Большое собрание сочинений в одном томе

Все уж там свыклись с тем, что никто не умирает – ну кроме тех, кто гибнет в морских стычках с другими островитянами, или приносится в жертву морским божествам, живущим в пучине, или умирает от змеиных укусов, или от скоротечных болезней, пока они еще не стали жить в воде, а дожидаются, когда же начнет изменяться их внешность, что в общем-то оказалось не так уж и страшно. Думали-думали они и додумались, что получили взамен того, от чего отказались, очень даже выгодное приобретение – и я думаю, что Оубед и сам пришел к такому же выводу, когда он малость поразмыслил над историей старого Уалаки. А Уалаки, тот один из немногих, в ком нету ни капли рыбьей крови – он был из королевского клана, и все они женились на других представителях королевских кланов с других островов.

Уалаки, тот научил Оубеда многим обрядам и песнопениям, чтобы завлечь морских тварей, и водил его к старикам в деревне, которые с возрастом сильно изменились и внешне перестали быть похожими на людей. Но Уалаки, уж не знаю почему, никогда не позволял Оубеду увидать хоть одним глазком настоящую тварь со дна моря. А в конце он дал ему странную штуковину, сделанную то ли из олова, то ли из какого другого металла, с помощью которой, как он сказал, можно вызвать тварей в любом месте моря, где у них под водой есть обиталище. Надо токмо сбросить ее в воду и сказать правильную молитву. Уалаки сказал, что энти твари живут повсюду на нашей земле, так что ежели поискать хорошенько, всякий может найти их обиталище на дне морском и вызвать оттуда наружу – было бы желание.

А Мэтту, тому все это совсем не понравилось, и он настаивал, чтобы Оубед держался от острова подальше, но кэп был алчный до денег. И решил, что сможет скупать у туземцев те золотые слитки задешево и займется выплавкой золота. Так продолжалось много лет, и Оубед скопил достаточное количество золотых слитков, чтобы начать аффинажное производство в заброшенном здании сукновальной фабрики Уэйта. Он не хотел перепродавать эти слитки в их обычном виде, потому как люди начали бы задавать ему вопросы, откуда, мол… Но все ж таки членам его команды дозволялось время от времени брать себе по слиточку и втихаря загонять их из-под полы в разных местах, хотя с них брали клятву, что они будут держать язык за зубами, а еще кэп дозволял носить кое-какие из энтих золотых вещиц женщинам из своего клана, которые больше прочих были похожи на обычных людей.

Да, ну году в тридцать восьмом – а мне об ту пору было семь годков – Оубед обнаружил, что с того острова всех жителей как ветром сдуло, как раз между двумя его плаваниями. Похоже, на соседних островах прознали, что там что-то неладное творится, и взялись сами исправить положение. Надо думать, они похватали все старые магические символы, потому как морские твари говорят, это единственное, чего они боялись. Тут и гадать нечего, скоко канаков смогли спрятаться, когда со дна морского выскочил остров с каменными изваяниями еще с допотопных времен. Бог его знает, они не оставили камня на камне ни на главном острове, ни на маленьком вулканическом островке, кроме тех каменных столбов, что были слишком большими, чтобы их свалить. Кое-где повсюду были разбросаны маленькие камушки – точно амулеты – с диковинными знаками на поверхности, вроде тех, что сегодня называют свастикой. Может, это и были магические символы Старцев. Да, всех людей с острова как ветром сдуло, и золотые слитки исчезли без следа, а канаки с соседних островов как воды в рот набрали – ничего не рассказывали, что же там произошло. Даже божились, что, мол, никаких людей на этом островке отродясь и не было.

Все это, понятное дело, отразилось на Оубеде, потому как его торговля быстро захирела. Отразилось это и на Инсмуте, потому как в пору активного судоходства от выгоды, которая доставалась хозяину корабля, соответственно, перепадало и команде. Большинство жителей Инсмута к свалившимся на них тяготам отнеслись смиренно и опустили руки, а тяготы были оттого, что рыболовство заглохло, а городские фабрики встали без работы.

