Дом с бельведером. Мини-роман

В опочивальне было жарко. Влага, накопившаяся в комнатном воздухе из-за ночного дождя, испарялась под лучами встающего солнца, отчего на стёклах возникали стекающие вниз капельки. К тому же затопил подвальную печку Фрол, поэтому пол опочивальни знатно раздавал теплоту. От начинающей быть нестерпимой духоты, Андрей проснулся. Томным утренним барским взглядом от сонно посмотрел на потолок. Штукатурка не менялась с года маменькиной смерти, отчего по ней пошли лёгкие трещины, а бывший альпийско-белым потолок приобрёл серость.

Хозяин дома через едва открытые ресницы смотрел на эти трещины, и ему виделись в них улицы, ровные улицы, будущего города, который следовало воздвигнуть вокруг его усадьбы. Через пару мезерей[22 - Минут] в голове его возник очередной план прекрасного здания – церковно-приходской школы. Нехотя Андрей начал стягивать со своего тела одеяло. Сделать это было сложно, ибо под утро толстая черниговская перина прилипла к вспотевшей коже. Однако, победа. «Фрол, изволь играть побудку!» – обозначил барин сигнал к работе для своей прислуги, сам же поплёлся к массивному дубовому столу.

На мягком стуле с резными золотистыми подлокотниками висел бархатный с серебристой выделкой персидский халат. Андрей переоблачился в него, сняв свой ночной наряд, однако оставив ночную шапочку с кисточкой. Завязав халат на вид крестьянского кушака, он, гордо подбоченившись, взглянул на себя в высокое зеркало. «Ну и сонный же я». – стянул он губы трубочкой и медленно опустился в мягкое лоно старого кресла, которое помнило ещё времена Павла Первого, что вызвало нестерпимое неудовольствие кресла – уже на протяжении двадцати лет его не обновляли, на ножках отпала краска, а сидение глубоко просело.

Творец же, закинув ногу на ногу, достал из ящика стола настоящий свиток рисовой бумаги, и начал набрасывать чертёж школы. Школа выходила в неорусском стиле, с каменными лжеставнями на окнах и античными колоннами при входе. Крышу здания навершала статуя архангела Михаила с крестом.

– Чего изволите, барин-с – промолвил Фрол, оповестивший других обитателей дома по особой системе колокольчиков, – Долго же ты; поди всю ночь пьянствовал шельмец! – отчитал слугу Андрей.

Фрол и вправду пригубил бутылёк браги, однако плёлся медленно не от незаметного похмелья, а от предвкушения общения с хозяином. В отличие от других жильцов особняка молодой крестьянин не считал барина эталоном совершенства. Последний продолжал:

– А вот знаешь, что во Франции, дурья твоя голова, уже поставили электричество в трёх четвертях Парижа? Никак не могу взять в толк, почему в пределах нашей империи не ведётся скорейшая модернизация! Хотя знаю… – и начал описывать стоящему с кислым лицом Фролу детальные причины неудач российский электрификации. Несчастный слуга тем временем глядел в окно. На капельках играло ещё выше встающее солнце, красным светом весенней зари. За окном, недалеко от дома, двое крестьян поднимали на флагштоке огромное трёхцветное полотнище, три на два аршина, имперского стяга, а ещё трое особо отряжённых стояли в шеренге на особом постаменте рядом и играли гимн могучей страны – на трубе, барабане и скрипке. Из нескольких окрестных домов в поле потянулись заспанные крестьяне, до сих пор не выкупившие себя, а те, кому это посчастливилось, просто просыпались: дворянский «окрестр», как назвала его одна местная баба, уже два года будил их заместо петухов.

Но перенесемся же ненадолго из уютного старинного дома с бельведером, стоящего посреди старинной усадьбы, на несколько верст к югу, где за узенькой речкой расположилось поместье хозяйственного Дмитрия Романовича Л. Роду же он был, прямо скажем, худоватого: еще прадед нашего барина рано поутру тащился за плугом, а иногда и впрягался в него вместо клячи, сеял, пахал, собирал урожай и порою получал горячих на конюшне, но, будучи смекалистым, смог вырваться в люди. И вот могучий, косая сажень в плечах, барин стоял на крыльце собственноручно сработанного дома, хотя это были скорее хоромы сказочного князя: пятиэтажный сруб из бревен в два охвата, искусно изукрашенный разноцветной росписью в неорусском стиле и резьбой, выполненной им же с помощью своих лучших столярных дел мастеров.

