Низвержение Жар-птицы

До следующего утра Максим не заводил разговора с друзьями о чем бы то ни было. Томимый сомнениями, он хотел отвлечься, но не желал слоняться по стану, лишний раз вдыхая резкий, хотя и уже привычный запах, исходящий от немытых тел и не до конца опорожненных бутылей. Отойдя немного, Максим взобрался на небольшой холм; там следовало бы выставить часового, но этим почему-то пренебрегли. Оттуда он смог во всех подробностях разглядеть передовой хребет, в своей причудливой красе расстилавшийся перед мальчиком. Издали горы действительно казались синеватыми; их отряд заметил еще несколько дней назад, в честь чего был дан залп из пищалей и долго не смолкали ликующие возгласы. Подножие хребта, до которого оставалось еще километров двадцать, тонуло в тени; вершины же были ярко освещены заходящим солнцем, и на многих из них лежал снег, которого Максим прежде в этом мире не видел. Острые пики свидетельствовали об относительной молодости этих гор, но сырой и ветреный климат этой местности уже кое-где преуспел в их разрушении. Результатом противоборства природных сил стало диковинное сочетание проходов, ущелий и осыпей, хорошо различимое и с того расстояния, с которого на него глазел Максим. Он отнюдь не был склонен к любованию красивыми пейзажами, но зрелище исподволь заворожило его. Вниз мальчик сошел только с наступлением полной темноты, и даже во сне его преследовала увиденная сегодня величественная панорама.

На следующий день толпа находилась уже в непосредственной близости от подножия гор, и многими овладело веселье, выражавшееся в формах, дотоле не наблюдавшихся. Некоторые шутя целили из пистолетов в лицо товарищам, другие забавлялись, подкидывая кинжалы и ловя их за лезвие и, похоже, почти все жалели, что пролить сегодня кровь случая, по всей видимости, так и не представится. Нервное возбуждение привело к тому, что полуденную трапезу окончили быстро и, вопреки обычаю, после нее почти не отдыхали; впрочем, и идти долго не пришлось. Предостерегающий возглас, раздавшийся из передних рядов, заставил всех замереть на мгновение. Люди, еще не имевшие понятия о характере внезапно возникшей угрозы и ее масштабах, моментально сдвинулись, в том числе затем, чтобы лучше расслышать информацию, поступающую от авангарда. Человеческое скопище в своей напряженности чем-то напоминало почуявшую дичь собаку; оно медленно поворачивалось вправо, и вдруг передний край с криком бросился вперед. Задний постарался не отставать, подхватывая и увлекая среди прочих Максима, Аверю и Аленку, поскольку девочка уже достаточно окрепла, чтобы идти вместе с друзьями.

Навстречу донесся звук армейского рожка.

Глава 22.

Ступая по крови

– Допряма известно, что он меж тех гилевщиков?

– Забрось маету, Петр Дормидонтович: досужие истцы видели, и от них доведено, как он прошлую ночь калачом свернулся подле ихней телеги!

Младший царевич вытянулся в седле и приставил ладонь к бровям; словно еще не веря, он силился разглядеть Максима в толпе, передовая оконечность которой уже хорошо просматривалась с холма, где был оборудован наблюдательный пост. Солдаты, выстроившиеся сзади, любопытствовали не меньше; многие приподнимались в стременах и на цыпочках, даже если не видели ранее загадочного мальчика из иного царства и смогли бы его опознать. Спустя полминуты бесплодных усилий Петр раздраженно произнес:

– Что стоило бы приволочь его сюда!

Тимофей Стешин схоронив улыбку в усах, ответил тоном, каким взрослый урезонивает нетерпеливого ребенка:

– Нешто видано, чтобы жених выхватывал поднос с лебедем, который пред его очами все равно поставят? – Заметив, что пальцы Петра уцепились за узкое горлышко притороченной фляги, Стешин ласково положил свою руку поверх и добавил: – Недолго ждать последнего гостя на пир, который бесперечь учинится: обожди уж!

