Большое собрание сочинений в одном томе

Колокол бил с приземистой каменной церкви в псевдоготическом стиле, явно выстроенной гораздо позже, чем окрестные дома; у нее был непропорционально высокий подвальный этаж, где все окна были наглухо закрыты ставнями. Хотя обе стрелки на башенных часах отсутствовали, я сосчитал пронзительные удары и понял, что бой возвестил одиннадцать часов. И тут мои мысли о времени внезапно были смяты мимолетным, но необычайно отчетливым видением и волной необъяснимого ужаса, охватившего меня прежде, чем я смог догадаться, что же это такое. Дверь в церковный подвал была распахнута, и в проеме виднелся прямоугольник кромешной тьмы. И когда я заглянул в дверной проем, некая фигура стремительно возникла и исчезла – или мне так показалось – на фоне темного прямоугольника, заставив меня инстинктивно представить видение кошмара, причем самое ужасное заключалось в том, что если рассудить здраво, в этой фигуре ничего кошмарного не было и быть не могло.

Это был человек – не считая водителя, первый, увиденный мной после того, как автобус въехал в центральную часть города, – и не будь я в столь возбужденном состоянии, я бы не усмотрел в нем ничего ужасного. Это же, как я догадался через мгновение, пастор в диковинном ритуальном облачении, которое стало общепринятым после того, как Орден Дагона изменил обряды в местных церквах. И то, что, по всей видимости, привлекло мое внимание и вызвало мимолетный приступ необъяснимого ужаса, оказалось высокой тиарой на его голове – почти точной копией той, что мисс Тилтон показывала мне накануне вечером. Наверняка именно эта тиара, взбудоражив мою фантазию, заставила меня приписать зловещие черты человеку в странном облачении, которого я заметил в темном церковном подвале. Так что, сделал я вывод, нет ровным счетом никакого разумного объяснения охватившему меня приступу ужасных псевдовоспоминаний. Нет ничего странного в том, что местный таинственный культ использует в качестве одного из атрибутов своего ритуального облачения диковинный головной убор, который, как считали местные жители, попал сюда загадочным образом – якобы из старинного клада.

Теперь только на тротуаре появились редкие прохожие – юнцы с отталкивающей внешностью, которые шли поодиночке или молчаливыми группками по двое-трое. Кое-где в нижних этажах обветшалых зданий располагались мелкие лавчонки с вылинявшими вывесками, и пока мы ехали мимо, я заметил один или два припаркованных грузовичка. Шум падающей воды стал громче, и вскоре я увидел впереди реку, протекавшую по довольно глубокому ущелью, через которое был перекинут широкий мост с железными перилами, а дальше за мостом виднелась большая площадь. Когда автобус с грохотом катил по мосту, я глазел по сторонам, рассматривая фабричные здания на поросшем травой пустыре впереди. Река под мостом была полноводная, и я заметил справа выше по течению два мощных водопада и по меньшей мере еще один – чуть ниже. На мосту рев низвергающейся воды стал чуть ли не оглушающим. Миновав мост, автобус выехал на большую полукруглую площадь и подкатил к фасаду высокого, увенчанного куполом здания с остатками желтой краски на стенах и с полустертой вывеской, гласившей, что это и есть «Гилман-хаус».

Я с облегчением вышел из автобуса и, зайдя в обшарпанный вестибюль гостиницы, сразу же пристроил свой саквояж в гардеробе. Единственный, кого я увидел в вестибюле, был старик портье, причем без характерных черт, как я ее окрестил, «инсмутской внешности» – но я решил не задавать ему обуревавших меня вопросов, памятуя о замеченных в этой гостинице странностях. Вместо того я вышел на площадь и, увидев, что автобус уже уехал, оглядел окрестности оценивающим взглядом.

С одной стороны вымощенная булыжником площадь граничила с рекой, а с другой была окаймлена полукругом кирпичных зданий с высокими двускатными крышами постройки начала девятнадцатого века; от площади лучами разбегались улицы – на юг, юго-восток и юго-запад. Уличных фонарей было явно недостаточно, и все они были оснащены маломощными лампами накаливания, так что я лишний раз порадовался тому, что решил покинуть этот город еще до наступления темноты, хотя, насколько я знал, сегодня ночь обещала быть ясной и лунной. Все здания были в сносном состоянии, и я заметил не меньше дюжины работающих заведений – в том числе сетевую бакалею «Фёрст нэшнл», убогую закусочную, аптеку и офис оптовой рыбной торговли, и наконец далеко в восточной части площади, около самой реки, офис единственного в городе промышленного предприятия – Аффинажной компании Марша. На глаза мне попались человек десять горожан, и я насчитал четыре или пять легковых автомобилей и грузовиков, стоявших без движения в разных углах площади. Как можно было сразу догадаться, это и был центр деловой и общественной жизни Инсмута. В восточной стороне горизонта я заметил водную гладь гавани, на фоне которой высились развалины некогда красивых георгианских башен. А ближе к взморью, на противоположном берегу реки, виднелась белая колокольня над, как можно было догадаться, зданием аффинажного завода Марша.

