Низвержение Жар-птицы

– А вообрази: у меня родители тоже есть!.. Они ждут меня, и им я раньше обещался.

– У тебя есть – у меня нет: нынче мы как сытый с голодным – без понимания! Я-то по-хорошему чаял обернуть: помереть тебе, так хоть душой не томиться…

– Прикинь: я понял, – медленно сказал Максим, – хоть и не все. Откровенность против откровенности – и станем квиты… Да, я не терял отца и мать, но был к этому готов, как, наверное, и каждый из ребят. В конце концов, дети переживают родителей; не очень-то весело, но иначе никак. Вот если наоборот – дело уже дрянь… Мой папа однажды уехал воевать в далекую страну, когда наш народ захотел помочь ее жителям. Вот он посадил меня рядом с собою на диван – а вещи были уже собраны – и говорит, как взрослому: если со мной что случится, Максим, позаботься о матери, а обо мне сильно не горюй. Смерти все равно не избежишь, но раз она пришла к человеку из-за того, что он исполнял свой долг, значит, явилась вовремя. Твои родители тоже пожертвовали собой во имя дела, которому посвятили жизнь и которое ты унаследовал от них. Они погибли достойно, можно даже сказать – как герои…

– Да что ты о них знаешь?!

Ярость, вдруг зазвучавшая в голосе Авери, заставила Максима смутиться и даже почувствовать себя виноватым.

– Только то, что сейчас сказал. Больше можешь ничего не говорить…

– А нет уж – поведаю! – выдохнул Аверя. – Мнил по словам давешним, стражи клада их убили? То не они – люди!

Максим, вздрогнув, ощутил боль от стягивавших тело веревок.

– Как стукнулись в наши ворота, ночь была: помню, месяц едва нарождался. Отца и мать увели прямо так, босыми и в исподнем; ни прикрыться, ни обнять напоследок нас не дали. Чуть занялась заря – кабаков еще не отомкнули – мы побежали к темницам. В ногах у охраны валялись: молили к родителям пустить или хоть сказать, что с ними. Нас сапогами бьют, а мы не уходим… Наконец один стражник – видимо, был добрей других – говорит: коли хотите родных повидать, на площадь поглядывайте, а как народ туда начнет стекаться, идите и вы. Только рано не ждите: бают, что родители ваши в запирательстве упорны, и одним допросом не обойдется, а дьякам да катам тоже роздых нужен, они, чай, живые люди, из плоти, не из железа. Мы послушались… Не знаю, что над ними творили в застенке, но мою мать на руках снесли к плахе, как безногую. Отец еще шел сам; сам лег и на колоду, поспешая: не желал видеть, как матушку топором по шее будут тяпать. Дьяк со столбца вину вычитал: де, родители наши государеву казну расхитили, когда ее воротить было повелено. А они ни пятака, ни талана чужого во всю свою жизнь не брали! Кто-то крепко оклеветал их!.. Сказнили их порознь, как водится, головы же палач одной горстью ухватил за волосья, чтоб толпе показать, поскольку широка у него ладонь была; тогда мы родителям в последний раз и глянули в лицо. В обрат к избе шли, будто слепые, а вслед донеслось: «Воренок!» С той поры, кто из празднословия об отце и матери выпытывал, тому мы лгали… И повторяли, как в межеумье, про себя: приведи Господь случай возвернуть их… А теперь и Аленка погибла!.. – Силы, благодаря которым Аверя себя сдерживал, были уже на исходе, и из его глаз хлынули слезы. – Девка она, а решилась, не как ты! В вашем царстве все такие?

– За весь наш мир я расписываться не буду, – мутно сказал Максим, – потому что отвечаю лишь за себя… И даже ради собственной семьи не предал бы человека, который считает себя моим другом и действительно пережил со мной все, что подобает друзьям. А насчет Аленки… Что ж ты пропустил сестру вперед и сам за кинжал не ухватился? Время было!..

– Она бы не отважилась в одиночку требовать, чтобы ты убил себя. Ради нее сделай! Ты ведь ей…

– Что замолчал? – произнес Максим. – Дорог был, да? Может, даже нравился как парень? А не продолжит ли она меня любить и после того, как ты ее оживишь, и не сочтет ли, в конце концов, что плата за ее воскрешенье чрезмерно велика?

– Стерпелось бы. Да Аленка особо и не кобенилась…

– Снова врешь! Я видел, как она плакала, и если бы, дурак, не бросил ее тогда одну, под деревом, она бы открылась мне – из жалости. И сюда она почти бежала лишь для того, чтобы поскорей покончить со всем этим. Вот только мне кажется, что перед мертвыми еще стыдней, чем перед живыми – у тех можно хоть прощения попросить… И сами твои родители – как они отнесутся к тому, что из-за них ты погубил чужую семью?

