Едва Мареев с Володей, освободив стены камеры и отрегулировав аппарат, приладили его к стене и начали осматривать сквозь неё тёмную линию винта, из репродуктора послышался тихий голос Малевской:
– Никита!
– Да… слушаю.
– Подымись сюда, ко мне.
– В чём дело?
Малевская помедлила с ответом.
– Тут у меня что-то не ладится.
Мареев поднял брови.
– Иду… Продолжай, Володя, работу. Я сейчас вернусь.
Придерживая плотно прижатый к стене киноаппарат, Малевская стояла на лестнице, почти под самым потолком. У неё побледнело лицо, и широко раскрытые глаза были наполнены смятением и тревогой. Она протянула Марееву жёлтую пластинку киноснимка.
– Посмотри!
Мареев поднял пластинку к свету. С минуту он внимательно рассматривал её. Густые брови сходились всё теснее, знакомо заострились скулы.
На снимке тёмная извилистая линия винта была разделена широкой, зияющей трещиной.
– Всё ясно… – глухо сказал наконец Мареев, опуская пластинку. – Винт сломан…
Малевская вздрогнула и покачнулась. Помолчав, она спросила запинающимся голосом:
– Продолжать… осмотр?
– Не стоит…
Мареев тяжело опустился на стул возле столика и задумался. Малевская с киноаппаратом в руках спускалась по лестнице.
– Что же теперь делать, Никита? – тихо спросила она, остановившись подле Мареева.
– Ждать помощи с поверхности.
– Исправить невозможно?
Мареев отрицательно покачал головой:
– Туда не доберёшься.
Молчание воцарилось в камере.
– Надо сообщить Цейтлину, – глухо сказал Мареев.
Он встал перед Малевской, подняв на неё глубоко запавшие глаза, положил ей руку на плечо.
– Нина… Нас ожидают тяжёлые испытания…
Малевская кивнула головой. У неё дрогнули губы.
Острой, щемящей болью сжалось сердце Мареева.
– Мы их вместе перенесём, Никита…
Мареев слегка пожал Малевской плечо и направился к люку.
В шаровой каюте Брусков стоял на стуле и внимательно глядел в аппарат.
– Можешь не продолжать, Мишук! – сказал Мареев. – Винт сломан на втором витке.
Брусков повернул голову и молча посмотрел на него. Потом, всё так же молча, сошёл со стула и поставил аппарат на стол.
– Та-а-ак! – протянул он. – Начинается последний акт?
Он нервно потёр руки, постоял и направился к люку в нижнюю камеру.
– Не торопись с заключениями, – сказал ему вслед Мареев, подходя к микрофону.
Голова Брускова скрылась в люке.
– Алло! – позвал Мареев, переключив радиоприёмник.
– Я здесь, Никита! – тотчас же ответил голос Цейтлина. – Как дела?
– Дела, Илюша, неважные. Колонны работают прекрасно, но обнаружилась новая неприятность: архимедов винт сломан на втором витке, нижняя часть отделилась совсем…
Из громкоговорителя послышались хриплые, нечленораздельные звуки.
– Что ты говоришь, Илья? – спросил Мареев. – Я не понял.
– Сейчас… Никита… – задыхаясь, говорил Цейтлин. – Сейчас… кашель… сейчас… Ну вот, прошло…
Он помолчал минуту и заговорил ясно, твёрдо и чётко:
– На сколько вы можете растянуть свой запас кислорода?
– Максимум на семь-восемь суток.
– Так вот, слушай, Никита. Уже пятые сутки мы роем к вам шахту.
– Шахту?!
– Да, шахту!