Царевич вздохнул. Сейчас он выглядел более жалко, чем когда силой клада повредил брату рассудок и погубил Василия, и даже чем при жизни Дормидонта. Казалось, сама единоличная власть, дорога до которой была почти расчищена, загодя отравляла Петра; он все чаще прикладывался к бутылке, хоть и не чувствовал никаких угрызений совести за то, что совершил. Энергия, когда-то вспыхнувшая в государевой опочивальне, неумолимо иссякала, и лишь думая о Жар-птице или находясь вблизи Стешина, Петр еще чувствовал то, что однажды вынудило его уподобить себя всесокрушающей стихии. Овладение Жар-птицей представлялось ему выходом из положения, в которое он попал, знаком, что Бог от него все-таки не отвернулся, и последней необходимой точкой в деле, затеянном еще у смертного одра родителя.

– При первой смуте меньшой сын государев, – при этих словах Петр склонился к Стешину, едва не коснувшись его плеча своей головой, – почитай, взял Жар-птицу. – Царевичу приятно было вспоминать и подчеркивать, что человек с биографией, очень похожей на его собственную, более других преуспел в погоне за ценнейшим кладом, и одновременно намекал, что сам-то пойдет и дальше. Стешин ответил ободряющим взглядом; неизвестно, намеревался ли он что-либо добавить, но даже если хотел, обстоятельства не дали на это времени. Вооруженная толпа, за которой велась слежка, увидела солдат, поскольку их яркие кафтаны были довольно приметными. Казавшийся издали совсем небольшим отряд Стешина представлялся легкой добычей, а его разгром – неплохой разминкой перед более великими свершениями уже с помощью Жар-птицы. При слабости командования общего приказа об атаке отдано не было: бунтовщики просто ринулись в ту сторону, где находился Петр, причем некоторые и узнали царевича. За неделю до этого они захватили приступом крепостицу, укрепленную одним лишь частоколом, даже безо рва. Сопротивление тогда было незначительным: лишь несколько нападавших получили ранения, и то легкие; гарнизон же частью удрал, разломав ограждение с противоположной стороны, частью передался мятежникам. Сразу после этого многие напились в стельку просто с досады, что потеха быстро окончилась; теперь эти же люди боялись только того, что имеют дело с ничтожной разведгруппой, которая еще до столкновения обратиться в бегство и не даст себя перебить. Неистовый вопль приближавшейся толпы напомнил Стешину события недавнего столичного бунта; солдаты же, готовые вступить в схватку, пребывали в безмолвии, плотно сжав губы, и лишь один десятник процедил, с презрением глядя на атакующих:

– Берсень решили до сроку пощипать, покуда зелен: скулы сведет!

На холме развернули алое с золотым вензелем знамя на длинном древке – штандарт предыдущей династии, иногда использовавшийся и в царствование Дормидонта. Тотчас загремели обоюдные выстрелы; сначала редкие, они учащались по мере того, как уменьшалось расстояние между теми, кто штурмовал позицию, и теми, кто стремился удержать ее. Обе стороны прибегли также к силе кладов, однако, по-видимому, ни одного из солдат не удалось обратить в бегство. Стешин добился большего успеха: по его приказу часть огня перенесли на задние ряды, где обыкновенно собирался менее рьяный и более склонный к панике народ, и использовали крупную дробь, отвести которую было значительно труднее, чем пули. Разодранные в ошметки вместе с одеждой тела, моментально стекленевшие глаза тех, кто имел несчастье выделиться ростом и был поражен в голову, и другие подзабытые со времен смуты вещи действительно впечатлили одураченных мужиков, имевших о серьезной войне, мягко говоря, весьма приблизительное представление. Аверя, Аленка и Максим не пострадали, укрытые плечами и спинами своих более высоких соседей. Однако живой щит неумолимо исчезал – вследствие как потерь от обстрела, так и дезертирства, уже начавшегося в арьергарде. Ребята предугадывали подобный ход событий и за несколько минут, прежде отведенных на размышление внезапно изменившимися обстоятельствами, договорились в подобном случае также немедленно оставить мятежную ватагу и, углубившись в горы, рассчитывать уже только на себя. Но ближайший путь к удобному для подъема участку хребта пролегал через поле боя наискось, и передвигаться по нему было все равно, что пересекать бурлящую реку. Те, кто пускались наутек, в большинстве своем не знали здешних мест и кидались и вправо и влево, давя менее проворных товарищей; некоторые из них были уже так потоптаны, что не могли подняться и лишь глухо хрипели, подобно задыхающимся висельникам. Ребят оттерли друг от друга; Максим помнил, что до этого успел толкнуть вперед Аленку, которую иначе непременно сшибли бы люди, несшиеся на них обоих. Тут же он почувствовал, что сам теряет равновесие, и, уже лежа на земле, оказался придавленным к ней грузным телом какого-то деревенского парня. Сила клада, использованная Стешиным, превратила его в лишенное всякого рассудка животное; звуки, вырывавшиеся из его глотки, походили скорее на бычий рев, и он до боли вцепился в плечи Максима обеими руками. Максиму уже довелось испытать подобное в тот день, когда он услыхал о Жар-птице, но теперь рядом не было Федьки, который мог бы его освободить. Приподняв немного голову, Максим увидел, что Аверя и Аленка бегут обратно, к нему. Страх за друзей, которые рисковали, быть может, жизнью, чтобы спасти его в очередной раз, и стыд за собственную беспомощность переплавились в душе Максима в единое чувство, и он, насколько хватало сил, ткнул парня кинжалом, заблаговременно украденным из походной телеги.