– Замолкни! – голос Авери сорвался на хрип. – Мой отец поймет меня! Мать – тоже! А хоть бы они и презрели мой дар, насрать! Как и на тебя! В друзья не набивайся! Я бы немедля кинул тебя околевать в том лесу, не будь ты справный корм для Жар-птицы! – Фразы, которые Аверя выплевывал в лицо Максиму, сильно напоминали малосвязанные выкрики избиваемого кнутом человека в тот момент, когда истязатели начинают сомневаться, не утратил ли он рассудок и стоит ли доверять таким показаниям.

– Что ж не кинул? Смартфон-то вы не сразу нашли…

«Он колеблется, – подумалось Максиму. – Если бы только удалось сделать распальцовку! Тогда бы я приказал Авере отпустить меня. Но ведь он умный и все предусмотрел, даже собственную нерешительность. Поэтому и позаботился заранее, чтобы я не смог воспользоваться имеющимся у меня таланом. Надо все-таки постараться освободить руку…»

– Добро же! – внезапно заявил Аверя; возможно, он заметил, что пальцы Максима напряглись. – Я суну твои ноги в костер, и когда боль вынудит тебя желать смерти, использую на тебе силу клада. Я не все таланы извел на той окаянной тропе! Не забыл Дорофейку? Ныне испытаешь все то же, что и он! Не храбрись! Помню: едва жидко не пустил, когда его сжигали!

Ударом ноги Аверя отшвырнул нож, чтобы Максим, некоторое время оставаясь без наблюдения, не рассек путы, и потом схватился за огниво – небольшое количество дров он принес загодя на возвышение, где сейчас находился. Обычно Авере удавалось высечь искру уже со второй или третьей попытки, но теперь кресало не менее десяти раз чиркнуло по кремню, прежде чем Максим почувствовал запах дыма и одновременно услыхал какой-то сдавленный всхлип.

«Мы еще поборемся» – вспомнил Максим свои давние слова.

«Не думал, что мы станем бороться вот так. Аверя… Жаль, что мне не довелось познакомиться с тобой при иных обстоятельствах, когда бы ты на самом деле смог стать моим лучшим другом. Но теперь я не могу тебе проиграть. Еще чуток, ну же… Вроде бы веревка подается»

– Максим!

Глава 25.

Хозяин Жар-птицы

– Максим!

– Мама?

– Что с тобою? Тебе приснился страшный сон, ты как-то странно смотришь?.. Одевайся! Аверя с Аленкой вот-вот приедут.

– Аленка? Аверя?

– Ну да. – Мать улыбнулась. – Мы договорились обо всем еще позавчера, но хотели, чтобы для тебя это стало сюрпризом. А теперь они с родителями уже сели в такси у вокзала: их отец только что звонил. Скоро ты с ними встретишься. Или тебе не интересно? – Мать посмотрела на Максима с удивлением, и даже, как показалось ему, с некоторой обидой.

Максим наморщил лоб.

«Ах, да…»

Лишь краем глаза Максим мог видеть запыхавшуюся фигурку, что окликнула его по имени. Аверя же, глядевший на внезапно появившегося мальчика в упор, разумеется, не узнал его, поскольку не встречал никогда ранее, и от неожиданности выронил огниво, которое все еще сжимал в руке:

– Тебе что нужно?

– Взять Жар-птицу! – крикнул Павлик. Он взметнул левую руку с распальцовкой и продолжил, обращаясь уже не к Авере и не к Максиму, а словно к кому-то третьему, кто не мог быть видим, но прекрасно все слышал и понимал, что случилось: – Смотри, мы снова вместе и рядом с тобой! Ты ведь этого хотела? Да?

Словно из ниоткуда хлынувший свет, желтый и ослепляющий, вынудил Максима зажмуриться. Он как будто проникал и сквозь веки, вызывая нестерпимую резь и заставляя вспомнить о взрыве, когда-то давно пережитом; показалось даже странным, что все происходит в тишине, нарушенной лишь последним криком Авери. Максим еще успел разглядеть, как рядом с Павликом выросло с десяток неизвестных и уже явно взрослых людей. Затем свет потух, но какие-то красноватые искры еще долго оставались перед глазами; они то вспыхивали, то угасали, точно на остывающих углях не догоревшего полностью костра.

Когда Максим очнулся, он по-прежнему лежал лицом кверху, но уже освобожденный от веревок и не на каменистой колючей земле, а на мягкой перине. На щеках он чувствовал приятный холодок: видимо, кто-то совсем недавно обтер ему лицо. Благодаря притворенным ставням комната, где он находился, была погружена в полумрак; единственная свеча теплилась в изголовье, и там же на табурете сидел Павлик, не сводя взора с Максима. Поодаль, ближе к выходу, стояло несколько мужчин, одетых так, как это принято при царском дворе.