Вот тогда-то кэп Оубед и начал ругать людей за то, что они ведут себя как покорные овцы и молятся христианскому богу, который им совсем не помогает. И он рассказал всем, что встречал людей, поклонявшихся богам, которые давали им то, в чем они нуждались, и еще сказал, что ежели команда крепких мужчин согласится его поддержать, он, может быть, сумеет убедить какие-то высшие силы дать им обильные косяки рыбы да золотишка побольше. Ясное дело, те, кто служили у него на «Суматра Куин» и видели тот остров, сразу скумекали, что это значит, да не больно-то им хотелось иметь дело с морскими тварями, о которых они были наслышаны, но те, кто не понимал, что это значит, встали на сторону Оубеда и начали спрашивать его, что он может сделать, чтобы направить их на путь новой веры, которая быстро принесет плоды…

Тут старик запнулся, что-то пробормотал и, впав в печальную задумчивость, умолк: его точно что-то испугало. Он нервно оглянулся через плечо и потом стал глядеть, как зачарованный, на темнеющий вдали риф. Когда я заговорил с ним, он не ответил, и я понял, что расшевелить его сможет только очередная порция виски. Безумный рассказ, который я только что выслушал, заинтересовал меня безмерно, ибо я подумал, что в нем скрыта некая аллегория, в которой реальные факты странной истории Инсмута смешались с дикими выдумками изощренного ума и фрагментами туземных легенд. Я ни на секунду не поверил, что эта сказка имела под собой сколько-нибудь достоверную основу, и тем не менее рассказ старика заставил меня невольно испытать подлинный ужас, хотя бы потому, что в нем упоминались диковинные украшения вроде той злосчастной тиары, которую я видел в Ньюберипорте. Возможно, орнаменты, покрывающие ту тиару, были созданы на некоем неведомом острове, и вполне возможно, что все фантастические истории про клад выдумал не этот дряхлый пьянчужка, а сам старик Оубед.

Я отдал Зейдоку бутылку, и он осушил ее до дна. Я подивился, как это в него влезает так много виски, ибо его громкий задыхающийся голос ничуть не осип, как это бывает с захмелевшими. Он облизал горлышко и сунул бутылку в карман, после чего начал кивать и бубнить что-то себе под нос. Я наклонился, чтобы расслышать хотя бы отдельные слова, и мне показалось, что я различил сардоническую ухмылку сквозь густые заросли седых усов. Да, он и впрямь старался четче проговаривать слова, и я разобрал почти все, что он шептал.

– Бедняга Мэтт… Мэтт всегда был супротив энтого… все пытался перетянуть людей на свою сторону и имел долгие беседы в разных приходах с проповедниками в Конгрегационных церквах, да токмо без толку… А методистский пастор исчез, и никто больше не видел Твердолобого Бэбкока, баптистского проповедника… излился гнев Иеговы… Я в ту пору еще был совсем малец… но я слышал своими ушами то, что слышал, и видел своими глазами то, что видел, – Дагон и Астортет – Велиал и Вельзевул – Золотой телец и идолы ханаанские и филистимлянские – мерзости вавилонские … Мене, мене, текел, фарес…

Он вновь умолк, и, глядя в его слезящиеся голубые глаза, я испугался, что он вот-вот впадет в пьяное бесчувствие. Но стоило мне слегка потрепать его по плечу, как он на удивление живо отреагировал и, резко оборотившись ко мне, выпалил еще несколько туманных сентенций.

– Не веришь мне, что ли? Хе-хе-хе… Тогда скажи мне, мил человек, почему кэп Оубед и еще два десятка других молодцов имели привычку плавать к Дьяволову рифу в кромешной ночи и распевать там молитвы, да так громко, что когда ветер дул с моря, весь город слыхал каждое их слово? Что скажешь, а? И скажи-ка мне, почему Оубед всегда бросал тяжелые предметы в воду по ту сторону рифа, где сразу начинается глубина и где дна не достать, скоко ни опускай туда лот? И скажи мне, что он сделал с той металлической штуковиной странной формы, которую ему дал Уалаки? А, мил человек? И что они все воют хором на Майскую ночь, а потом в Хэллоуин? И почему новые церковные проповедники – из его бывших моряков – носят эти чудные рясы и надевают на голову эти золотые штуковины, которые Оубед привез из плаваний? А?