Сам не знаю почему, я решил начать расспросы в сетевой бакалее, чьи сотрудники вряд ли были родом из Инсмута. Я быстро нашел старшего – юношу лет семнадцати – и, к своей радости, отметил его сообразительность и учтивость, что обещало массу интересующей меня информации. Мне подумалось, что он не прочь поболтать, и очень скоро я узнал, что в городе ему все не нравится – и рыбный смрад, и нелюдимые жители. Так что его обрадовала возможность перекинуться парой слов с приезжим. Он был родом из Аркхема, а здесь снимал жилье у семьи, переехавшей из Ипсвича, и в каждый выходной, если выпадала такая возможность, сразу же возвращался к родителям. Те не одобряли его работу в Инсмуте, но сюда его назначило руководство торговой сети, и ему не хотелось потерять место.

В Инсмуте, по словам юноши, не было ни публичной библиотеки, ни торговой палаты, но я и без их помощи вряд ли мог бы заблудиться. Улица, по которой я шел от гостиницы, называлась Федерал-стрит, к западу от нее располагались благополучные кварталы на Брод-, Вашингтон-, Лафайет— и Адамс-стрит, а к востоку – приморские трущобы. Именно в этих трущобах – вдоль Мейн-стрит – я смогу найти старинные георгианские церкви, но они давно уже заброшены. Было бы разумно не привлекать внимания тамошних обитателей – особенно в районах к северу от реки, где живут мрачные и крайне неприветливые люди. Бывало, и не раз, что приезжие там бесследно исчезали.

Некоторые места в городе считались чуть ли не запретной территорией – это он узнал на своей шкуре. Не стоит, к примеру, долго задерживаться около аффинажного завода Марша или возле действующих церквей или бродить вокруг храма Ордена Дагона на площади Нью-Чёрч-Грин. Местные церкви отличались странностями – от них решительно отреклись все единоверцы из прочих мест, потому что там явно практиковали очень уж странные обряды, а их священники носили очень уж странные облачения. Их вера явно была основана на ереси и тайных культах, которые включали элементы неких чудесных превращений, способствующих распространению на нашей земле телесной распущенности. Духовник моего собеседника – доктор Уоллес из Методистской евангелической церкви Эсбери в Аркхеме – настоятельно рекомендовал ему держаться подальше от инсмутских храмов.

Что же до самих обитателей Инсмута, то юноша не мог сказать о них ничего определенного. Они отличались чрезвычайной скрытностью и крайне редко показывались на свет – точно лесные звери, обитающие в земляных норах. Невозможно было представить, как они вообще проводят свои дни, помимо рыбалки, коей они занимались от случая к случаю. Возможно, если судить по количеству потребляемого ими нелегального спиртного – они целыми днями пребывали в алкогольном отупении. Их всех объединяли прочные узы угрюмого братства или тайного знания – ненависти к внешнему миру, точно у них имелся доступ к каким-то иным, более предпочтительным для них сферам бытия. У многих из них была пугающая внешность – особенно немигающие выпученные глаза, – а уж их голоса вызывали омерзение. От их ритуальных ночных песнопений в храмах пробирал мороз по коже, особенно во время их главных праздников или всеобщих бдений, отмечавшихся дважды в год, 30 апреля и 31 октября.

Они обожали воду и много плавали и в реке, и в гавани. Часто они устраивали заплывы на скорость к Дьяволову рифу, и в такие дни все, кто физически крепок, выползали на свет божий и принимали участие в состязании. Правда, если подумать, на глаза в этом городе попадались лишь относительно молодые люди, причем у тех, кто сильно постарше, почти у всех без исключения, на лицах проявлялись признаки какого-то дефекта или уродства. А если исключения и встречались, то это были люди вообще без каких-либо признаков физических отклонений – вроде старика портье в гостинице, и можно было лишь гадать, куда подевались представители старого поколения горожан и не была ли «инсмутская внешность» признаком неведомой и медленно прогрессирующей болезни, которая с годами внешне проявлялась все сильнее. Ведь только крайне редкое заболевание могло бы вызвать у человека в зрелом возрасте глубокие деформации костной структуры – к примеру, изменение строения черепа, – но даже в таком случае такая единичная деформация была ничуть не более загадочной, чем внешние проявления этого заболевания. Было бы сложно, заметил юноша, сделать какой-то определенный вывод относительно этого феномена; потому как никто еще не заводил близкого знакомства с местными жителями, даже прожив в Инсмуте довольно долго.

