Большое собрание сочинений в одном томе

Рельсы были проржавевшие, но целые, правда, многие шпалы давно сгнили. Идти или бежать по ним было нелегко, но я старался как мог и в общем довольно быстро приноровился. Поначалу колея шла вдоль высокого берега реки, и вскоре я достиг длинного крытого моста, перекинутого через ущелье головокружительной глубины. Мой дальнейший план действий целиком зависел от состояния моста. Если мост выдержит мой вес, надо было бежать по нему, в противном же случае мне пришлось бы вернуться и снова пуститься в опасное путешествие по городским улицам в поисках более или менее прочного моста.

Старый мост, похожий на длинный амбар, призрачно бледнел в лунном свете, и тут я заметил, что шпалы на этом отрезке еще достаточно крепкие. Выйдя на мост, я включил фонарик, и тут же меня чуть не сбила с ног взметнувшаяся стая летучих мышей. Где-то на середине моста я обнаружил, что часть шпал провалилась, образовав опасную брешь, и испугался, что это станет для меня непреодолимым препятствием, но в конце концов отважился на отчаянный прыжок через провал, и, на мое счастье, прыжок оказался удачным.

Выбежав из мрачного туннеля, я был рад вновь увидеть лунный овал в небе. Железнодорожная колея пересекла Ривер-стрит и сразу пошла под уклон; а уже за городом побежала по зеленым предместьям, где не так сильно ощущалась жуткая рыбная вонь, которой пропах весь Инсмут. Но тут мне встретилась естественная преграда из зарослей вереска и осоки, которые хлестали меня по одежде и рукам, но я тем не менее был этому даже рад, ибо надеялся, что в случае опасности густые заросли станут для меня надежным укрытием. Я прекрасно отдавал себе отчет, что все мои перемещения отлично просматриваются со стороны шоссе на Раули.

Неожиданно зеленая равнина сменилась болотами – тут одноколейка протянулась по поросшему травой низкому берегу, где заросли осоки немного поредели. Потом я очутился на возвышенности, где ржавая колея бежала среди густых кустов дикой малины. Такое естественное укрытие меня порадовало, так как, если верить проведенному мною визуальному обследованию местности из гостиничного окна, именно здесь железная дорога находилась в опасной близости от шоссе на Раули. В самом конце возвышенности шоссе пересекало железную дорогу и резко уходило далеко в сторону; и пока что мне следовало действовать с величайшей осторожностью. Правда, теперь я уже был почти убежден, что железную дорогу никто не патрулирует.

Перед тем как нырнуть в заросли кустарника, я огляделся и не заметил погони. Старинные шпили и крыши проклятого Инсмута красиво и призрачно поблескивали в магическом желтоватом сиянии луны, и я подумал, как, должно быть, безмятежно они выглядели в стародавние времена, еще до того, как на город пала мгла пагубы. А потом, когда я перевел взгляд с городских крыш на равнину, мое внимание привлекло нечто куда менее безмятежное, что заставило меня на мгновение замереть.

Я с тревогой заметил – или мне привиделось? – какое-то странное колыхание в южной стороне горизонта; но, вглядевшись в колышущуюся массу на горизонте, я заключил, что из города по ипсвичскому шоссе движется довольно-таки внушительная колонна. Расстояние было весьма велико, и я не мог различить отдельных лиц, но то, что я увидел, мне очень не понравилось… Колонна двигалась по дороге колышущимся потоком, ярко поблескивая под лучами уже клонящейся к западу луны. До моего слуха донесся неясный гомон, и хотя дующий в противоположную сторону ветер относил звуки прочь, я сумел расслышать то ли звериный рык, то ли птичий клекот, показавшийся мне еще ужаснее, чем гомон преследовавшей меня в городе толпы.

Сонм крайне тревожных мыслей промелькнул в моем мозгу. Я сразу подумал о тех инсмутских чудищах, которые, как говорили, прятались в старинных подземных лабиринтах у береговой линии; и еще я подумал о загадочных пловцах, которых недавно видел в открытом море. Мысленно прикинув количество участников облавы и прибавив к ним численность дорожных патрулей, я сделал вывод, что армия моих преследователей неправдоподобно велика для такого малонаселенного города, как Инсмут.