Парень умер, по-видимому, почти мгновенно, однако все же успел почувствовать боль и разжать пальцы. Отпихнув труп и вскочив, Максим присоединился к друзьям; это было первое совершенное им убийство. Он слышал, что многие люди, в том числе взрослые, в аналогичной ситуации бывают потрясены и даже плачут, но сам не ощущал ничего похожего. Неужели это так просто – убивать, думалось Максиму, но, с другой стороны, он чувствовал, что Аверя повел бы себя так же, и лучше понимал тех людей, которые и в эту смуту и в предыдущие губили других, с которыми у них вроде бы и не было повода враждовать. Благодаря этому поступку Максим словно побратался и с Аверей, и со всем этим миром, и теперь испытывал почти радость, как и оттого, что ценой человеческой жизни все же выбрался с друзьями на чистое пространство и мог беспрепятственно продолжить путь к своей цели.

Петр не мог разглядеть в подробностях три маленькие фигурки и скорей интуитивно понял, что эти дети – те самые, появления которых он ожидал с начала сражения. Вскрик царевича не был, однако, радостен, и Стешин не спрашивал, почему. Ребята уже начали подниматься на первый уступ и, обладая значительной форой, могли бы затеряться в горах на время, достаточное им для поисков Жар-птицы. Лишенный казны Петр не располагал должным количеством таланов, чтобы, упустив раз Максима, быстро его найти. Дорога в обход, даже верхом, была бы слишком длительной, а скакать напрямик мешала кипевшая на склоне холма рукопашная схватка. Дисциплинированность и выучка солдат противостояли численному превосходству мятежников, не исчезнувшему и после бегства арьергарда. Сила клада отсеяла робких, и остались лишь те, кто, подобно иной собаке, получившей пинок, не удирал, а накидывался с удвоенной яростью. Но если Стешин прекрасно понимал настроение царевича, то не менее четко видел и единственный выход, как и люди, которым надлежало осуществить идею – столь же величественную, сколь страшную. Еще до боя Стешин отвел лошадей назад, зная, что в обороне от кавалерии мало проку. Теперь резерву следовало, оседлав коней, пробить брешь в рядах бунтовщиков, которой мог воспользоваться Петр. Для этого требовалось ударить в лоб пьяной от крови толпе, за одну минуту убив чуть ли не столько же людей, сколько их уже пало, а значит, погибнуть и самим, поскольку при таких условиях фактически приходилось менять голову на голову. Стешин обернулся, вглядываясь в бородатые, нахмуренные лица, нет ли на каком из них нерешительности, и, не обнаружив таковой, возгласил:

– За нашего государя, ребятки! С Богом!

Приказ исполнен был незамедлительно; пехотинцы раздвинулись, давая оперативный простор штурмовой группе. Согласованность действий была на том уровне, который практически исключал избыточные потери, и лишь двое или трое не столь расторопных солдат оказались в итоге под копытами своих же всадников. Первые вражеские шеренги были буквально смяты изначальным напором почти без жертв со стороны атакующих. Однако скорость обеспечивающих прорыв ратников падала по мере того, как они углублялись в расположение опомнившегося неприятеля. Чудилось, что вот-вот – и стиснутый врагом конный клин вообще остановится и будет истреблен, так и не выполнив поставленной перед ним задачи. Но место убитых и раненых на его острие и краях солдат тотчас же занимали другие, чтобы спустя секунду или две разделить их судьбу, однако продвинувшись несколько далее, чем они. Раздираемая заживо мятежная толпа выгибалась дугою, как извивающийся в муках человек, и наконец распалась на две половины. Тут же из образовавшегося коридора наружу вырвался Петр со своей свитой, как и Максим, через кровь пройдя к Жар-птице.