Хотя достопамятные времена крепостничества уже милостью государя Александра миновали, вся прислуга Дмитрия Романовича решила остаться с барином, так как его все любили за его добродушный нрав и внимание к простому народу. Вот и сейчас он добродушно поучал Федьку, 13-летнего белобрысого балбеса, отряжая его с товарами на ярмарку: «Ты, Федор, муку-то купцу третей гильдии, Афанасию Максимовичу Литвинову, продай по 45 копеек за пуд, да поклон от барина своего передавай, ибо уж больно хорошо мы сговорилися с ним, хохохо! Да вот сие лукошко с грибным пирогом Андрею Фридриховичу завези, не забудь уж… И да, скажи, что жду-с я его сегодня на наливочку-то, хохо» – а после захлопотал по хозяйству, поучая свою прислугу, аки детей своих неразумных. В общем, вел он образ жизни простой и благодеятельный, носил косоворотку с бархатной жилеткой и суконным черным сюртуком поверх и рабочие штаны с хромовыми сапогами. И несмотря на всю свою противоположность владельцу старинного дома с бельведером, считались они на всю округу лучшими друзьями. Искренней сей дружбе в окрестностях противилась только одна особа, о коей читатель, коли будет терпелив, узнает в последующих главах.

Страстью же Дмитрия была охота, походы в лес по грибы и торжественные обеды в старорусском стиле, для коих он выстроил собственноручно, с небольшой помощью крестьян, специальную террасу. На этой террасе покоились длинные лавки и столы из лучшего в окрестностях дуба. Обыкновенно Дмитрий устраивал сии приемы по большим народным да церковным праздникам. На обедах этих обыкновенно подавалась питательная гречневая каша, ароматное жаркое из утки, щи, окрошка, кисели да сбитни, красная и черная икра. Ну и помимо традиционных русских кушаний не забывал наш барин и о классических европейских блюдах, которые очень нравились Андрею, и из-за коих (помимо просто хорошей дружбы) и навещал его на сих обедах.

Федька уже дернул вожжи и почти исчез за пределами усадьбы, а Дмитрий Романович, с удовольствием наблюдая за рутинной суетой крестьян, покуривал сладковатый табачок, приговаривая:

– Хорошо…

Тем временем в доме с бельведером прозвонили обед. Фирс, как всегда, в парадном, суетился возле кухни:

– Быстрее, раззявы!!! Давайте сюда поднос с закусками!!! Его сиятельство желают обедать! – с яростью собаки, защищающей хозяина, голосил Фирс. Фрол в это время накрывал вместе с еще двумя мужиками стол на три прибора: сегодня Андрей обедал не только с Фирсом, но и со своим недавно нанятым финансистом, Шмуэлем, для оговаривания оставшихся деталей сделки. Поскольку наш князь недолюбливал сынов Израиля, а, попросту говоря, был очень напуган по прочтении новомодных памфлетов про Сионских Мудрецов, решил он сразу показать, кто в доме хозяин. Специально к сегодняшнему обеду повариха Марфа зарезала упитанную свинью и приготовила ее в луковом соусе, да и еще сварила легкий суп-канапе на свином бульоне. Несчастный бухгалтер остался голодным и униженным. Отобедав, князь всё с той же задумчивостью на лице снова ушел в кабинет, кутаясь в необъятный халат, писать свой новый памфлет про особую роль Русского Государя в мировом духовном континууме.

Глава 4

Неделя прошла в хлопотах и заботах. Холодная и мрачная осень всё увереннее вступала в свои права. И вот в серое дождливое утро понедельника случилось неприятное, хотя и обыденное событие: у князя Андрея разыгралась сильнейшая головная боль. Вот и сейчас он сидел в кабинете в огромном кресле, на подушках и сильно страдал. На его высоком лбу, всегда выдававшем в нём блистательного интеллектуала и энциклопедиста, покоился шелковый платок, пропитанный спиртовым ароматическим раствором. Запах сей, хотя бы совсем немного, но облегчал его муки. Единственным средством спасения от сего осеннего недуга для Андрея было – ТВОРИТЬ!