И откуда же тогда, спрашивается, могла взяться столь многочисленная колонна, чье передвижение по шоссе я наблюдаю? Неужели в тех прибрежных туннелях под землей теплится некая аномальная, никому не ведомая и никем не изученная форма жизни? Или и впрямь к адскому рифу незаметно пристал какой-то корабль, с которого десантировался легион таинственных пришельцев? Но кто же они? И что тут делают? И если такое неисчислимое войско рыщет по ипсвичскому шоссе, значит ли это, что патрули на других подступах к Инсмуту получили столь же внушительное подкрепление?

Оказавшись на поросшей кустарником возвышенности, я медленно продирался сквозь заросли дикой малины и вскоре почуял тяжелый тошнотворный запах рыбы. Возможно, ветер внезапно переменил направление, стал дуть со стороны моря и принес вонь из города? Да, видимо, так и было, решил я, потому что теперь отчетливо услышал издалека приглушенные гортанные возгласы. А потом до моих ушей донесся новый звук – то ли хлопанье исполинских крыльев, то ли топот огромных лап, – вызвавший у меня ассоциации самого скверного свойства. Вопреки здравому смыслу я почему-то счел, что этот кошмарный шум издает колонна, что текла колышущимся потоком по ипсвичскому шоссе.

А потом вонь и шум усилились, так что я, дрожа от страха, остановился и затаился в спасительных зарослях кустарника. Именно здесь, как я вспомнил, шоссе на Раули подходило совсем близко к железнодорожной колее, а потом резко отклонялось к западу. Масса неведомых существ двигалась по шоссе, и мне следовало лежать в кустах тихо как мышь и дожидаться, когда эта масса проследует мимо меня и удалится. Слава богу, что эти существа не использовали для погони охотничьих собак, хотя, надо полагать, это было бы и невозможно при той ужасающей вони, что постоянно витала над городом. Сидя на корточках в кустах в песчаном овражке, я ощущал себя в безопасности, хотя и понимал, что рано или поздно мои преследователи будут переходить через рельсы не далее, чем в ста ярдах от моего укрытия. Я их смогу видеть, а вот они меня нет – ну, если только не произойдет гибельного чуда.

Мне было страшно даже взглянуть на них, когда они шествовали мимо меня по шоссе. Я видел освещенный луной участок дороги, который они должны миновать, и почему-то подумал, что теперь это место осквернится неисцелимой пагубой. Вероятно, это окажутся худшие представители ужасной расы инсмутцев, которых потом и вспомнить-то будет страшно.

Вонь стояла нестерпимая, и над шоссе звучала кошмарная какофония звериного рыка, лая и воя, в которой я не мог распознать ни намека на человеческую речь. Неужели это были голоса моих преследователей? Или они все-таки нашли где-то собак-ищеек? До сих пор мне еще не представилось возможности лицезреть наиболее отвратительных обитателей Инсмута. Шумное хлопанье и громкий топот производили чудовищное впечатление – мне не хватало духу взглянуть на отвратительных дегенератов, издающих такие звуки. Я решил зажмурить глаза и неподвижно лежать в кустах, пока этот жуткий гомон не стихнет вдали. Колонна приближалась – в воздухе носились сиплые возгласы, а земля дрожала под мерным топотом чудовищных лап. Я затаил дыхание и, собрав волю в кулак, заставил себя крепко зажмуриться.

А потом… Я отказываюсь даже гадать о том, что это было – то ли ужасающая реальность, то ли кошмарная галлюцинация. Расследование правительственной комиссии, проведенное впоследствии по моей настоятельной просьбе, подтвердило, что это была чудовищная правда; но разве не могла иметь место повторная галлюцинация, жертвой которой стали члены комиссии, попав под действие полугипнотических чар старинного города, объятого призрачной мглой?