Слезящиеся голубые глаза теперь глядели почти дико и маниакально, и грязная седая борода топорщилась, точно наэлектризованная. Старый Зейдок, возможно, заметил, как я невольно отпрянул, потому что он вдруг мерзко захихикал:

– Хе-хе-хе-хе! Ну что, начинаешь прозревать? А мож, хочешь стать мной, как в те дни, когда я по ночам видел кое-что в море с крыши моего дома? Доложу я тебе, у маленьких детишек ох какие большие уши! И я не пропускал мимо ушей ни одну из сплетен о старом кэпе Оубеде и людях, кто плавал на риф! Хе-хе-хе… А как насчет той ночи, когда я взял папашину подзорную трубу, забрался на крышу и стал смотреть на риф и увидел, что весь риф кишмя кишит тварями, которые, как токмо луна взошла, сразу попрыгали в воду?

Оубед со своими людьми плыл в ялике, а эти твари прыгали в воду с дальней стороны рифа прямо в глубину и больше не появлялись…

Ну что, можешь представить себе мальчонку, который забрался на крышу и наблюдает в подзорную трубу за тварями, совсем не похожими на людей? Хе-хе-хе-хи-хи…

Старик зашелся истерическим хохотом, и я съежился от охватившей меня непонятной тревоги. Тут он вцепился костистыми пальцами в мое плечо, и мне показалось, что его рука трясется вовсе не от смеха.

– А представь: однажды ночью мальчонка видит, как за рифом с ялика Оубеда сбросили что-то тяжелое, а на следующий день выясняется, что в городе пропал парнишка. Эй? Никто не видел Хирама Гилмана? Нет? Ни пуговицы с рубашки, ни волоса с головы? Нет? А Ник Пирс куда делся? И Луэлл Уэйт? А куда пропал Адонирам Саутвик? А Генри Гаррисон? А? Хе-хе-хе… Твари говорят друг с дружкой языком жестов, размахивая руками… ну, тем, что им заменяет руки…

Да, сэр, вот тогда-то у старого кэпа Оубеда дела снова пошли в гору. И люди заметили, что его три дочери стали носить золотые украшения, каких никто на них раньше не видел, а потом – ба! Из трубы над аффинажным заводом опять дым пошел! Ну и другим тоже удача подвалила… рыба начала косяками заходить в наши воды, токмо успевай сети вытаскивать, и бог знает скоко рыбных грузов мы начали отправлять в Ньюберипорт, в Аркхем и даже в Бостон. Вот тогда-то Оубед провел сюда ветку от старой железной дороги. А потом какие-то рыбаки из Кингспорта прослышали про наши несусветные уловы и кинулись сюда толпами, да токмо все они куда-то пропали. Никто их никогда больше не видел. Вот тогда-то у нас и учредили Эзотерический Орден Дагона и выкупили у масонов здание их храма. Хе-хе-хе… Мэтт Элиот был масон и противился продаже храма, да и он как раз в то самое время сгинул бесследно.

Вы имейте в виду: я же не утверждаю, что Оубед намеревался все тут у нас устроить так, как было заведено у канаков на том островке. Вряд ли он поначалу думал о кровосмешении или о подготовке детишек к будущей жизни под водой и об их превращении в рыб для вечной жизни. Он токмо и хотел заиметь побольше золотых вещиц и готов был платить за это хорошую цену, и я так думаю, что все были всем довольны первое время.

А в сорок шестом году горожане посмотрели вокруг да призадумались. Уж больно много народу исчезает – больно много безумных проповедей на воскресных службах, больно много сплетен о рифе. Я так думаю, в том отчасти есть и моя вина. Ведь это я рассказал члену городского совета Маури о том, что видел тогда в подзорную трубу с крыши все, как было. И вот как-то ночью целая депутация отправилась на ялике следом за Оубедом и его людьми к рифу. И я слыхал, что между ними завязалась перестрелка в море. А наутро Оубед и тридцать два его молодца оказались в городской тюрьме, и все начали гадать, как оно теперь обернется и какое обвинение им могут предъявить. Господи, кабы можно было заглянуть в будущее… И вот спустя пару недель… а все это время в воду за рифом ничего не бросали…

Зейдок осекся, всем своим видом демонстрируя страх и усталость, и я позволил ему помолчать немного, а сам то и дело нервно поглядывал на часы. Настала пора прилива, и шум набегающих волн словно придал старику сил. И я был рад приливу, потому что во время прилива мерзкий запах рыбы немного рассеялся. Я снова напряг слух, чтобы не пропустить ни единого слова.