– Пашка!.. – Резко сев на кровати, Максим обхватил шею товарища.

– Не надо, не надо… – пробормотал Павлик, поспешно вытирая слезы. – Еще разревусь, а это мне… как-то не солидно теперь.

– Я ведь думал: ты погиб…

– Это они тебе сказали, чтоб ты упорней искал Жар-птицу?

– Но как же…

Какой-то седой человек в боярском охабне, почему-то показавшийся Максиму знакомым, шагнул вперед и поклонился Павлику:

– Повелишь нам уйти, государь?

– Нет, останьтесь, – ответил Павлик и снова повернулся к Максиму. – Послушай, я расскажу тебе то, что узнал и от своих родителей, и уже после того, как очутился здесь. И прости: было никак нельзя сделать этого раньше. Если б я только мог!.. Ты ведь знаешь, что мы не первые, кто попал из нашего мира в этот?

– Аверя и Аленка говорили…

– Давным-давно тоже был такой человек – имени его никто уже не помнит, и все документы, где оно стояло, утеряны… Именно он открыл Жар-птицу, поскольку она соединяет оба мира. Там, откуда мы с тобой прибыли, к ней стекается энергия неосуществленных людских желаний и, будучи перенесенной сюда, превращается в клады – так, что вместо израсходованного сразу же возникает новый. Иногда – но очень редко и в непредсказуемое время – Жар-птица может раскрыться и настолько, что через нее способен пройти человек. Впрочем, сначала о сути и действительном предназначении Жар-птицы почти ничего не знали: на нее смотрели только как на ключ к невероятному могуществу и лекарство от муки, которая вызывается неутоленными желаниями. Ей приписывали и такую силу, какой она не имела. Поэтому и само слово «Жар-птица» быстро укоренилось с чьей-то легкой руки, а когда разнесся слух о небывалом кладе, развернулась кровавая борьба за обладание им, ныне известная как первая смута. Особо старался и более других преуспел в ней один из сыновей тогдашнего царя, лишенный всех прав на престол – и как младший в семье, и потому что родился от ключницы, – а он был очень злой человек… Его приспешники схватили того, кто прибыл из нашего мира, и потребовали отвести их к Жар-птице: так и тебя недавно использовали. Наш земляк согласился, но на самом деле он решил ценой собственной жизни навсегда запечатать этот проклятый клад, чтобы впредь ни с его помощью, ни ради него никого не убили. Он дождался, когда царевич начал распальцовкой на левой руке укреплять Жар-птицу, и тогда покончил с собой. Она оказалась заклятой на самоубийство человека из другого мира, и оттого государев сын не смог воспользоваться ею. Потом он умер, так никому и не передав расслабленную Жар-птицу, и она снова стала ничейной, воротилась туда, где была прежде. Смута утихла, но кровь некоторое время еще лилась. По городам и деревням вылавливали людей, которые казались пришельцами из иного царства или предположительно могли их заменить, – с необычной внешностью, чудаков, просто тех, кто выделялся честностью и умом, – и волокли их в Синие горы. Приводили родных и друзей и говорили: не наложишь на себя руки, всех их прикончим. А затем их все равно убивали – как свидетелей… Грифы пожирали их плоть, и волки растаскивали кости, а Жар-птица не появлялась. За многие последующие годы в народе постепенно забылось и ее точное местонахождение, и то, как она связана с человеком из нашего мира. О том и о другом сочиняли легенды и пересказывали их вечерами.