Подобные города обладают странным свойством, а безумные предания и легенды вполне могли оказать пагубное влияние не только на мое воображение, но и на психику тех, кто, подобно мне, оказался на этих безжизненных и пропитанных смрадом гниения улицах, среди ветхих крыш и обвалившихся башен… И разве нельзя допустить, что объявшая Инсмут мгла не источает ядовитый вирус настоящего и весьма заразного безумия? И можно ли быть уверенным в реальности чего бы то ни было, наслушавшись рассказов Зейдока Аллена? Правительственные агенты, между прочим, так и не нашли беднягу Зейдока, и у них не возникло никаких версий относительно того, что с ним сталось. Так где же кончается безумие и начинается реальность? А может быть, даже мой последний кошмар – это всего лишь заблуждение?

Но все же попытаюсь рассказать, что, как мне почудилось, я увидел той ночью под усмехающейся желтой луной – то, что скакало и прыгало по шоссе прямо у меня перед глазами, когда я лежал, притаившись среди кустов дикой малины на пустынном участке старой железнодорожной колеи. Разумеется, мое намерение зажмурить глаза было обречено на неудачу – и кто бы смог отказаться наблюдать марш легиона квакающих и клекочущих существ неведомой расы, которые с оглушительным топотом прошествовали в какой-то сотне ярдов от меня? Я полагал, что готов к худшему – а именно к этому мне и следовало готовиться, учитывая все виденное мною раньше.

Коль скоро мои преследователи были неописуемо отвратительны – значит, мне надо было готовиться увидеть наимерзейших чудовищ, в ком физическое уродство достигло крайней степени, – тварей, в которых не было ни намека на нормальные черты земных существ. Я открыл глаза лишь в то самое мгновение, когда хлопки, клекот и топот загрохотали в непосредственной близости от моих кустов и стало ясно, что колонна вышла к пересечению железнодорожной колеи с шоссе и теперь ее будет видно как на ладони. Тут уж я не мог удержаться от искушения увидеть наконец завораживающее зрелище, что мне сулила ухмыляющаяся желтая луна.

Сие зрелище окончательно лишило меня, что бы ни было суждено мне судьбой увидеть еще на грешной земле, последних крупиц душевного покоя и веры в целокупность природы и человеческого разума. Ничего, что я бы мог вообразить или что я даже мог бы допустить, взяв на веру безумную повесть старого Зейдока, не шло ни в какое сравнение с демонической богомерзкой картиной, представшей моему взору – или рожденной моим воспаленным воображением. До этого я пытался лишь намекнуть на их истинный облик из желания отсрочить ужасную необходимость подробно и бесстрашно живописать его на бумаге. Неужели возможно, что наша планета на самом деле породила столь чудовищных тварей и что человеческие глаза воистину увидели воплощенным в материальной форме то, что доселе существовало лишь в болезненных фантазиях и сомнительных преданиях?

Тем не менее я видел их – скачущих, прыгающих, клекочущих, квакающих – марширующих бесконечной колонной в призрачном сиянии луны, точно в зловещем уродливом танце фантастического кошмара. У некоторых на головах были тиары из неведомого бело-золотого металла… другие были облачены в диковинные мантии… а один, вожак, был облачен в мерзкий черный сюртук, пузырящийся на горбатой спине, и полосатые штаны, а на бесформенном окончании туловища, где должна находиться голова, торчала мужская фетровая шляпа.

По-моему, все твари были в основном серовато-зеленого цвета и с белесыми животами. Их склизкая кожа поблескивала в лунном свете, а хребты покрывала чешуя. Очертаниями они отдаленно напоминали человекоподобных существ, но головы у них были рыбьи, с гигантскими выпученными глазами без век, которые таращились, не моргая. Сбоку на их шеях располагались пульсирующие жабры, а длинные лапы заканчивались перепончатыми пальцами. Они передвигались беспорядочными прыжками, иногда на задних лапах, а иногда и на четвереньках. Я почему-то даже обрадовался, что конечностей у них всего четыре. Они перекликались квакающими и тявкающими возгласами, заменявшими им членораздельную речь и содержащими все мрачные оттенки эмоций, которые не могли отразиться на их пучеглазых рылах.