Немногие всадники, уцелевшие при прорыве и теперь очутившиеся вместе с царевичем и его охраной позади бунтовщиков, немедленно развернулись, чтобы поразить их с тыла, но этого не потребовалось. Совершенный подвиг имел следствием то, чего не предполагал сам Стешин: почувствовав, что их могут ударить в спину, мятежники дрогнули на мгновение, и этого оказалось достаточно, чтобы пехота решительным натиском опрокинула их. Бросая самопалы и мечи, бунтовщики кинулись врассыпную, преследуемые солдатами. Стешин ни тогда, ни ранее не распорядился касаемо пленных, и именно своим молчанием обрек на смерть всех беглецов; впрочем, их участь была решена еще до начала схватки. Никто из них сейчас не пробовал сопротивляться; напротив, многие, когда их настигали, просили прощения, причем настолько жалким тоном, какой можно услышать еще только от провинившегося маленького ребенка. Стешина ничуть не удивляли подобные вещи. Как близкий друг главы Земского приказа, он был неплохо осведомлен о нравах лихих людей, которые мужественно бьются в лесу с солдатами, до этого не менее мужественно кладут на угли младенцев, чтобы родители сказали, куда спрятали деньги, но проявляют изрядное малодушие, едва приходится давать отчет о своих делах. Видимо, поэтому Стешину быстро прискучило глазеть на происходящую резню, и он перевел взор к вершине горной гряды; Максим и Аленка уже скрылись на противоположной стороне, но Аверя, подсаживавший сестру, замешкался на секунду.

«Что, детки? – Стешин ухмыльнулся. – Любо же мнить вам, будто вы взрослые и сами над судьбою своей властны. А не лукаво молвить, водят вас, ровно кутят на единой сворке, только покамест вам то невдомек. А как прознаете…»

Стешин не договорил в своих мыслях этой фразы: вместо этого он опустил глаза, точно опасался, что кто-нибудь прочитает в них ее окончание. Он видел, что Петр уже почти достиг каменной гряды, которую предстояло покорить, бросив внизу лошадей. Что-то крича свите, царевич размахивал руками; Стешину это показалось забавным:

«Как вы схожи!.. И твой брат некогда ринулся очертя голову вверх по круче за хлопцем, что ускользнул по Господнему попущению. Заигрался ты в благословенного Богом человека, будто малые ребята на улице в казаков и разбойников. Но матушка беспременно их покличет вечерять, молиться и спать. Вот и тебе пора…»

Вблизи послышалось:

– Тимофей Силыч!

Стешин обернулся; солдаты подтаскивали того мужчину, который прежде рассказывал в присутствии Максима и остальных, что должен взять Жар-птицу. Его бросили на колени перед Стешиным; точнее, он сам начал их подгибать еще до того, как его ткнули между лопаток прикладом фузеи. Несколькими минутами ранее он, будучи окруженным, закрыл лицо ладонями, надеясь, что его не узнают и убьют сразу; хитрость не удалась. Думный дворянин окинул его взором и еще раз увидел за его спиною людей, чей героизм сегодня принес победу. Большинство из них было мертво; другие, растоптанные, со вспоротыми животами, просили смерти у Бога и товарищей, иногда даже вслух, поскольку помочь им уже не могло ни искусство лекарей, ни сила клада. Бешенство поднялось в душе Стешина, но, по навыку царедворца, он скрыл, что чувствовал на самом деле, и спросил почти весело:

– Так это ты говаривал, что в твоем царстве гуси жареные разгуливают?

Несчастный человек не помнил, утверждал ли он точно такое; прошлое как будто и вовсе перестало для него существовать, сделавшись незначительным на фоне слишком легко читаемого будущего. Стешин продолжил:

– Видать, не больно они вкусны, раз ты глаз положил на иную пичугу! Да ее в полете отсель, пожалуй, и не приметишь: низехонько будет. Эй, – с этим возгласом Стешин пристально посмотрел на одну из трофейных телег, – взденьте-ка его на то колесо, а хребтину выше пояса не ломайте, сваю же наладьте подлиннее. Через день или два Жар-птица воспрянет. Молодцом окажешься – доживешь!..

Глава 23.