Юноша был уверен, что некоторых особей, более безобразной внешности, чем у самых уродливых из тех, кто появлялся на улицах, держали дома под замком. А в некоторых районах города иногда слышали очень необычные звуки, доносящиеся из-за стен. По слухам, ветхие припортовые лачужки к северу от реки соединялись секретными туннелями, образующими настоящий подземный лабиринт, который, возможно, кишел невидимыми уродами. Трудно сказать, какие чужие крови – если это и впрямь чужие крови – смешались в этих существах. Самых мерзопакостных субъектов частенько упрятывали подальше, когда в городе появлялись правительственные чиновники или приезжие издалека.

Совершенно бесполезно, уверил меня собеседник, расспрашивать местных об этом городе. Только один согласился бы на такой разговор, – очень древний, но с виду вполне нормальный старик, что жил в ночлежке на северной окраине города и целыми днями околачивался возле пожарной части. У убеленного сединами дедули по имени Зейдок Аллен, которому девяносто шесть лет от роду, явно были не все дома, и еще он был известный на весь город пропойца. Это был чудаковатый, очень недоверчивый человек, который вечно оглядывался через плечо, точно боялся чего-то, и когда бывал трезв, ничто не могло заставить его вступить в беседу с незнакомцем. Однако если предложить ему порцию его излюбленной отравы, он не устоял бы перед искушением; и, налакавшись, он был готов нашептать на ухо невольному слушателю свои самые сокровенные воспоминания, от которых волосы просто вставали дыбом. Впрочем, из него можно было выудить лишь крохи полезной информации, так как все его россказни сводились к бредовым и очень уклончивым намекам на какие-то невероятные чудеса и ужасы, которые скорее всего существовали исключительно в его пьяных фантазиях. И хоть никто ему не верил, местные страшно не любили, когда он, напившись, пускался в беседы с приезжими; более того: если незнакомца замечали беседующим с ним, это могло иметь самые печальные последствия. Вероятнее всего, от этого забулдыги и пошли самые невероятные слухи и предрассудки, связанные с Инсмутом. Кое-кто из горожан-переселенцев время от времени заявлял, будто видел каких-то чудовищ, но чему ж тут удивляться, коли все были наслышаны про байки старого Зейдока и, как всем было известно, некоторые горожане действительно страдали от каких-то физических уродств. Никто из этих переселенцев не выходил из дому по ночам, ведь, как говорили втихомолку, очень неразумно появляться на улице в поздний час. К тому же ночью Инсмут всегда был погружен в кромешную тьму.

Что же до бизнеса – то изобилие рыбы в здешних водах, конечно, факт почти необъяснимый, но горожане все реже стали пользоваться этим благом к своей выгоде. К тому же и цены сильно упали, и конкуренция выросла. По словам юноши, в городе остался единственный настоящий бизнес – аффинажный завод, чей главный офис располагался на площади всего в нескольких шагах к востоку от бакалейного магазина, где мы вели нашу беседу. Старик Марш никогда не показывался людям на глаза, но изредка видели, как он направляется на свой завод в автомобиле с плотно занавешенными окнами.

Ходило много разных слухов о нынешней внешности Марша. Некогда он слыл большим модником; и люди говорили, что он до сих пор щеголяет в роскошном сюртуке, скроенном по эдвардианской моде, но только теперь специально подогнанном под его деформированную фигуру. Один из его сыновей еще до недавней поры был управляющим в конторе на площади, но в последнее время старик Марш скрывал свои дела от посторонних глаз и переложил основное бремя забот на более молодое поколение клана. Сыновья старика Марша и их сестры в последнее время стали выглядеть очень странно – особенно старшие, и поговаривали, что их здоровье сильно пошатнулось.

Одна из дочек Марша – женщина с отталкивающим лицом рептилии – любила обвешивать себя диковинными украшениями, изготовленными в той же самой дикарской традиции, в какой была сделана странная тиара. Мой собеседник видел эту тиару много раз и слышал, будто бы ее нашли в тайной сокровищнице, принадлежавшей то ли пиратам, то ли демонам. Здешние клирики – или священники, или как их там называли – носили головные уборы вроде этой тиары. Но их мало кто встречал лично. Никаких других представителей местного населения юноша не видел, хотя, если верить слухам, их в Инсмуте тьма-тьмущая, и самого разного вида.

Марши, как и три других благородных семейства города – Уэйтсы, Гилманы и Элиоты, – были очень нелюдимые. Они проживали в огромных особняках на Вашингтон-стрит, и кое-кто из них, как говаривали, держал взаперти некоторых своих родичей, чья внешность не позволяла выставлять их на всеобщее обозрение, но когда те умирали, их смерть всегда предавалась огласке и должным образом регистрировалась.