Но при всем отвратительном уродстве внешности они не были мне совсем не знакомы. Я тотчас узнал их – ибо рельефные изображения на тиаре из исторического музея Ньюберипорта накрепко запечатлелись в моей памяти. Это были мерзкопакостные рыбожабы неведомой породы – живые и отвратительные! – и, едва увидев их, я сразу догадался, кого же мне напомнил тот горбатый священник в тиаре, промелькнувший в темном церковном подвале… Количество марширующих тварей не поддавалось исчислению. Создавалось впечатление, что на это шоссе стеклась бесчисленная их орда, а возможно, я успел увидеть лишь малую часть их несметных полчищ. И в следующий момент эту леденящую кровь картину милосердно сменило забытье обморока – первого в моей жизни.

V

Ласковый дневной дождь оросил мое лицо, и я очнулся лежа в кустах рядом с железнодорожной колеей, а когда, шатаясь, добрел до шоссе, то не обнаружил ни следа в свежей слякоти. Рыбная вонь тоже исчезла. Вдалеке, в юго-восточной части неба, серели силуэты провалившихся крыш и порушенных башен Инсмута, но на всей болотистой равнине вокруг я не смог, сколько ни силился, заметить ни единой живой души. Мои часы все еще шли и сообщили, что время уже за полдень.

Все, что произошло со мной ночью, подернулось туманом сомнений, но интуитивно я чувствовал, что все это было неспроста и имело некую ужасную подоплеку. Мне надо было как можно скорее убраться подальше от объятого зловещей мглой Инсмута, поэтому я собрался с иссякающими силами и поднялся. Несмотря на слабость, голод, ужас и отчаяние, через некоторое время мне стало ясно, что я все же способен передвигать ногами, и я медленно двинулся по шоссе в сторону Раули. Еще до захода солнца я добрел до городка, утолил голод и купил себе приличной одежды. Я сел на ночной поезд до Аркхема и на следующий день имел долгую откровенную беседу с тамошними правительственными чиновниками – позднее те же показания мне пришлось повторить и в Бостоне. Публика уже знает главный итог этих бесед – и я хотел бы надеяться, ради своего же блага, что больше мне добавить нечего. Возможно, я стал жертвой внезапного приступа безумия, но при всем том, безусловно, оказался во власти величайшего ужаса – или величайшего чуда.

Как вы можете догадаться, я отказался от почти всех заранее запланированных целей своего путешествия – а именно от изучения местных достопримечательностей, архитектурных памятников и древностей. И я не осмелился взглянуть на то диковинное украшение, которое, как говорили, хранилось в музее Мискатоникского университета. Впрочем, в Аркхеме я провел время с пользой, собрав массу сведений о своей семье, о чем давно мечтал. Это были отрывочные и не всегда точные сведения, что правда, то правда, но им можно было найти хорошее применение позже, когда у меня нашлось бы время для их сверки и систематизации. Куратор тамошнего исторического общества – мистер Б. Лафэм Пибоди – весьма любезно оказал мне всяческую помощь и выказал необычайный интерес, услышав, что я прихожусь правнуком Элизе Орн из Аркхема, родившейся в 1867 году и в возрасте семнадцати лет вышедшей замуж за уроженца Огайо Джеймса Уильямсона.

Похоже, что мой дядя по материнской линии приезжал в эти края много лет назад с той же целью, что и я, ибо, как оказалось, семья моей бабки была, можно сказать, местной достопримечательностью. Брак ее отца, Бенджамина Орна, в который он вступил сразу после Гражданской войны, по словам м-ра Пибоди, породил в городе массу пересудов, так как происхождение его избранницы было странным и загадочным. Считали, что эта девушка была сиротой из нью-гэмпширского клана Маршей и приходилась кузиной Маршам из округа Эссекс; образование она получила во Франции и мало что знала о своих родителях. Ее опекун оставил для нее в бостонском банке фонд, из которого она и ее французская гувернантка получали содержание; но имени этого опекуна в Аркхеме никто не знал, а со временем он и вовсе исчез из поля зрения, после чего опекунство по решению суда перешло гувернантке. Француженка – давно уже почившая – была молчаливая и нелюдимая, и кое-кто поговаривал, что, будь она более словоохотливой, ей было бы что рассказать…

Самое же загадочное заключалось в том, что никто не мог точно сказать, с кем именно связывают родственные узы ее официально зарегистрированных родителей – Эноха и Лидию Марш, – во всяком случае, среди известных семей Нью-Гэмпшира таковых никто не знал. Возможно, как предполагали многие, она была биологической дочерью какого-то знатного Марша – ибо у нее были характерный для Маршей разрез глаз. Главные же загадки начались после ее ранней смерти родами, то есть при появлении на свет моей бабки – ее единственного ребенка. Так как у меня уже сложились весьма неблагоприятные впечатления, связанные с кланом Маршей, я без всякой радости отнесся к известию, что они составляют ветвь моего генеалогического древа, как не обрадовало меня и предположение м-ра Пибоди, что и у меня разрез глаз, оказывается, такой же, как у Маршей. Тем не менее я был благодарен ему за ценные сведения, к тому же я составил подробные заметки и списки книг, в которых можно было найти тщательно задокументированную историю семьи Орн.

Из Бостона я направился прямехонько к себе домой в Толидо и потом провел целый месяц в Моми[7 - Моми – пригород Толидо, штат Огато.], восстанавливая пошатнувшееся после моих похождений физическое и душевное здоровье. В сентябре я вернулся в Оберлинский колледж, где мне предстояло проучиться последний год, и вплоть до следующего июня целиком посвятил себя учебе и прочим полезным делам, вспоминая о прошлых ужасах лишь изредка, когда ко мне приезжали официальные лица провести очередную беседу в связи с моими запросами, которые, как оказалось, послужили поводом для проведения широкомасштабного расследования. Где-то в середине июля – спустя год после моих инсмутских приключений – я провел неделю в доме у родственников моей покойной матушки в Кливленде, где сверял недавно полученные мною генеалогические сведения с хранящимися в доме рукописными заметками, преданиями и реликвиями, чтобы на их основе составить полное генеалогическое древо нашего рода.

Сказать по правде, эта работа меня не больно вдохновляла из-за царящей в доме Уильямсонов гнетущей атмосферы. В этом доме было всегда нечто пугающее и зловещее, и, как мне помнилось, в детстве мать никогда не поощряла мои визиты к своим родителям, хотя всегда радушно принимала отца, когда тот приезжал погостить к нам в Толидо. Моя аркхемская бабушка представлялась мне, ребенку, странной и даже страшной, и думаю, я не слишком горевал, когда она вдруг исчезла. Мне тогда было восемь лет, и как говорили, она ушла из дому от горя после самоубийства моего дяди Дугласа, ее старшего сына. Он застрелился, вернувшись из поездки в Новую Англию – не сомневаюсь, того самого путешествия, благодаря которому его до сих пор вспоминали в Аркхемском историческом обществе.

Этот дядя внешне очень был похож на нее, и мне он никогда не нравился. Что-то в выражении их глаз – слегка выпученных и немигающих – внушало мне смутную необъяснимую тревогу. А вот моя мать и дядя Уолтер выглядели совсем иначе. Они были похожи на своего отца, хотя мой маленький кузен Лоуренс, сын Уолтера, был почти идеальной копией своей бабушки – еще до того, как беднягу по состоянию здоровья навечно упрятали в лечебницу Кантона. Я не видел его четыре года, но дядя как-то обмолвился, что его состояние, и физическое и душевное, безнадежно. Видимо, сильные переживания по этому поводу свели его мать в могилу два года назад.