Дорога над пропастью

Обошлось без ободранных ладоней, разбитых коленок и прочих неприятных вещей, с которыми сопряжены крутые подъемы. Нельзя даже сказать, что ребята были очень утомлены, карабкаясь по склону, где покрытые песком участки чередовались с голыми шершавыми уступами, и далее почти кубарем скатившись с противоположного откоса, более пологого и не столь значительного по длине. По крайней мере, отдыхать путешественники не торопились, и узкий проход в горах, по которому теперь только и можно было идти, не казался удобным местом для привала: ни утолить жажду, ни развести огонь тут было нельзя. По словам Авери, версты за четыре находилась защищенная от ветров ложбинка, где набрать свежей воды и наломать сучьев для костра не составит проблемы; там ребята и решили заночевать, а заодно обсудить план дальнейших действий. Аленка особенно рвалась вперед – то ли желая доказать мальчикам, что уже совершенно здорова, то ли просто благодаря своему живому характеру. Впрочем, ей, как и остальным, недолго пришлось двигаться по извилистому ущелью. Каменная стена, выросшая перед Максимом, заставила его растерянно обернуться к друзьям; те, однако, оставались спокойными, или, во всяком случае, не подавали виду. Аверя лишь указал рукою наверх; запрокинув голову, Максим приметил тропку; извиваясь, она, судя по всему, вела на другую, невидимую пока сторону гигантского утеса. Чтобы начать восхождение, требовалось лишь отойти чуть влево; это ребята и сделали. Аленка наскоро поведала Максиму, что путь этот проложили в незапамятные времена, когда в Синих горах было найдено серебро; однако впоследствии месторождение истощилось, рудники забросили, и теперь дорогой почти никто не пользовался. Она и впрямь носила следы запустения: кое-где вовсю пробивалась жесткая трава, а временами попадались отпечатки звериных лап: похоже, животные уже не боялись повстречать здесь человека. Иногда приходилось перемещаться гуськом, лицом к скале, цепляясь руками за выступы, и тогда сердце непроизвольно екало; на других участках дорога расширялась до такой степени, что позволяла идти плечом к плечу, не рискуя свалиться. Попадались даже целые площадки, будто, а может, и специально устроенные для отдыха небольших отрядов; на одной из таких ребята и заметили погоню.

Было бы неправильным думать, что Аверя, Аленка и Максим совсем уж этого не ожидали, но в противоборстве двух чувств – страха столкнуться с нею и надежды, что подобного все-таки не случится – победа уже явно клонилась в сторону последнего. Максим не мог ручаться, но ему мерещилось, будто именно он, вздрогнув, первым глянул вниз, в расщелину, и увидел рубаху Петра, чужеродным, белым пятном выделявшуюся среди алых одеяний свиты: кафтан разгоряченный царевич сбросил еще на передовом хребте. Петр что-то крикнул – и на высоте было не разобрать, обращается он к беглецам или к собственной охране. Однако нетерпеливая, наглая ухмылка царевича, прекрасно различимая в особо прозрачном воздухе, который свойствен лишь горам, не позволяла Максиму сомневаться, что сейчас его преследуют не как неопознанного гилевщика, а как мальчишку из иного царства, и что проклятие Жар-птицы, неразлучное с ним с самого первого дня пребывания в этом мире, еще не желает его отпустить. Еще миг – и семь ружей вытянулось по направлению к ребятам; бежать было некуда, поскольку дорога до ближайшего поворота отлично простреливалась. Максим с ходу оценил расстояние до врагов: оно было таким, что вряд ли его могли убить до смерти, тем более что ни одно из дул не смотрело в лицо, но не представляло никакого труда нанести рану, после которой передвигаться будет уже невозможно. Мальчику представилось, как он, покрытый кровью, станет корчиться в ногах у людей, которые его добьют, и, вероятно, перед этим будут еще глумиться, как, скорее всего, глумились и над Павликом: Максим предполагал, что Аверя и Аленка из сострадания далеко не все рассказали о нем и о том, что ему довелось претерпеть в последние минуты перед гибелью. Злоба захлестнула Максима, и он резко шагнул к краю тропинки.

В миллиметре от его ног разверзалась бездна, а напротив, по склону соседней горы, к ущелью протянулся сверкающий язык – от вершины, где снега уже вовсю начинали подтаивать. У его оконечности дикая коза объедала какой-то кустарник; уловив движение мальчика в свою сторону, она боязливо посмотрела на него, но, сочтя, что Максим никакой опасности не представляет, вернулась к прежнему занятию.