– В ту ужасную ночь… я их видел. Я забрался в башенку на крыше… стаи тварей… тучи… Они усеяли весь риф и пересекали бухту, чтобы заплыть в Мануксет… Боже, что творилось в ту ночь на улицах Инсмута… кто-то постучался в нашу дверь, но папаша не открыл… а потом он вылез из окна кухни со своим мушкетом и пошел искать мистера Маури, хотел узнать, какая от него помощь требуется… По улицам лежали горы трупов и умирающих… слышались выстрелы и вопли… Люди кричали на Олд-сквер, и на Таун-сквер, и на Нью-Чёрч-Грин – ворота тюрьмы взломали – кто-то орал «свобода!», а кто-то «измена!»… А потом списали все на эпидемию, когда приехали люди из соседних городов и обнаружили, что половина жителей Инсмута исчезла… никого в живых не осталось, окромя тех, кто сошелся с Оубедом и энтими тварями или же сидел тихо. А папашу своего я с той ночи больше не видал…

Старик задыхался, по его лбу ручьями тек пот. Но его костистые пальцы еще крепче впивались в мое плечо.

– А к утру все прибрали… да не до конца, следы побоища остались… Оубед тот вроде как взял на себя власть и сказал, что отныне в городе все переменится… все горожане должны молиться с ними на общих собраниях, а дома должны будут принимать гостей… Энтих тварей, значит, для кровосмешения… которые захотели с нами проделывать то, что раньше проделывали с канаками, и он не собирался им в этом мешать. Он совсем сбрендил, Оубед, просто свихнулся на энтой теме. Он сказал: они дают нам рыбу и сокровища, и им надо взамен давать то, чего им надобно…

Если кто к нам со стороны приедет, говорит, пусть видят, что в городе все идет по-прежнему, ничего не изменилось, а мы не должны заводить разговоров с приезжими, если желаем себе добра… Все мы должны были дать клятву Дагону, а опосля кое-кто из нас дал и вторую, и третью клятву. А те, кто особенно себя проявил, получали особенную награду – золотишко и всякие сокровища. Смысла артачиться не было, потому как энтих тварей на дне морском были миллионы! Сами они не хотели устраивать облавы на людей или уничтожать род человеческий, но ежели бы их спровоцировали и вынудили к тому, они могли много бед принести на землю… У нас не было старинных амулетов, чтобы отвадить их, как энто делали туземцы Южных морей, а канаки ни за что бы не раскрыли нам своих тайн.

Им и жертвы приносили вдосталь, и дикарские побрякушки бросали в воду, и пускали их на постой в дома, когда им того хотелось, и они нас не тревожили. И никто не боялся, что приезжие разнесут о нас всякие слухи – ну само собой, ежели они не станут совать свой нос куда не надо… И все вступили в конгрегацию праведных – Орден Дагона, – чьи дети никогда не будут умирать, а вернутся к Матери Гидре и Отцу Дагону, от которых все мы происходим… Йа! Йа! Ктулху фтагн! Ф’нглуи мглу’наф Ктулху Р’льех вгах-нагл фтага…

Старый Зейдок уже нес совершеннейший бред, и я затаил дыхание. Бедняга! В какие же ужасные бездны галлюцинаций низвергся сей плодовитый творческий ум под воздействием алкоголя, одиночества, окружающего запустения и уродства! Он застонал, и слезы заструились по его морщинистым щекам, теряясь в космах седой бороды.

– Боже, с тех пор, как мне сровнялось пятнадцать, чего я только не видел… Мене, мене, текел, фарес! Люди исчезали, кончали с собой… а тех, кто рассказывал про Инсмут в Аркхеме или в Ипсвиче и в других городах, называли безумцами, вот как ты, мил человек, называешь меня сейчас… но боже ты мой, что я видел… Меня бы давным-давно убили за мою болтовню… да токмо я дал и первую, и вторую клятву Дагона самому Оубеду, и потому я нахожусь под его защитой, да токмо покудова их жюри не докажет, что я болтаю осознанно и намеренно. А вот третью клятву я не дам… Я лучше умру, чем сделаю это…