Мой дед и его вдовец-сын Уолтер теперь оставались единственными представителями кливлендской ветви нашей семьи, и воспоминания о прежней жизни, похоже, висели над ними тяжким бременем. Мне по-прежнему было крайне неуютно в их доме, и я постарался как можно скорее завершить изучение семейного архива. Дед подготовил для меня объемистое собрание различных документов и семейных дневников Уильямсонов; что же до материалов об Орнах, то тут мне очень помог дядя Уолтер, который передал в мое распоряжение все свои папки, включая заметки, письма, газетные вырезки, семейные реликвии, фотографии и живописные миниатюры.

И вот, изучая письма и фотографии членов семейства Орн, я вдруг проникся ужасом к своим предкам. Как я уже сказал, моя бабушка и дядя Дуглас всегда вызывали у меня некую тревогу. А теперь, спустя годы после их смерти, когда я разглядывал их лица на фотографиях, меня охватывало неодолимое чувство гадливости. Поначалу я не мог понять, в чем причина, но постепенно в моем подсознании невольно возникло навязчивое сравнение, несмотря на отчаянный отказ моего разума допустить даже малейшее подозрение на сей счет. Мне вдруг стало ясно, что характерное выражение их лиц напоминало мне нечто, чего раньше я никогда не замечал – нечто, что приводило меня в панический ужас.

Но худшее ожидало меня впереди – когда дядя показал мне фамильные украшения Орнов, хранящиеся в банковском сейфе. Некоторые из этих украшений представляли собой изящные ювелирные изделия тонкой работы, но была там еще и коробка с диковинными старинными изделиями, оставшимися от моей таинственной прапрабабки, которые мой дядя долго не хотел показывать. Они были украшены, по его словам, орнаментами весьма причудливого и даже отталкивающего вида, и, насколько ему было известно, их никто никогда не надевал, хотя моя бабушка обожала их разглядывать. О них в семье ходили мрачные легенды, будто бы они приносят несчастье, а французская гувернантка моей прапрабабки уверяла, что их не следует носить в Новой Англии, а вот в Европе, мол, это было бы совершенно неопасно.

Когда дядя начал медленно и неохотно разворачивать обертку, он предупредил, чтобы я не пугался причудливых, а то и жутких орнаментов, покрывающих эти изделия. Художники и археологи, которым доводилось их видеть, восторгались неподражаемым совершенством линий и тончайшим мастерством неведомых умельцев, хотя все они затруднились в точности назвать материал, из которого украшения были сделаны, и определить, в какой художественной традиции они изготовлены. В коробке, по его словам, хранились два браслета на предплечья, тиара и нечто вроде нагрудного украшения – последнее было покрыто горельефными изображениями неких фигур довольно мерзкого вида.

Пока он описывал мне фамильные украшения, я кое-как сдерживал эмоции, но, должно быть, мое лицо выдало нарастающий страх. Дядя бросил на меня озабоченный взгляд и даже перестал разворачивать украшения. Я жестом попросил его продолжать – что он и сделал с видимой неохотой. Он, наверное, ждал моей бурной реакции, когда продемонстрировал мне первое изделие – тиару, но вряд ли он ожидал того, что произошло. Я и сам этого не ожидал, ибо считал себя достаточно подготовленным. Я просто упал в обморок, как это случилось годом раньше на поросшей дикой малиной железнодорожной насыпи близ Инсмута.

С того самого дня моя жизнь превратилась в сплошной кошмар мрачных раздумий и подозрений, ибо я не мог понять, сколько тут страшной правды, а сколько пугающего безумия. Моя прапрабабка была урожденная Марш, хотя кто ее родители, доподлинно не было известно, и ее муж родился в Аркхеме. Но, как сообщил мне старый Зейдок, дочь Оубеда Марша от матери-чудовища хитростью вышла замуж за мужчину из Аркхема. И что там еще этот старый забулдыга болтал про сходство моих глаз с глазами капитана Оубеда? Да и в Аркхеме куратор исторического общества тоже подметил, что мои глаза точь-в-точь как у Маршей.

Так что если Оубед Марш приходится мне родным прапрапрадедом? Но тогда кем же была моя прапрапрабабка? Вполне возможно, что все это чистой воды безумие. Эти фамильные бело-золотистые изделия с орнаментами вполне могли быть куплены у какого-то инсмутского морячка отцом моей прапрабабки, кто бы он ни был. А подмеченное мной на фотографиях странное выражение выпученных глаз моей бабушки и дяди-самоубийцы, может быть, было всего лишь плодом моей фантазии – фантазии, возникшей из мглы над Инсмутом, которая столь причудливым образом поразила мое воображение. Но отчего же мой дядя покончил с собой после поездки по Новой Англии?

Более двух лет я гнал от себя эти раздумья с переменным успехом. Отец выхлопотал для меня должность в страховой конторе, и я заставил себя погрузиться в рутину конторских забот. Зимой 1930/31 года, однако, меня начали посещать эти сны. Поначалу они были отрывочными и редкими, но постепенно, от недели к неделе, преследовали меня все чаще и настойчивее, становясь все более яркими и незабываемыми. Передо мной открывались необъятные водные глуби, и я блуждал меж исполинских затонувших портиков и по лабиринтам поросших водорослями громадных стен в сопровождении необычайных рыб. А потом мне начали являться другие существа, и я пробуждался, объятый неведомым ужасом. Но во время снов они меня вовсе не страшили – ибо я был одним из них, и был облачен в их жуткий наряд, и следовал за ними глубоководными маршрутами, и возносил чудовищные молитвы в их зловещих храмах на самом морском дне.

Всего, что грезилось мне в этих снах, я не мог упомнить, но и того, что я помнил, просыпаясь каждое утро, было довольно, чтобы объявить меня сумасшедшим или гением, если бы я осмелился записать эти сны. Я чувствовал, как некая пугающая сила все время стремилась утянуть меня из нормального мира здравого смысла в безымянные бездны мрака и неземного существования; и это сильно сказалось на мне. Мое здоровье ухудшалось, и внешность стала меняться в худшую сторону, пока я наконец не был вынужден отказаться от должности и начать вести уединенную жизнь инвалида. Меня поразил некий нервный недуг, и временами я обнаруживал, что не могу зажмурить глаза. Вот когда я с растущей тревогой стал изучать себя в зеркале. Всегда неприятно наблюдать признаки прогрессирующей болезни, но в моем случае болезнь развивалась на фоне непонятных и загадочных симптомов. Мой отец вроде бы это тоже подметил, и я все чаще ловил на себе его удивленные и даже испуганные взгляды. Что же со мной происходило? Возможно ли, что я внешне начал напоминать свою бабушку и дядю Дугласа?

Как-то ночью мне приснился страшный сон, в котором я встретил бабушку в морской пучине. Она жила в фосфоресцирующем дворце со множеством террас, среди садов диковинных чешуйчатых кораллов и причудливых ветвистых кристаллов, и она приветствовала меня с таким преувеличенным радушием, что его можно было бы счесть сардоническим. Она заметно изменилась – подобно тем, кто изменился для продолжения жизни в водной стихии, – и сообщила, что никогда и не умирала. Наоборот, она нашла особое место, о котором некогда узнал ее покойный сын, и оттуда отправилась в страну, чьи чудеса – предназначенные и ему тоже – он малодушно отверг выстрелом из пистолета. Эта страна предназначена также и мне – и я не смогу ее избежать. Я никогда не умру, но буду жить среди тех, кто родился еще до тех времен, когда человек впервые ступил на нашу землю.