«Вот так… Если они теперь откроют огонь, я упаду в эту пропасть, и все будет кончено. А не повезет – у меня хватит сил, чтобы подкатиться. Хотя бы таким образом воссоединиться с Пашкой… Только… Не выместят ли они злобу на Аленке и Авере? Я ведь еще должен уберечь их. Что для них будет лучше? Черт, почему я думал об одном себе? И почему сейчас стал вдруг сомневаться? Развилка?..»

– Нет!!

Отчаянный крик Петра долетел до уступа, где находился Максим; скосив глаза, мальчик увидал, что рука царевича сложена в распальцовку, а ружья моментально опустились. Максим недоуменно заморгал:

«Что такое? Он не хочет, чтобы я умер?»

– Максим… – Голос Авери был еле слышен.

– Что?

– У Аленки дрожат руки…

Максим оглянулся; Аленка не смотрела на него, равно как и на брата. Согнувшись, она стукнула о камень двумя пальцами, отдавая скале талан, когда-то полученный на пепелище уничтоженной солдатами деревни.

Желтые чудовища выросли перед девочкой.

Загораживая собой тропу, они защищали ребят от прямого нападения, но не от пуль, вздумай погоня вновь наметиться. Кроме того, невесть кем и когда оставленный клад мог удержаться на поверхности лишь незначительное время. Прежде чем Максим успел додумать все это, раздался голос:

– Аверя, поспевай!

Сказав так, Аленка распрямилась и еще раз обвела взглядом царевича и его свиту; ветер трепал волосы у нее на лбу, а на губах появилась улыбка. Авере живо вспомнился день знакомства с Максимом; тогда она так же стояла на возвышении, стройная и дерзкая, смеясь в лицо целой толпе вооруженных мужчин. Аленка подняла руку чуть выше уровня плеч и сделала ею быстрое движение слева направо; тело девочки мягко осело на камни, и ноги ее подогнулись – последнее, на что в ней еще оставалось жизни.

Оцепенение людей, наблюдавших за этой сценой, само казалось следствием какого-то небывалого в том мире волшебства, способностью к которому некоторые современники Дормидонта наделяли в своих мыслях Жар-птицу, а жившие ранее и менее сведущие – клады вообще. Лишь неожиданный подземный толчок вынудил Петра и его спутников в страхе переглянуться, а затем обратить взоры туда, где коза, не дожевав початую ветку, вдруг ошалело бросилась вниз. Тысячетонная масса снега сорвалась с горной вершины и устремилась в ущелье, навстречу и на погибель находившимся там; вопль обреченных людей потонул в грохоте обвала. Более храбрые попытались опередить лавину, кинувшись к тропке, и первыми приняли смерть; другие ринулись назад, к передовому хребту, и кляли себя, что не переправили через него лошадей; впрочем, даже верхом не удалось бы спастись. Никто уже не помнил о своем долге по отношению к господину: Петра сбили с ног, и даже не плечом, а кулаком, поскольку он, растерявшись, очутился на пути кого-то из охранников. Больше царевич не поднялся; он лишь в замешательстве видел, как надвигается то, перед чем он как перед воплощением непреодолимой силы благоговел с младенчества. Он чувствовал, как она сдавливает и в то же время раздирает изнутри его тело – невоспроизводимое в иных условиях сочетание пыток; затем в кромешной тьме вспыхнуло что-то вроде огненных крыльев, и беспокойство Петра из-за каких-либо неутоленных желаний навеки прекратилось.

Максим опомнился довольно быстро – еще до того, как замер снежный поток, и бросился к Аленке; казалось, он вновь хочет ей сделать искусственное дыхание, что было теперь совершенно бессмысленным. Аверя выждал, пока все утихнет, после чего подошел к Максиму и, дернув его за рубаху, произнес:

– Эй!

Максим обернулся. Перемазанный от подбородка до пояса кровью, с ножом в руке – его Аленка обронила, падая, а Максим, не ведая, для чего, сейчас схватил – он был страшен, и чудилось, что сам и убил девочку. Смерть, неоднократно наблюдаемая им в этом мире и отчасти уже примелькавшаяся, на сей раз все же сумела потрясти его, представ точно впервые, и из горла Максима вырвалось: