроешь для Йог-Сотота… И тогда все пропало. Только те, что внизу, могут заставить его работать… Только они, прежние, которые хотят обратно…

Он опять захрипел, и Лавиния закричала, услыхав, как завопили козодои. Так продолжалось с час, пока он не затих навсегда. Доктор Хоутон закрыл старику Уэйтли глаза, и козодои понемногу умолкли. Лавиния рыдала, а Уилбер лишь хмыкнул, так как гул в горах продолжался.

– Он им не попался, – пробасил Уилбер.

К этому времени он уже стал большим знатоком в единственно интересовавшей его области знаний и был хорошо известен по переписке многим библиотекарям в самых разных уголках страны, где с давних времен хранились редкие и запрещенные книги. В Данвиче его ненавидели все сильнее и сильнее, подозревая, что по его вине в округе стали исчезать молодые люди, однако ему удавалось затыкать людям рты, одних взяв на испуг, других купив старинными золотыми монетами, которыми он, как дед, расплачивался за поставляемый скот. Выглядел он совсем зрелым мужчиной среднего роста, однако все еще продолжал расти. В 1925 году, когда к нему приехал один из его ученых корреспондентов из Мискатоникского университета, уехавший бледным и трясущимся от страха, в нем было уже не меньше шести с тремя четвертями футов.

Все эти годы Уилбер относился к своей уродливой альбиноске-матери с возраставшим презрением и в конце концов запретил ей сопровождать его на гору в Вальпургиеву ночь и в День Всех Святых, а в 1925 году бедняжка пожаловалась Мами Бишоп, что боится своего сына.

– Я много чего знаю такого, о чем не могу тебе сказать, Мами, – призналась она. – Но и я не знаю всего. Клянусь Господом, я понятия не имею, чего он хочет и что собирается делать.

В тот год шум в горах в День Всех Святых был громче обыкновенного и огонь горел, как всегда, на Сторожевой горе, однако данвичцев больше интересовали многочисленные стаи припозднившихся козодоев, которые слетелись к погруженному во тьму дому Уэйтли. Сразу после полуночи они уже не просто кричали, а вопили в едином дьявольском порыве, вселяя ужас в души местных жителей, и так продолжалось до самого рассвета. Потом они исчезли, на целый месяц позже обычного улетев на юг. Сразу никто ничего не понял. Вроде не умер ни один человек… Однако бедняжку Лавинию Уэйтли, уродливую альбиноску, больше в Данвиче не видели.

Летом 1927 года Уилбер привел в порядок два сарая на своей ферме и начал перетаскивать туда книги из дома. Вскоре Эрл Сойер сообщил бездельникам в лавке Осборна, что Уилбер вновь взялся за переделки в доме. Теперь он заколотил все окна и двери на первом этаже и сломал стены между комнатами, как четыре года назад сделал его дед на втором этаже. Жил он теперь в одном из сараев, и Сойеру показалось, что выглядит он необычно удрученным и даже как будто испуганным. Данвичцы подозревали, что ему известны подробности исчезновения его матери, и теперь редко кто осмеливался подойти близко к его дому. Ростом он был уже больше семи футов, но расти продолжал по-прежнему.

V

Зимой произошло нечто из ряда вон выходящее. Уилбер впервые отправился за пределы Данвича. Несмотря на переписку с библиотекой Уайденера в Гарвардском университете и Национальной библиотекой в Париже, с университетом в Буэнос-Айресе и библиотекой Мискатоникского университета в Аркхеме, он не смог достать книгу, в которой отчаянно нуждался, поэтому в конце концов отправился сам, грязный, небритый, одетый в лохмотья и странно произносящий слова, в ближайший к дому Мискатоникский университет. Он уже был почти восьми футов и держал в руке дешевый новый саквояж, купленный им в лавке Осборна. Вот эта темнокожая и козлоподобная горгулья появилась в один прекрасный день в Аркхеме в поиске ужасной книги, хранившейся под замком в библиотеке колледжа, под названием «Necronomicon», которую написал сумасшедший араб Абдул Альхазред, перевел на латынь Олаус Вормий и издали в Испании в семнадцатом веке.

Никогда прежде Уилберу не приходилось бывать в городе, однако он думал только о том, как найти дорогу в университет, а там он не глядя прошел мимо огромного белозубого пса, который с необычной яростью облаял его и стал рваться с цепи.

У Уилбера была при себе бесценная, однако несовершенная копия английского перевода доктора Ди, которую ему завещал его дед, поэтому, заполучив латинский вариант, он немедленно принялся сравнивать оба текста в поиске тех слов, которые у него были пропущены на странице семьсот пятьдесят первой. Этого он не мог скрыть от библиотекаря, чтобы не показаться ему невежливым, от того самого многознающего Генри Армитейджа (члена-корреспондента Мискатоникской академии, доктора философии Принстонского университета, лауреата премии Джонса Хопкинса), который когда-то приезжал на ферму и который теперь самым вежливым образом его допрашивал. Уилбер признался, что ему нужна некая формула, или заговор, содержащая страшное имя Йог-Сотот, и его удивляет количество разночтений, повторов и сомнительных слов, которое весьма затрудняет его работу. Наконец он принялся переписывать найденную формулу, и доктор Армитейдж, невольно заглянув через его плечо на открытую страницу, прочитал слева в латинской книге самые ужасные угрозы миру и здравомыслию человечества.

«Не следует думать, – гласил текст, который Армитейдж мысленно переводил на английский язык, – будто человек – первый и последний хозяин на земле или обычное представление о жизни и ее физическом представлении может быть только таким и никаким другим. Старый Народ был, Старый Народ есть, и Старый Народ будет. В неведомых нам пространствах, сам по себе, Он пребывает в тишине и первозданности, невидимый нами. Йог-Сотот знает ворота. Йог-Сотот и есть ворота. Йог-Сотот – ключ и страж ворот. Прошлое, настоящее, будущее сошлись в Йог-Сототе. Он знает, где Старый Народ вырвался из старины и где Он вырвется из нее вновь. Он знает, где Он топтал земные поля и где Он еще топчет их и почему никто не видит Его, когда Он является людям. Иногда Его выдает Запах, но какой Он с виду, не знает ни один человек, если не считать черт, которые Он подарил людям, а таких много, и разнятся они от самого обыкновенного облика человеческого до того невидимого и бестелесного, какой Он Сам. Старый Народ вонюче и незримо бродит в безлюдных местах, где Слова произносятся и Обряды отправляются в положенное Время. Ветер торопит голоса, и земля проговаривает мысли. Он гнет деревья и крушит город, и не могут лес и город остановить безжалостную руку. В холодном отчаянии Кадат познал Старый Народ, но кто из людей знает Кадат? Ледовая пустыня на юге и затонувшие острова в океане хранят камни, на которых стоит Его печать, но кто из людей видел замороженный город или опутанную морскими водорослями затонувшую башню? Великий Ктулху – родич Его, но и он видит Его тайком и издалека. Йол Шуб-Ниггурат! Как вонь ты знаешь Его. На твоем горле Его руки, и все же ты не видишь Его, хотя живет Он на твоем охраняемом пороге. Йог-Сотот – вот ключ к воротам, что разделяют два мира. Люди правят там, где прежде властвовал Он, но скоро Он будет править там, где теперь властвуют люди. После лета приходит зима, но после зимы вновь приходит лето. Он ждет, терпеливый и могущественный, ибо Его час недалек».

Доктор Армитейдж, сопоставив то, что он читал, с тем, что он знал о Данвиче и его невидимых обитателях, а также о самом Уилбере Уэйтли и его темной страшной ауре, которая со времени его непонятного рождения превратилась в черную тучу возможного матереубийства, ощутил наплывшую на него волну страха, такого же осязаемого, как липкий холод могилы. Склонившийся над книгой козлоподобный гигант был похож на выходца с другой планеты или из другого мира, как будто он только частично был человеком и крепкие узы связывали его с черными безднами сущности и бытия, которые простираются как гигантские фантомы над всем тем, что является мощью, материей, пространством и временем. Неожиданно Уилбер поднял голову и заговорил в своей странной резонирующей манере, которая наводила на мысль о нечеловеческом строении его горла.

– Мистер Армитейдж, – сказал он, – я подумал, что мне придется взять эту книгу домой. Здесь есть такое, что мне нужно опробовать в определенных условиях, а у вас их нет. Я совершу смертный грех, если останусь тут из-за ваших правил. Позвольте мне взять ее, сэр, и я клянусь вам, что никто ничего не заметит. Не стану даже говорить, как я буду беречь ее. У меня с вашей драгоценной книгой ничего не случится…

Уилбер замолчал, прочитав ответ на лице библиотекаря, и на его козлином лице появилось хитрое выражение. Армитейдж уже было собрался сказать, что он может скопировать все, что ему нужно, но, задумавшись о последствиях, остановил себя. Слишком большую ответственность он взял бы на себя, позволив такому существу получить ключ к богомерзким сферам. Уэйтли все понял и постарался, чтобы его слова прозвучали безразлично:

– Ладно, если вы так решили. Может быть, в Гарварде они не такие щепетильные.

Ничего больше не сказав, он встал и зашагал прочь, склоняя голову перед каждой дверью.

Армитейдж слышал, как злобно лаял большой сторожевой пес, пока он из окна глядел вслед гиганту, по-горильи, вприпрыжку пересекавшему кампус. Он припомнил страшные сказки, которые ему рассказывали и которые он читал в воскресных выпусках «Адвертайзер», а еще те, что он слышал от простых людей в Данвиче во время своей поездки. Невидимые существа неземного происхождения, по крайней мере не трехмерной земли, зловонные и страшные, носились по узким долинам Новой Англии и сидели на горных вершинах. В это он верил. А теперь сам ощутил близость чего-то неведомого и ужасного, словно на него полыхнуло адом в черном царстве какого-то далекого ночного кошмара. Передернувшись от отвращения, Армитейдж спрятал и запер «Necronomicon», однако из комнаты не выветривалась непонятная и жуткая вонь.

– По вони их узнаете их, – процитировал доктор Армитейдж.

Вонь и вправду была точно такой же, от какой ему стало плохо, когда он приблизился много лет назад к ферме Уэйтли. Доктор Армитейдж вновь припомнил козлиный зловещий облик Уилбера и натужно посмеялся над деревенскими слухами об его отце.

– Дед ни при чем! – пробормотал он негромко. – Ну и простаки же там живут, господи! Покажите им великого бога Пана, сотворенного Артуром Мейченом, и они увидят в нем обыкновенного данвичского возмутителя спокойствия. Кто же – какой проклятый невидимка на этой земле или за пределами трехмерного пространства – был отцом Уилбера Уэйтли? Он родился на Сретенье, через девять месяцев после Вальпургиевой ночи 1912 года, когда разговоры о странном шуме в горах достигли Аркхема. Что же там было в мае? Исчадие чего подарило себя земле в этих получеловеческих плоти и крови?

Несколько недель доктор Армитейдж занимался тем, что собирал данные об Уилбере Уэйтли и невидимых данвичских обитателях. Он списался с доктором Хотоном из Эйлсбери, который принял последний вздох старика Уэйтли, и нашел для себя много интересного в последних словах умирающего, которые запомнил его врач. Поездка в Данвич, однако, не дала почти ничего нового, зато «Necronomicon» в тех местах, которые читал Уилбер, снабдил его новыми и страшными ключами к пониманию природы, методов и целей непонятного зла, неуловимо угрожающего планете. Беседы с некоторыми исследователями старинного фольклора в Бостоне и обмен письмами с исследователями в других городах привели его в конце концов в состояние изумления, которое, медленно пройдя через разные степени беспокойства, превратилось в самый настоящий праведный ужас. Проходили летние дни, и он смутно чувствовал, что что-то надо делать с невидимыми кошмарами в верховьях Мискатоника и с чудовищем, которое людям известно как Уилбер Уэйтли.

VI

Данвичский кошмар случился в 1928 году между праздником урожая и равноденствием, и доктор Армитейдж был среди тех, кто оказался свидетелем страшного пролога. До него дошли слухи о нелепой поездке Уэйтли в Кембридж и его отчаянных, но безрезультатных попытках добыть или скопировать «Necronomicon» в библиотеке, так как Армитейдж настоятельно просил всех библиотекарей не сводить глаз с ужасной книги. В Кембридже Уилбер очень нервничал. Ему во что бы то ни стало надо было достать книгу и вернуться побыстрее домой, словно он боялся последствий своего долгого отсутствия.

В начале августа случилось неизбежное. Рано утром третьего числа доктор Армитейдж проснулся, разбуженный злобным лаем сторожевого пса. Он заходился в полубезумном рыке, который становился раз от разу все громче и громче, но паузы были еще страшнее и многозначительнее. Потом раздался крик другого существа, разбудивший половину жителей Аркхема и потом не раз вторгавшийся в их сны, ибо так кричать не мог рожденный от земли или единственно от земли.

Армитейдж торопливо оделся и бросился по улице и через газон к университетским зданиям. Впереди бежали еще люди, и все слышали сирену, истошно вопившую о взломе библиотеки. Открытое окно при свете луны казалось черной дырой. Но это было только начало, потому что изнутри доносились лай и крики, стихшие до приглушенного рычания и стонов. Инстинкт предупредил Армитейджа о том, что происходящее там не для неподготовленных глаз, поэтому он твердо отодвинул толпу и открыл дверь. Среди прибежавших на сигнал тревоги он заметил профессора Уоррена Райса и доктора Френсиса Моргана, которым рассказывал кое-что из своих догадок и опасений, и он махнул им рукой, чтобы они следовали за ним. К этому времени из библиотеки слышались только жалобные стоны пса, и больше ничего, однако Армитейдж обратил внимание на неожиданный и громкий хор козодоев, расположившихся в кустах и то поднимавших голос, то утихавших в ритме предсмертных хрипов человека.

Дом был полон ужасной вони, уже знакомой доктору Армитейджу, и трое мужчин торопливо прошествовали по коридору в маленький читальный зал, где хранились манускрипты и книги с родословными и откуда слышалось тихое повизгивание. Несколько мгновений они медлили зажечь свет, пока доктор Армитейдж не собрал все свое мужество и не щелкнул выключателем. Один из трех мужчин – неизвестно кто – громко завопил, разглядев того, кто лежал между перевернутыми столами и стульями. Профессор Райс говорил потом, что ненадолго потерял сознание, хотя он не только не упал, но и не пошатнулся.

То, что лежало, скрючившись, в зловонной луже зеленовато-желтой сукровицы и чего-то дегтярно-липкого, было почти девяти футов роста. Собака сорвала с него одежду и даже кое-где кожу, но оно еще не умерло и молча дергалось в судорогах, а из его груди вылетали жуткие хрипы в унисон чудовищному пению ждущих своего часа козодоев. По всей комнате были разбросаны куски кожи от ботинок и ткани от костюма и рубашки, а возле самого окна лежал, где его, по-видимому, бросили, пустой холстяной мешок. У ножки стола в центре валялся неразряженный револьвер с поврежденным патроном, который никак не мог выстрелить. Однако в то время все внимание пришедших занимало лежавшее на боку существо. Я бы погрешил против истины, если бы стал утверждать, что человеческому перу не под силу описать его, так как гораздо правильнее сказать, что ни один человек, чьи представления ограничены общепринятыми формами жизни на нашей планете и тремя известными измерениями, не мог бы даже увидеть его в точности таким, каким он был, хотя отчасти он, без сомнения, походил на обыкновенного смертного – руками, головой и козлоподобным лицом со срезанным подбородком, как у всех Уэйтли. Однако торс и нижняя часть тела были с точки зрения тератологии невероятными, так что только благодаря одежде он оставался среди людей неузнанным и неуничтоженным.

Выше пояса он был получеловек, хотя на его груди, с которой пес все еще не спускал лап, кожа скорее напоминала рисунком крокодилью. Спина была пестрой, желто-черной и отдаленно походила на чешуйчатую оболочку некоторых видов змей. Зато своим видом ниже пояса он производил ужасное впечатление, ибо в нем не было ничего человеческого и все было исключительно фантастично. Кожа здесь густо заросла жестким черным мехом, и из живота тянулось множество длинных зеленовато-серых щупалец с красными присосками. Располагались они в причудливом порядке, повторяя, по-видимому, некую космическую геометрию, неизвестную на Земле и в Солнечной системе. На обоих боках располагалось по одному рудиментарному глазу, глубоко погруженному в розоватую орбиту с длинными ресницами, а вместо хвоста у него была трубка или щупальце с красными кольцеобразными метками, которое, судя по всему, представляло собой неразвитый рот или горло. Ноги, если не считать черного меха, в какой-то мере напоминали задние лапы доисторических гигантских ящеров, живших на Земле, и заканчивались мягкими складчатыми подушечками без копыт и когтей. Когда существо делало вдох, его хвост и щупальца меняли цвет, верно, благодаря системе циркуляции, унаследованной от нечеловеческих предков. Щупальца становились темно-зелеными, а хвост желтел, и на нем появлялись нездоровые серо-белые полосы между красными кольцами. Из жил умирающего существа не кровь, а вонючая зеленовато-желтая сукровица струей текла на крашеный пол за потемневший и загустевший край лужи, оставляя за собой странный светлый след.

Появление трех мужчин взволновало умиравшего, и он, не поднимая и не поворачивая головы, принялся что-то бормотать. Доктор Армитейдж не сделал тогда записей, но запомнил совершенно точно, что говорил он не по-английски. Поначалу издаваемые им звуки вообще не были похожи на земную речь, но постепенно доктор Армитейдж распознал несвязные куски «Necronomicon», этого чудовищного богохульства, в погоне за которым погибало лежавшее перед людьми существо. Насколько Армитейдж запомнил, он говорил так:

– Н’гай, н’гха’гхаа, багг-шоггот, ай’хах; Йог-Сотот, Йог-Сотот…

Постепенно его голос стихал, тогда как козодои в нечестивом предвкушении орали все громче и громче.

Потом умирающий затих, и пес, задрав морду, зашелся в долгом скорбном вое. Желтое козлиное лицо простертого на полу существа изменилось, и огромные черные глаза страшно провалились. За окном неожиданно умолкли козодои, а над толпой началось паническое кружение и хлопанье крыльев. Бесчисленные стаи крылатых наблюдателей поднялись, закрыв собой луну, и, словно обезумевшие, стали исчезать с глаз.