Это случилось как раз в Гражданскую войну, когда дети, рожденные в сорок шестом, выросли – ну то есть те, что выжили. Я боялся… И никогда больше не подглядывал за тварями после той страшной ночи и ни разу, за всю свою жизнь, не видел их вблизи. Ну, то есть живьем… Я пошел на войну, и коли бы мне хватило ума да отваги, я бы сюда не вернулся, а осел бы где-нибудь подальше от этого проклятого места. Но соседи писали мне в письмах, что в Инсмуте дела не так уж и плохи. А все потому, я так думаю, что в шестьдесят третьем в городе разместился правительственный призывной пункт. И после войны опять все стало плохо. Население пошло на убыль – фабрики да магазины закрывались – судоходству пришел конец, гавань зачахла – и железная дорога тоже – а они… они не переставали приплывать к нам с Дьяволова рифа и плескаться в реке – и все больше чердачных окон в домах забивали досками… и все больше слышалось криков из домов, в которых вроде как никаких жильцов не было…

В соседних городах люди болтают о нас всякие байки – я так думаю, ты сам их слыхал немало, судя по твоим вопросам… И о том, как кто-то тут когда-то видел уродов, и о том неведомом золоте, которое до сих пор откуда-то все появляется и появляется – да не все в слитках… но тут ничего точно сказать нельзя. Никто ничему не верит. Считается, что золотые побрякушки были пиратской добычей, считается, что в жителях Инсмута то ли чужая кровь течет, то ли неведомая болезнь сидит, то ли еще что. Да еще здешние жители отваживают всех приезжих, а кого не могут отвадить, тем советуют не слишком любопытничать, особливо по ночам. Животные пугались тварей – особливо нервничали лошади и мулы, – но как токмо лошадей заменили автомобили, в городе вроде стало поспокойнее.

В сорок шестом кэп Оубед во второй раз женился, да токмо его жену никто в городе никогда не видал – говорят, он не хотел жениться, да пришлось, когда они его заставили… От нее у него трое детей было, двое пропали еще в детстве, а дочка, говорят, выглядела как все и образование получила в Европах. Оубед в конце концов исхитрился выдать ее замуж за аркхемского парня, который ничего такого не подозревал. Вот теперь никто из соседних городов не хочет знаться с инсмутцами. Барнабус Марш – он сейчас ведет дела на аффинажном заводе, – внук Оубеда от первой жены, сын Онисифора, старшего сына кэпа, а его мать была из таких, кого никогда не выпускали из дома.

Сейчас Барнабус совсем изменился. Глаза у него больше не закрываются, и сам весь стал какой-то скрюченный. Говорят, он еще носит человеческую одежду, но скоро уплывет в море. А может, он уже и попробовал это сделать, – иногда они ненадолго ныряют на глубину, прежде чем навсегда уплыть на морское дно. На люди он не показывался уж лет десять как. Даже не знаю, каково его бедной жене… она сама родом из Ипсвича, и там местные чуть не линчевали Барнабуса, когда он за ней ухлестывал лет пятьдесят назад. Оубед тот помер в семьдесят восьмом, и все его следующее поколение теперь уж померло – детей от первой жены нет, как и прочих… Одному богу известно, куда они подевались…

Шум прибоя усилился, и мало-помалу мерный рокот волн повлиял на настроение старика, чья пьяная слезливость сменилась опасливой настороженностью. Он то и дело замолкал и начинал то нервно озираться, то пристально всматриваться в далекий риф, и я, невзирая на всю фантастическую абсурдность его рассказа, тоже ощутил инстинктивный страх. Голос Зейдока теперь звучал на повышенных тонах, точно он пытался громкой речью пришпорить свою смелость.

– Эй вы! А чего ж вы молчите? Как бы вам понравилось жить в городе вроде нашего, где все вокруг гниет и умирает, и повсюду в домах с заколоченными окнами чудища ползают, и клекочут, и лают, и прыгают по черным погребам и чердакам… А? А как вам понравится слушать каждую ночь вой из церквей и из храма Ордена Дагона? И знать, что энто за вой? А как вам понравятся вопли с энтого рифа в каждую Майскую ночь да на Хэллоуин? А? Думаете, старик из ума выжил? Хе-хе… Да, сэр, я вам вот расскажу еще не самое ужасное!

Зейдок уже буквально кричал на крик, и безумная исступленность его голоса уже не просто тревожила, но поистине пугала меня.

– Будьте прокляты! И неча таращить на меня глаза – говорю же, Оубед Марш в аду, и быть ему там вовеки! Хе-хе… В аду, говорю! Ему меня не достать! Я ничего не сделал и никому еще ничего не рассказал…

А, это вы, мил человек? Ну, ежели я еще никому ничего не рассказал, то уж сейчас вот расскажу! Вы токмо сидите тихо и слушайте меня, юноша, – такого я еще никогда никому не рассказывал. Я перестал за ними подглядывать в подзорную трубу после той ночи – но я и без того много чего вызнал…

Хотите узнать, что такое настоящий ужас, а? Ну, так вот он… Это не то, что уже сделали те рыбы-дьяволы, а то, что они собираются сделать! Они приносят с собой в город вещи из своей морской пучины… несколько лет приносили, да в последнее время чего-то уже не так ретиво… Дома к северу от реки, что стоят промежду Уотер- и Мейн-стрит, битком набиты – в них полным-полно и дьяволов морских, и их добра… И когда они будут готовы… говорю же, когда будут готовы… Вы когда-нибудь слыхали о шогготе?

Эй! Вы меня слушаете или нет? Я же говорю вам, я знаю, что они принесли с собой! Я видел однажды ночью, когда… эх-ха-ха!..

Старик завопил так неожиданно и с таким исступлением, что я чуть не лишился чувств от страха. Его глаза, устремленные мимо меня к зловонному морю, чуть не вылезали из орбит, а лицо обратилось в маску ужаса. Его костистые пальцы больно сжали мое плечо, но он замер без движения, когда я обратил взгляд к морю в попытке увидеть то, что привлекло его внимание.

Однако я ничего не увидел – только мерно набегающие на берег волны прибоя да какую-то рябь на воде, явно от подводных течений в гавани, а не от выступающих в море волнорезов. Но теперь Зейдок затряс меня, и, повернувшись к нему, я увидел, как его лицо, казавшееся ранее неподвижной и искаженной страхом маской, ожило: веки быстро заморгали, а губы начали беззвучно шевелиться. Наконец к нему вернулся дар речи – точнее, дрожащего шепота.

– Уезжайте отсюда! Уезжайте! Они нас видели – бегите отсюда во всю мочь! Ничего не ждите – теперь они знают – бегите! Быстрее! Прочь из города…

Мощная волна ударила в дряхлую каменную стену бывшего пирса, после чего еле слышный шепот полоумного старика сменился леденящим кровь нечеловеческим воплем:

– Эээээйаааааааааххх… Ихооооооооаааа!

Прежде чем я успел прийти в себя, костистые пальцы отпустили мое плечо: старик вскочил на ноги и, обойдя полуразвалившуюся складскую стену, заковылял к северу, чтобы затеряться в лабиринте улиц.

Я снова взглянул на море, но там ничего не было. А когда я добрался до Уотер-стрит и внимательно оглядел ее от одного конца до другого, Зейдока Аллена уже и след простыл.

IV

Едва ли я смогу описать свое состояние, в которое меня ввергла эта душераздирающая сцена – столь же безумная и печальная, сколь нелепая и ужасающая. И хотя юноша-бакалейщик предупреждал меня о возможности такого поворота событий, тем не менее финал беседы со стариком вызвал во мне беспокойное чувство уныния. Какой бы наивной ни казалась история, поведанная стариком Зейдоком с безумной искренностью и неподдельным ужасом, она лишь усилила мои тревогу и неприязнь к объятому мглой тайны городу и его невзгодам.

Позднее я бы мог трезво проанализировать рассказ старика, отсеять все лишнее и вычленить зерно исторической аллегории; но сейчас я лишь хотел поскорее забыть о нем. Уже было довольно – если не сказать слишком – поздно: мои часы показывали 19:15, а аркхемский автобус отправлялся от Таун-сквер ровно в восемь – поэтому я постарался привести свои растрепанные мысли в порядок и быстро зашагал по пустынным улицам мимо домов с покосившимися стенами и зияющими провалами в крышах к гостинице, где я оставил свой саквояж и где намеревался дождаться автобуса.

Хотя золотистые отсветы заката на древних крышах с торчащими осколками печных труб создавали некую атмосферу мистической прелести и покоя, я то и дело с опаской оглядывался через плечо.