Я также встретил там существо, которое когда-то было ее бабушкой. На протяжении восьмидесяти тысяч лет Пт’тхиа-л’йи жила в городе Й’ха-нтхлеи и вернулась туда после смерти Оубеда Марша. Й’ха-нтхлеи не был уничтожен, когда люди верхней земли принесли с собой в море смерть. Ему причинили урон, но не уничтожили. Глубоководных нельзя уничтожить, хотя с помощью палеогеновой магии давно забытых Древних их удалось сдержать. Сейчас они затаились, но настанет день, если они об этом смогут вспомнить, и они вновь восстанут ради славы, о коей мечтал Великий Ктулху. И в следующий раз они захватят город поболее, чем Инсмут. Они планируют расселиться по всей земле и уже имеют то, что им в этом поможет, но пока им надобно немного подождать. За приношение смерти людям верхней земли я должен понести наказание, но оно не будет тяжким. Такой вот мне приснился сон, в котором я впервые увидел шоггота и при виде его пробудился, крича от ужаса. И в то утро зеркало недвусмысленно сообщило мне, что я наконец окончательно обрел инсмутскую внешность.

Я до сих пор не застрелился по примеру моего дяди Дугласа. Я купил пистолет и почти уже собрался это сделать, но меня остановили некие сны. Жуткие приступы ужаса ослабевают, и я ощущаю не отвращение, но странное влечение к неведомым морским глубинам. Я слышу и делаю странные вещи во сне и пробуждаюсь с неким восторгом, а не с ужасом. Я не думаю, что мне следует дожидаться полного превращения, подобно другим. Если бы я сидел и ждал, то мой отец, скорее всего, запер бы меня в психиатрической лечебнице, как это сделали с моим бедным маленьким кузеном. Головокружительные невиданные чудеса ожидают меня в морской пучине, и очень скоро я отправлюсь на их поиски. Йа-Р’льехл Сиуйа флаггнл ид Йа! О нет, я не буду стреляться – меня никто не заставит застрелиться!

Я помогу моему маленькому кузену сбежать из санатория в Кантоне, и мы вместе с ним отправимся в объятый мглой чудес Инсмут. Мы будем плавать на тот чудесный риф в открытом море и нырять в черные бездны к циклопическому и многоколонному Й’ха-нтхлею и в том обиталище Глубоководных мы обретем чудесную и славную жизнь вечную.

1931

Зов Ктулху

[Обнаружено в бумагах покойного Френсиса Виланда Терстона, г. Бостон.]

Можно предположить, что из этих великих стихий или существ иные выжили… выжили со времен бесконечно отдаленных, когда… сознание, вероятно, проявляло себя в обличиях и формах, давным-давно отступивших пред натиском человеческой цивилизации… мимолетное воспоминание об этих формах сохранили лишь легенды да поэзия, нарекшие их богами, чудовищами, мифическими существами всех родов и видов…

    Элджернон Блэквуд

I. ГЛИНЯНЫЙ УЖАС

По мне, неспособность человеческого разума соотнести между собою все, что только вмещает в себя наш мир – это великая милость. Мы живем на безмятежном островке неведения посреди черных морей бесконечности, и дальние плавания нам заказаны. Науки, трудясь каждая в своем направлении, до сих пор особого вреда нам не причиняли. Но в один прекрасный день разобщенные познания будут сведены воедино, и перед нами откроются такие ужасающие горизонты реальности, равно как и наше собственное страшное положение, что мы либо сойдем с ума от этого откровения, либо бежим от смертоносного света в мир и покой нового темного средневековья.

Теософы уже предугадали устрашающее величие космического цикла, в пределах которого и наш мир, и весь род человеческий – не более чем преходящая случайность. Они намекают на странных пришельцев из тьмы веков – в выражениях, от которых кровь бы застыла в жилах, когда бы не личина утешительного оптимизма. Но не от них явился тот один-единственный отблеск запретных эпох, что леденит мне кровь наяву и сводит с ума во сне. Это мимолетное впечатление, как и все страшные намеки на правду, родилось из случайной комбинации разрозненных фрагментов – в данном случае, вырезки из старой газеты и записей покойного профессора. Надеюсь, никому больше не придет в голову их сопоставить; сам я, если останусь жив, ни за что не стану сознательно восполнять звенья в столь чудовищной цепи. Думается мне, что и профессор тоже намеревался сохранить в тайне известную ему часть и непременно уничтожил бы свои заметки, если бы не внезапная смерть.