Обыкновенно в такие дни он часами, не обращая внимания на боль в голове и шум в ушах, мог сидеть, разрабатывая проекты, выдумывая памфлеты и сочиняя труды по политическому устройству Российской Империи. Но в тот злосчастный понедельник в доме не осталось ни одного пузырька чернил – Андрей был безутешен, ведь в его звенящей голове проносились одна за одной гениальные мысли, а он был лишен возможности отразить их на той великолепной гербовой бумаге, что томно возлежала на столе, ожидая, когда князь запечатлеет на ней свой очередной прожект.

Превозмогая свои страдания, Андрей взял с ажурной тумбы подле его кресла изящный серебряный колоколец и звонко зазвенел им. Тут же явился Фрол, на что ему было приказано позвать Фирса. Звук колокольчика в очередной раз разверз бездну княжеских воспоминаний о детстве.

В тот студёный февральский вечер 1895 года вьюга выла особенно жутко, веяло особой, неизбывной тоской. В жарко натопленных покоях своего личного флигеля уже который день мучилась от нестерпимого жара и кашля могущественная княгиня Пульхерия Сергеевна. Несмотря на поздний час слуги и батраки, не останавливаясь ни на секунду, носились по дому, выполняя указания страдающей барыни. Огоньки свечей в канделябрах своим беспокойным метанием в такт жутким порывам ветра за окном оттеняли всеобщую суматоху. Однако, тут следует прерваться на описание причин случившейся трагедии: третьего дня княгиня проснулась рано утром в прекрасном настроении и, несмотря на легкую простуду, была готова к своему излюбленному развлечению – лихой охоте на зайцев в ближайшем лесу. Проигнорировав мольбы личного лекаря, отослав оного, да избив вкровь беспокоящегося за ее здоровье Фирса, Пульхерия Сергеевна зычно кликнула сына, натянула легкую охотничью куртку, отороченную лисьим мехом, и выбежала в 30-градусный мороз на улицу. Охота вышла на славу: хозяйка дома с бельведером лично поразила по меньшей мере десятерых ушастых. Но недолго длился триумф местной Артемиды: уже после ужина барыня почувствовала боль, ломоту в теле и страшный жар. Она продержалась 3 дня, почти без сна и еды, болезнь начисто отбила аппетит, а жар не давал уснуть, истощая час за часом силы.

Вечером третьего дня болезни, когда за окном стояла адская тьма, наконец, приехал доктор. Отряхнув пласт снега с теплой папахи, он немедля вошел в хозяйские покои. Через четверть часа доктор вышел со скорбным лицом к столпившейся во главе с испуганным сыном дворне и промолвил:

– Пневмония, хмм, запущенный случай. Она не доживет до утра, увы… Надо было вашей матушке послушать меня, бедный мой Андрей. Идите же, мать желает увидеть Вас.

Князь Андрей, из последних сил, сдерживая крупные соленые слезы, аккуратно зашел в опочивальню и сел рядом с матушкиной кроватью. Взор ее впервые, пожалуй, в жизни был исполнен страданием и слабостью.

Тяжко откашлявшись, она начала: Сын! Через несколько часов все вокруг в этой усадьбе станет твоим! Будь благоразумен, умен и честен и… кхех, знай, что у тебя есть характер… не забывай… И еще – тут матушка сказала то, что раньше никогда не говорила с такой искренностью и ненаигранностью как сейчас, – я люблю тебя, Andrе, и всегда буду…

Слабеющей рукой, перекрестив плачущего князя, она немного собралась с силами – ну полно… зови отца Фому! Мне надо успеть покаяться, скоро я предстану на Суд… – и жестом указала Андрею на дверь.