Предупредив, что таблички с названиями улиц во многих местах отсутствуют, юноша не счел за труд набросать для меня большую и достаточно подробную карту города, обозначив на ней основные достопримечательности. Бегло изучив карту, я убедился, что она послужит мне немалым подспорьем. Сложив ее и сунув в карман, я рассыпался в искренних благодарностях. Поскольку единственная попавшаяся мне на глаза закусочная не внушала доверия по причине своей крайней обшарпанности, я купил в бакалее изрядный запас сырных крекеров и имбирного печенья, чтобы потом ими пообедать. Мысленно я составил себе такую программу: обойти главные улицы, побеседовать по дороге со всеми недавно поселившимися в городе людьми и успеть на восьмичасовой автобус до Аркхема. Город, как я уже успел заметить, являл собой живописный и более чем убедительный образец общественной деградации; но не имея интереса к социологии, я решил ограничиться изучением памятников архитектуры.

Итак, я отправился в поход по узким улицам подернутого мглой тайны Инсмута. Перейдя через мост и свернув на шум нижнего водопада, я миновал аффинажный завод Марша, откуда, к моему немалому удивлению, не доносилось типичных для промышленного предприятия звуков. Здание стояло на крутом утесе над рекой у моста, недалеко от площади, на которую выбегало несколько улиц, – я решил, что на этой площади некогда располагался городской центр, который после Революции переместился на нынешнюю Таун-сквер.

Вернувшись обратно, я перешел через реку по мосту Мейн-стрит и попал в район полнейшего запустения, от вида которого я невольно содрогнулся. Провалившиеся кровли двускатных крыш смотрелись неровным фантастическим силуэтом на фоне неба, над которым уродливо высился обезглавленный шпиль старинной церкви. Лишь некоторые из домов на Мейн-стрит были заселены, большинство же наглухо забиты досками. Заглядывая в немощеные переулки, я видел зияющие черные провалы окон в брошенных домишках, многие из которых покосились так сильно, что вот-вот грозили сверзнуться с просевших фундаментов. Эти призрачные окна походили на пустые глазницы рыбьих голов, и мне пришлось набраться смелости, чтобы все же свернуть на восток и направиться мимо них в портовую часть города. Ну и, разумеется, мой ужас при виде заброшенных домов рос скорее в геометрической, чем арифметической прогрессии, ибо количество домов-призраков оказалось столь велико, что эта часть города выглядела полностью вымершей. Зрелище бесконечных рядов рыбьеглазых домов, олицетворявших запустение и смерть, как и общее впечатление от длинной вереницы черных мрачных жилищ, пребывающих во власти пауков, смутных воспоминаний и победительных червей, пробуждало похороненные в глубинах моей души страхи и антипатии, которые даже самые трезвые философские доводы не могли бы развеять.

Фиш-стрит оказалась такой же обезлюдевшей, как и Мейн, но в отличие от последней она вся была застроена еще вполне крепкими кирпичными и каменными складами. Уотер-стрит оказалась ее почти точной копией, если не считать пустырей вдоль береговой линии, где раньше стояли пирсы. Я не заметил ни единой живой души, кроме видневшихся вдалеке на волнорезе рыбаков, и не услышал ни единого звука, кроме мерного рокота прибоя в гавани да отдаленного шума водопадов на Мануксете. Город все больше и больше действовал мне на нервы, и на обратном пути, шагая через шаткий мост Уотер-стрит, я то и дело украдкой оглядывался. Мост Фиш-стрит, судя по карте, был полностью разрушен.

К северу от реки меня встретили признаки какой-никакой жизни: цеха по упаковке рыбы на Уотер-стрит, дымящие трубы и залатанные кровли домов, временами доносящиеся до моего слуха звуки непонятного происхождения да темные фигуры, которые, шаркая, шатались по сумрачным улицам и немощеным переулкам – и все это произвело на меня куда более гнетущее впечатление, чем запустение южных кварталов. Сразу бросалось в глаза то, что здешние обитатели отличались более пугающей и более уродливой внешностью, чем жители центральной части города, поэтому я несколько раз ловил себя на неприятных ощущениях и фантастических псевдовоспоминаниях, чему я не мог найти объяснения. Несомненно, признаки смешения с чужой кровью в обитателях прибрежной части Инсмута проявлялись куда сильнее, чем в удаленных от моря районах – если только, конечно, «инсмутская внешность» была именно болезнью, а не наследственной чертой, и в таком случае здесь, наверное, встречались субъекты с признаками более поздней стадии заболевания.