А вторая смута, Максим, случилась уже не из-за Жар-птицы. Старый царь тогда умер и оставил двух сыновей от разных жен. Однако старший, которому надлежало стать его преемником, не годился в правители ни по здоровью, ни по рассудку – к несчастью, такое бывает. Поэтому многие поступились правом и поддержали другого царевича – в первую очередь его родственники по матери, а сам он был еще маленьким, и многое решали за него. В новой завязавшейся распре определялось не только, кто из братьев займет престол, но и кто станет опекуном старшего царевича при победе его сторонников. В конце концов одержал верх и укрепился в столице племянник первой жены покойного государя Дормидонт, и под его влиянием старший царевич отказался от брака, а позже и написал завещание, в котором передал Дормидонту престол. Люди, выступавшие на стороне младшего сына, не желали примириться с этим и продолжали борьбу. Тогда он, к тому времени уже повзрослевший, обратился к ним с просьбой сложить оружие и во всеуслышание отрекся от престола, поскольку хотел остановить смуту, которая ослабляла государство и делала многих людей несчастными. Но буквально через день после своего воззвания он пал от рук неведомых убийц – неизвестно, послал ли их Дормидонт, сами они хотели выслужиться перед ним или их подтолкнуло что-то иное. Однако до того он успел жениться, и жена его была беременна. Через несколько месяцев она родила сына, который, согласно святому обычаю, должен был унаследовать власть по кончине бездетного дяди. Дормидонту же это не понравилось. Проведав, что жив законный наследник, он объявил, что убитый царевич поклялся не только от своего имени, но и от имени своего потомства не искать скипетра. А значит, его сын, уже твердо знавший, что ему надлежит править, является изменником и нарушителем отцовой воли и потому повинен смерти. А это была ложь! – Глаза Павлика загорелись гневом. – Нельзя обещать за других: можно только за себя!.. Умные люди понимали, что воцарение Дормидонта лишь отлагает смуту, и с его смертью она легко возобновится. Так и вышло – ты видел!.. Оттого они старались уберечь мальчика как залог будущего спокойствия державы, но во всем государстве не было ему надежного убежища. По счастью, Дормидонт сам нехотя помешал себе: он дорожил лишь личной властью, а не интересами основанного им дома, и тогда же растратил казну, чтобы изуродовать собственных сыновей. К тому времени ученые люди уже больше знали о кладах вообще и о Жар-птице в частности и догадывались, что она подобна двери, открывающейся в обе стороны: самоубийство, необходимое для снятия древнего заклятия, может совершить и человек, родившийся здесь, – но в нашем мире. Так думали и два молодых кладоискателя, что входили в группу заговорщиков, поставивших своей целью спасти маленького царевича и восстановить на престоле законную династию. Самый большой кусок казны, найденный ими, был использован, чтобы Жар-птица приняла и перенесла в наш мир государева внука и девочку-однолетку, сговоренную с ним – осиротевшую дочь одного из верных людей. К сожалению, никто из взрослых не смог пойти с ними: даже многие таланы заставили Жар-птицу раскрыться лишь на самую малость. Будучи в безопасности от ищеек Дормидонта, дети надеялись взять Жар-птицу, что позволяло не только быстро вернуть утраченный трон, но и сделать это, не проливая много крови. Поначалу Дормидонт ничего не подозревал, но спустя годы ему стало известно о бегстве царевича. Один из заговорщиков был неосторожен, его схватили, и в застенке он выдал тех двух кладоискателей. Их, в свою очередь, подвергли страшным пыткам, но ни одной развилки не возникло в их душах, и даже собственную причастность они отрицали. А прояви они меньше мужества – и никого из людей, стоящих позади нас, здесь бы сейчас не было. Потом их все же казнили. Но после них остались двое детей. Брат и сестра, близнецы…

Переведя дух, Павлик продолжил:

– В нашем мире девочка хотела немедленно покончить с собой. Но мальчик ей сказал: «Я не смогу ласкать никакую женщину, помня о тебе; как же я продолжу свой род, когда стану государем?» Тогда они решили: пускай Жар-птица и престол достанутся нашему сыну, которого мы родим, когда вырастем и поженимся. Так на свет появился я… Мои отец и мать с самого начала воспитывали меня в мысли, что мне уготована великая судьба, но они оба заплатят за нее жизнью: никто из них не желал пережить другого и уступить свое право пожертвовать собой. Впоследствии представился и благоприятный случай осуществить задуманное. Мой отец ведь потерял все из-за смуты и потому сочувствовал Асаду, которому грозила подобная участь. Чтобы хоть как-то помочь законному правителю Сирии, он отправился в эту страну, где работал в госпитале. Там же его завербовали террористы ИГИЛ, как полагали они сами. Отец мой был должен врезаться на заминированной машине в толпу где-нибудь в Москве, но в действительности он намеревался убить лишь себя и жену. Взрыв тем был удобен, что мои папа и мама умерли бы одновременно, наверняка и без лишних страданий. Кроме того, он позволял скрыть появившуюся Жар-птицу и не вносить ненужного смятения в души людей нашего мира. И еще… – Голос Павлика дрогнул. – При неудаче я бы погиб вместе с родителями. А я все равно не смог бы жить, окажись их смерть напрасной!.. Мы все обсудили заранее. О том, что кто-то кинется меня спасать, речь не заводили. Вообще мои родители были весьма невысокого мнения о мире, где очутились. Отец говорил, что ежедневно чувствует слишком много развилок в человеческих сердцах, и все меньше остается людей, способных на решительные поступки ради того, что им дорого. Поэтому Господь явил свою мудрость и милосердие тем, что не дал нашему миру кладов. Отец позаботился и о том, чтобы московский филиал исламистов был разгромлен: информацию о нем, какой владел, он направил в ФСБ с тем расчетом, что она дойдет до адресата на следующее утро после того, как все свершится. Я упросил родителей, чтобы они позволили провести последний день с тобою. Потом, в парке, я тихонько ускользнул. Но мои родители задержались в пробке, а тебя мы недооценили…

– Я вам все испортил?..