Через полчаса из опочивальни вышел отец Фома с книгой Псалмов подмышкой – преставилась… Упокой, Г-ди, душу рабы твоей Пульхерии – Фирс громко и шумно завыл, а князь Андрей, не в силах больше сдерживать рыдания, убежал к себе в комнату. Вьюга понемногу стала затихать…

В барский кабинет зашел Фирс, прервав вереницу печальных мыслей князя, на нем был его стандартный черный сюртук прусского покроя (? la Goethe[23 - В стиле Гёте (искаж. фр.)]), а худое и старое, казалось, вытесанное из дерева как у древнеславянских идолищ, лицо, казалось ещё более зловещим в неясных всполохах камина. «Ах, Фирс, верный мой старый друг» – промолвил слабым голосом князь:

– Совсем я занемог, сильна уж очень мигрень, а чернил-то хмм… не осталось… – Тут Андрей, дрожащей рукой достал из кармана домашних панталон увесистый porte-monnais и, не глядя, выдал Фирсу два целковых – Хмм… Поезжай же в город, да приобрети там чернил, ибо иначе не вынесу я своих мук.

– Сию же минуту будет-с исполнено, Ваше сиятельство – уверенно сказал Фирс

– Возьми мою лучшую карету, да прикажи Степану сесть на козлы. Хммм… и да! Остаток от денег можешь пропить в кабаке – промолвил Андрей и свалился на подушки.

Затем от потребовал принести Феликса к себе. Наш многоуважаемый читатель, весьма вероятно, полюбопытствует, кто же есть сей Феликс. Кличку сию гордо носил большой серо-чёрный кот с длинным хвостом, любимец князя. Во время приступов осенней болезни или же творческой хандры, коя частенько приключается с гениальными людьми, только Феликс (за исключением создания прожектов, конечно) мог утешить несчастного Андрея. Вся усадьба из-за болезни хозяина погрузилась в скорбную атмосферу: батраки переговаривались шёпотом, из новомодного граммофона не лилась услаждающая слух классическая музыка, а имперское знамя на флагштоке было приспущено на пятую часть от полной высоты. Единственными звуками, раздававшимися в усадьбе, были стенания князя Андрея. Обыкновенно в такие темные дни рядом с князем всегда неотлучно дежурил Фирс, что доставляло Андрею удовлетворение, а всей дворне несчастья, ибо во дни эти Фирс частенько лупил крестьян за недостаточную расторопность. Будучи подобострастным маленьким человеком в присутствие князя, к крестьянам он относился с заметной долей презрения и жестокости:

– Марфа, пошто во внеурочный час разгуливаешь по аллеям – бывало раздавался его звонкий противный голос

– Да, видишь ли, Фирсушка, за водой ходила. А то на кухне варить суп надо…

– Степа-ан!!! – голосил Фирс – объясни-ка этой сударыне её неправоту…

Нетрудно догадаться, насколько ненавидели и презирали сию верноподданную барину до тошноты, до дурости персону, и как они были рады отъезду оной.

Фирс же, в это самое время, сидя в самой роскошной барской карете, обитой изнутри фиолетовым бархатом, побуждал через переговорное устройство Степана подгонять тройку белых лошадей. Фирсу было очень хорошо внутри, в то время как в небе сверкали молнии, и дождь щедро поливал уже отдыхающие от посевов поля. До уездного города карета доехала за полчаса. Фирс, взяв черный потрепанный зонтик, вышел на улицу и направился в канцелярскую лавку Вишнецкого и Ко*, где приобрёл всё необходимое по списку. Фирс со Степаном были уже на полпути от дома князя Андрея, как вдруг все три лошади упали замертво, сраженные стрелами. Одной из таких стрел ранило Степана в ногу. Тут же из придорожной рощи к карете выскочили 4 странных мужика в крестьянских кафтанах, покрытых плащами: у одного из них был странный, очевидно, китайской конструкции самодельный многозарядный арбалет. Эти не очень-то обычные представители трудолюбивого сословия стащили Степана с козел и раскроили ему череп коваными сапожищами; Фирсу тоже досталось – его тоже побили, пусть и не ногами, и разорвали его аккуратный костюм. После сего вандалы разбили все пузырьки с чернилами и, вдоволь побуянив, подожгли карету, приказав Фирсу идти «отселя» долой и передать привет барину по приходе.

Домой несчастный слуга вернулся глубоко под вечер, в аккурат к окончанию ужина хозяина, промокший и побитый. В усадьбе творилось невероятное оживление, слуги и служанки носились по всему дому в панике, некоторые плакали и причитали. Всё дело, как может догадаться наш вдумчивый читатель, состояло в осенней болезни князя Андрея. В ту ночь ему было особенно плохо: князя выворачивало, он мучился с болями в животе и голове. Как выяснилось позже, это было отравление и не случайное, но об этом наш терпеливый читатель узнает после. Ему то и дело в течение ночи подносили порошки и отвары целебных трав. В итоге наш измученный князь заснул лишь под утро. А проснувшись пополудни и узнав дурные новости от Фирса, очень сердился и даже побил своего верного старого лакея.

– Бейте-с сильнее-с Ваше Сиятельство, никчёмен я – заслужил – плача голосил старый Фирс.

– Будешь знать, паскудник ты старый, свинья, как не исполнять мои поручения – размахиваясь тяжелой фамильной тростью с серебряным набалдашником, кричал Андрей

– Так ведь не по доброй воле-то я… АА… чернила извергам сим отдал-с!!!

– Живота своего не жалея, должен был защищать, деревянная твоя башка, барское имущество, как Степан, Царствие ему Небесное!!! – И ударил Фирса, только успевшего слегка приподняться с пола, между глаз

Князь кликнул двух мужиков, стоявших около дверей:

– Отнесите этого плута прочь из дома!

Весь оставшийся день Фирс, дважды избитый, униженный и лишенный главного своего блага, быть при барине, в слезах скитался по аллеям, а на ночь устроился на мраморных ступенях парадного входа дома с бельведером.

Андрею же полегчало, к ужину ему доставил чернила Федька, посланный Дмитрием Романовичем. Сидя в свете всполохов камина, и чертя свой очередной прожект, он тяжко размышлял:

– Слишком мне худо было ночью… Хмм… Стало быть отравление, симптому очень похожи. Уж точно эта стерва неблагодарная, Поганиха… Хмм, ее рук дело…

Глава 5

Бальная зала была освещена тусклым светом нескольких догорающих в канделябре свечей, богато украшенная мрамором и венецианскими зерцалами зала выглядела опрятно и аккуратно, единственно, следы некоего упадка угадывались во всем, аки у свежей еще на вид дамы, сталкивающейся с неизбежным и жестоким ходом времени. Под стать зале и всему поместью «Малые Вишнюки» была и хозяйка. Чуть выше среднего роста, с аккуратно подстриженными светлыми волосами, едва доходившими ей до плеч, в которых виднелась аккуратная блестящая диадема, слаженная, быть может, лучшими миланскими серебряных дел мастерами, в розовом бальном платье и без туфель. В руках она держала скомканный лист бумаги, а в ее больших серо-голубых глазах, возможно прекрасных, если бы она хоть раз в жизни искренне улыбнулась, стояли слезы. Аккуратные, но поношенные и не самые дорогие туфли были небрежно скинуты у порога, а прислуга, юная девка 13 лет от роду, Настасья, стояла в углу грустно понурив голову. Во всем чувствовалась грусть и тоска, сразу видно, веселье не было частым гостем в сием обиталище. Наконец, хозяйка подняла свои глаза, по ее щеке покатилась горючая слеза, но её лицо, возможно, прекрасное, исказила ужасающая гримаса ярости. Она с силой швырнула скомканный лист, топнула в ярости своей правой ножкой, прелестно стройной и худощавой, и добавила высоким, срывающимся на крик, голосом:

– Ненавижу этого оскотиневшегося Ганса, врага всех женщин и авторесс этого мира, о-о, подлец, никогда тебе этого не прощу, ты ещё узнаешь, что такое женская ярость и солидарность, ублюдок!

Служанка содрогнулась всем телом и лишь промолвила тихим горловым голосом с еле чувствующимся бессарабским говором:

– Полноте, барыня, почто так себя изводить, родимая!