Что особенно докучало мне, так это странные приглушенные звуки, которые я время от времени слышал. По логике вещей, они должны были бы доноситься из обитаемых домов, но на самом деле звучали громче всего как раз из заброшенных зданий с наглухо заколоченными фасадами. Я слышал то скрип, то топот, то какой-то невнятный хрип и с содроганием подумал о бесчисленных подземных туннелях, о которых мне поведал юноша-бакалейщик. А потом я подумал, какие же голоса у таинственных обитателей здешних мест. Ведь я еще ни разу не слышал их речь, но почему-то не имел ни малейшего желания ее услышать.

Остановившись ненадолго, чтобы полюбоваться двумя симпатичными, но разрушенными старыми церквами на Мейн- и Чёрч-стрит, я поспешил покинуть отвратительные припортовые трущобы. Следующим пунктом моей пешей программы была площадь Нью-Чёрч-Грин, но почему-то я никак не мог заставить себя вновь вернуться к церкви, в подвальном окне которой я заметил так сильно напугавшую меня фигуру священника – или пастора – в диковинной тиаре. Кроме того, я помнил предупреждение юноши-бакалейщика о том, что приезжим лучше не приближаться к городским церквам и к храму Ордена Дагона.

Соответственно, я двинулся по Мейн-стрит в северном направлении, к Мартин-стрит, затем повернул в сторону от моря, благополучно пересек Федерал-стрит, оставив позади Нью-Чёрч-Грин, и вошел в ветшающий мирок городской аристократии на Брод-, Вашингтон-, Лафайет- и Адамс-стрит. Хотя эти обсаженные вязами старые улицы были кое-как вымощены и имели неряшливый вид, они еще не совсем утратили былое величие. Здесь каждый особняк привлекал мой взор, причем многие из них обветшали и стояли заколоченные посреди заброшенных дворов, но один-два на каждой улице подавали признаки жизни. На Вашингтон-стрит я заметил четыре или пять недавно отремонтированных особняков посреди ухоженных лужаек и садов. Самый роскошный из них – с широкими цветниками, которые террасами тянулись до самой Лафайет-стрит, – как я догадался, принадлежал хозяину аффинажного завода старому Маршу, страдающему неведомым недугом.

На улицах не было ни единого живого существа, и я невольно поразился полному отсутствию в Инсмуте кошек и собак. Еще меня озадачило и встревожило то, что даже в лучше всего сохранившихся особняках все окна в третьих этажах и на чердаках были плотно закрыты ставнями. Похоже, мгла скрытности и нелюдимости и впрямь лежала на этом безмолвном городе таинственных существ и загадочных смертей, и я не мог избавиться от ощущения, что на меня постоянно и отовсюду тайком таращатся выпученные немигающие глаза.

Услышав три удара надтреснутого колокола откуда-то слева, я невольно вздрогнул, потому что все никак не мог забыть приземистую церковь, с чьей колокольни донеслись эти удары. Идя по Вашингтон-стрит к реке, я оказался в очередном бывшем центре городской торговли и производства и заметил впереди руины фабричных зданий, а еще дальше, по правую руку, останки старого вокзала и крытого железнодорожного моста через реку.

Я вышел к безымянному мосту, снабженному предупреждающей табличкой «Опасно», но все же рискнул ступить на него и возвратился на южный берег реки, где вновь увидел приметы городской жизни. Безмолвные фигуры двигались шаркающей походкой и бросали в мою сторону загадочные взгляды; но здесь уже было больше людей с нормальными чертами лица, которые разглядывали меня с холодным любопытством. Инсмут быстро мне надоел, и, свернув на Пейн-стрит, я двинулся к главной городской площади в надежде поймать там хоть какой-то транспорт до Аркхема вместо того, чтобы еще несколько часов дожидаться того зловещего автобуса.

И тут слева я увидел обвалившуюся пожарную каланчу, а потом заметил одетого в жалкие лохмотья старика с красным лицом, заросшим кустистой бородой, и слезящимися глазами, который сидел на скамейке перед пожарной частью и беседовал с двумя неопрятно одетыми, но нормальными с виду пожарниками. Это, разумеется, был не кто иной, как Зейдок Аллен, полоумный старый пьянчуга, чьи байки о старом Инсмуте, объятом мглой мрачных тайн, были столь же пугающими, сколь и неправдоподобными.

III

Должно быть, некий дух противоречия – или какой-то сардонический импульс, возникший по велению неведомых темных сил, – вынудил меня изменить свои планы. А ведь я заранее твердо решил ограничить свои наблюдения местной архитектурой и поспешил на площадь в надежде поймать там попутный транспорт и покинуть этот проклятый город смерти и разрухи, но при виде старика Зейдока Аллена в моем мозгу возникли новые мысли, заставившие меня задержаться здесь с неясной пока целью.

Как заверил меня бакалейщик, этот старик только и мог что бессвязно пересказывать фантастические и бредовые легенды, и он же предупредил, что местным жителям очень не нравилось, когда приезжие вступали в разговоры со стариком. Но все же искушение пообщаться с этим древним очевидцем медленного упадка города, который помнил славную пору мореплавания и расцвета фабричного производства, не могло перебороть самые рациональные доводы. В конце концов, все диковинные и безумные мифы частенько являются лишь символами или аллегориями, основанными на правдивых событиях. А старый Зейдок, должно быть, самолично видел все, что происходило в Инсмуте в последние девяносто лет. И тут во мне взыграло любопытство, затмившее и здравый смысл, и чувство осторожности, и, поддавшись самолюбивому азарту, я вообразил, что сумею отделить факты реальных событий от кучи несусветных небылиц, которые я надеялся выудить из него с помощью виски.

Я понимал, что не смогу сразу же заговорить с ним, ибо его собеседникам пожарным это, конечно же, не понравится. Вместо того я решил заранее приобрести бутылочку контрабандного виски в лавке, где, по словам юноши-бакалейщика, этого добра было всегда вдоволь. Потом я вернусь к пожарной части и словно от нечего делать буду там прохаживаться и как бы случайно разговорюсь с Зейдоком, когда он по своему обыкновению пустится в свои разглагольствования. Юноша предупредил меня, что старик очень непоседлив и редко когда проводит около пожарной части больше двух часов.

Я без труда, хотя и не задешево, добыл кварту виски в захудалом универмаге рядом с главной площадью на Элиот-стрит. Меня обслуживал чумазый продавец, чьи выпученные глаза отчасти придавали ему черты «инсмутской внешности», но при всем том он был по-своему общителен, вероятно, привыкнув иметь дело с такими словоохотливыми субъектами, как водители грузовиков, скупщики золота и им подобными, которые оказывались в городе по делам.

Снова вернувшись на площадь, я убедился, что мне везет: из-за угла «Гилман-хауса», со стороны Пейн-стрит, появилась высокая тощая фигура старика, который, еле передвигая ногами, ковылял мне навстречу. Это был Зейдок Аллен собственной персоной. В согласии со своим планом, я привлек его внимание, демонстративно помахав только что купленной бутылкой. Заметив, что он с несчастным видом побрел за мной, я свернул на Уэйт-стрит, направившись в самое безлюдное место города, какое только мог бы найти. Я сверялся с картой, начерченной юным управляющим бакалейного магазина, и уверенно шел к совершенно безлюдному пустырю в южной части набережной, где я успел ранее побывать. Единственно, кого можно было там заприметить, так это редких рыбаков на дальней оконечности волнореза. И пройдя несколько кварталов к югу, можно было и вовсе скрыться из их поля зрения, присесть возле какого-нибудь заброшенного пирса и спокойно беседовать со старым Зейдоком сколько заблагорассудится. Но не успел я дойти до Мейн-стрит, как за моей спиной раздался еле слышный жалобный возглас: «Эй, мистер!», после чего я позволил старику нагнать меня и сделать несколько жадных глотков из бутылки.

Пока мы пробирались мимо причудливых руин посреди всеобщего запустения, я начал было задавать Зейдоку наводящие вопросы, но вскоре сообразил, что его старый язык развязать было не так легко, как мне бы того хотелось. Наконец я приметил среди остатков кирпичных стен пустырь с видом на воду, от которого в море уходил заросший травой земляной пирс, обложенный камнями. Мшистые валуны около воды обещали послужить удобными сидячими местами, а сам пустырь надежно укрывался от посторонних глаз развалинами склада. Найдя наконец идеальную площадку для нашей тайной беседы, я повел туда своего спутника и сразу приметил подходящее местечко среди камней. Все здесь было объято призрачным духом опустошения и смерти, а отвратительный запах рыбы был почти невыносимым, но я твердо решил ничем не отвлекаться от беседы.

На разговор со стариком у меня оставалось около четырех часов, чтобы успеть на восьмичасовой автобус до Аркхема, и посему я сразу разрешил старому пьянчуге залить в себя щедрую порцию спиртного, пока сам уплетал свой скромный обед всухомятку. Я тщательно отмерял свои подношения, опасаясь переборщить, ибо мне совсем не хотелось, чтобы пьяная болтовня Зейдока внезапно сменилась полным беспамятством. Спустя час его настороженность и неразговорчивость начали улетучиваться, но, к моему великому разочарованию, он упрямо уходил от ответов на все мои вопросы об Инсмуте и его покрытом мглой тайны прошлом. Он бубнил о совсем недавних событиях, выказывая немалую осведомленность о газетных публикациях и сильную склонность к философствованию в высокопарном деревенском стиле.

К концу второго часа я уже боялся, что моей кварты виски не хватит, чтобы извлечь из нашего общения сколь-нибудь значимые результаты, и подумал даже о том, чтобы оставить Зейдока одного и сбегать за добавкой. И вдруг, как ни странно, случайный повод вызвал его на откровенность, какой мне не удалось от него добиться всеми моими наводящими вопросами; в очередном раунде пьяного словоблудия вдруг выплыла весьма интересная тема, и я навострил уши, наклонившись к старику поближе. Я сидел спиной к воняющему рыбой морю, а он смотрел прямо на воду, как вдруг что-то заставило его блуждающий взгляд остановиться на далеком силуэте Дьяволова рифа, четко и почти маняще видневшегося над волнами. Это зрелище, похоже, ему не понравилось, ибо он пустился изрыгать тихие проклятия, а под конец перешел на доверительный шепот, сопровождая его многозначительным подмигиванием. Он приник ко мне, ухватил за лацкан сюртука и вполне членораздельно просипел:

– Вона откуда все и пошло – от энтого проклятого рифа, где вся эта мерзость обитает, где начинается глубокая вода. Вот где настоящие врата ада – там крутой обрыв подводный до самого глубокого дна, и его глубину ни одним лотом не измерить. Это все учудил старый кэп Оубед – это он нашел на островах Южных морей то, что сослужило ему недобрую службу… В те времена у всех тут дела шли из рук вон… Торговля хирела, фабрики терпели убытки – даже новые, – и лучшие из наших людей полегли на полях войны восемьсот двенадцатого года или потонули вместе с бригом «Элизи» и шхуной «Рейнджер»… оба корабля принадлежали Гилману. У Оубеда Марша было три корабля на ходу – бригантина «Колумб», бриг «Хефти» да барка «Суматра Куин». Сначала только он и вел торговлю в Восточной Индии и на Тихом океане, а это уж потом, токмо в двадцать восьмом году шхуна «Малай Бридж» Эздраса Мартина сошла на воду.

Не было у нас морехода лучше, чем старый кэп Оубед… вот уж сатанинское отродье, прости господи! … хе-хе… Я своими ушами слыхал его рассказы о заморских землях… И как он всех в городе клял и называл дураками – за то, что они ходят на христианские богослужения да несут свое бремя смиренно и безгласно… Говорит, им бы поклоняться другим богам, тем, кто пощедрее – вроде тех, кого чтят в Индии, – эти боги приносят богатый улов рыбы в обмен на жертвоприношения… и воистину слышат вознесенные к ним молитвы…

Мэтт Элиот, его первый помощник, тоже много чего рассказывал, да токмо он был супротив того, чтобы люди поклонялись язычным богам… Рассказывал про один остров к востоку от Отахайтэ[5 - Старое европейское название острова Таити.], где много каменных развалин, которые стояли там с незапамятных времен… такие же вроде них камни стоят на острове Понапе, в Каролинском архипелаге, но токмо там лица каменные вырезаны, что видом схожи с большими статуями острова Пасхи. Есть там рядом крохотный вулканический островок, где стоят каменные обломки с резьбой – да токмо обломки эти сильно истерлись, точно их долго помотало по морскому дну, и вся их поверхность сплошь в картинках безобразных чудищ…

Да, сэр… А вот Мэтт, тот говорил, что тамошние туземцы добывают рыбы стоко, скоко могут выловить, и носят браслеты на предплечьях и запястьях, а на голове диадемы вроде как из золота и все покрытые картинками чудищ, точно таких же, какие вырезаны на обломках камней на том маленьком островке – а на картинках вроде как рыбоподобные жабы или жабоподобные рыбы, нарисованные в разных позах, словно люди. Никто не мог допытаться у них, откуда все это взялось, и даже туземцы с других островов понять не могли, как это они около того островка умудряются вылавливать так много рыбы, когда у соседних островов никакого лова нет вовсе. Мэтт крепко об этом задумался, и старый кэп Оубед тоже. Оубед, кстати, заметил, что с того островка из года в год исчезают безвозвратно много красивых юношей и что там почти не видать стариков. И еще он говорил, что кое-кто из тамошних туземцев выглядит больно странно – даже на канаков не похожи!

А Оубед тот прознал-таки правду про энтих язычных. Уж не знаю, как ему удалось, но начал он скупать у них золотые украшения, которые они носили. Он все допытывался у них, откуда, мол, эти вещи и могут ли они еще достать, и наконец вызнал историю у старого вождя – Уалаки его прозывали. Ни один живой человек окромя Оубеда не поверил в старого желтого дьявола, но кэп мог читать людей будто книги… Хе-хе… Никто мне не верит теперича, когда я им говорю, да и вы вряд ли поверите, молодой человек – хотя дайте-ка погляжу на вас… Да, у вас такие же вострые глаза для чтения людей, точь-в-точь как у старого Оубеда…

Шепот старика стал едва слышным, и я поймал себя на том, что у меня почему-то мороз по коже пробежал от его ужасно высокопарных, но явно непритворных излияний, хотя я понимал, что его рассказ – не что иное, как пьяная фантазия.

– Да, сэр… Оубед тот знал, что есть на земле много чего такого, о чем простые люди даже не слыхивали и чему не поверили бы, если бы им довелось услыхать. Вроде как эти канаки приносили в жертву своих юношей и девиц каким-то божествам – тварям, что жили в морской пучине, а взамен получали от них много каких благодеяний. Моряки встречали этих тварей на том маленьком острове с каменными обломками и вроде как те страшные картинки жаборыб изображали тех самых тварей. А можа, это были как раз те твари, про которых потом пошли легенды о русалках и прочей нечисти.

У них там на морском дне выстроены всякие разные города, и тот островок поднялся как раз со дна. И вроде как кое-кто из энтих подводных тварей еще оставался в своих каменных жилищах, когда островок вдруг выпрыгнул из пучины на поверхность. Вот так канаки и прознали, что они там на дне обитают. А как токмо у них первый страх прошел, они стали с ними беседовать знаками и жестами, да и по-быстрому уговор заключили.

Энтим тварям понравились человечьи жертвоприношения. Давным-давно они людей сами утаскивали на дно, а потом утеряли связь с верхним миром. А что они с жертвами делали, я не скажу, токмо надо думать, что Оубед не стал у них допытываться. Но язычные и сами помалкивали, потому как им и так туго жилось и они сильно переживали из-за этого дела. Они отдавали морским тварям определенное число молодых два раза в год – в канун первой Майской ночи[6 -

Имеется в виду Вальпургиева ночь (с 30 апреля на 1 мая) – шабаш ведьм и языческий праздник изгнания ведьм.] и в Хэллоуин – всегда токмо в эти дни. А еще отдавали им резные безделушки, которые сами делали. Взамен твари согласились давать им рыбу… много рыбы… которую они сгоняли к островку со всего моря – и кое-какие золотые вещицы приносили им изредка, нечасто…

Да… Вот я и говорю, что туземцы встречали тварей на маленьком вулканическом островке, куда приплывали на каноэ с жертвоприношениями, а назад привозили золотые украшения, какие твари им отдавали взамен. Поначалу эта торговля не перемещалась на главный остров, но потом время прошло, и твари захотели туда попасть. Вроде как, пообщавшись с людьми, позарились проводить на главном острове церемонии жертвоприношений – в Майскую ночь и на Хэллоуин. Понимаешь, ты, мил человек, они могли жить и в воде и на суше, – ну как энти… анфибии. Канаки им сказали, что люди с других островов могут их выгнать оттуда, если прознают, что они там появились, но те ответили, что им, мол, наплевать, потому как они могут стереть с лица земли весь род человеческий, ежели захотят, и используют тайные знаки, как это проделали когда-то сгинувшие Старцы, уж не знаю, кто они были. Но твари не захотели связываться, вот и решили затихариться, когда кто-то чужой приедет на остров.

А как дело дошло до спаривания с жабоподобными рыбами, канаки вроде как попервоначалу заупрямились, но потом узнали что-то такое, отчего по-иному на энто дело взглянули. И вроде как наладили родственные отношения с морскими чудищами – и у них теперь все живое, что на острове обитает, выходит из воды, а чтоб потом обратно вернуться в море, нужно, чтоб какие-то там у них в теле изменения случились. Твари сказали канакам, что от их кровосмешения родятся дети, которые поначалу будут выглядеть совсем как люди, а со временем все больше будут похожи на энтих тварей, и в конце концов опять вернутся в воду и присоединятся к остальному ихнему населению в морской пучине. И что самое главное, мил человек, те, кто обратятся в рыбоподобных тварей и уйдут жить в воду, уже никогда не помрут. И энти твари никогда не помирают, разве что погибают в сражениях.

Да, сэр… Вроде как к тому времени, как Оубед встретил островитян, в их жилах уже давно текла рыбья кровь тех тварей из морской пучины. А с возрастом энти черты в них сильно проявлялись. Их держали взаперти, пока они не чувствовали, что готовы вернуться в море и покинуть остров навсегда. Кто-то был больше прочих к энтому готов, а кто-то так и не изменился настоко, чтобы жить в воде. Но большинство изменялись так, как и говорили твари. Те, кто рождались уже похожими на тварей, потом с каждым годом сильно менялись, но те, что больше похожи были на людей, так и оставались на острове и доживали до семидесяти, а то и дольше. Правда, они обыкновенно ныряли поглубже, чтобы проверить, смогут ли они жить под водой. Те, кто стал жить под водой, обычно возвращаются навестить родню, так что часто бывает, что человек разговаривает со своим живым прапрапрапрадедом, который покинул сушу лет двести тому или более…