«Эх, жизнь штилем не балует!». Морские повести и рассказы

– Ну что, утопленники, наглотались соленой водички? Это чудо, что вахтенный вас увидел. Иначе утопли и сгинули бы навсегда! Вам что, жить надоело? Безумству храбрых поем мы песню! И капитана отдают под суд, – ворчал Сан Саныч, но не злобно, а сочувственно. Глаза его светились радостью, что экипаж не подкачал, слаженно провел в шторм спасательные работы и все благополучно завершилось нашим спасением.

Тайфун кошмарил нас еще несколько дней. На четвертый день шторма я выполз из каюты почти на четвереньках. Поднялся на мостик.

В рулевой рубке стояла прокуренная до одурения вахта с серыми подтеками под глазами. Воняло куревом и какой-то кислятиной. Рубка кувыркалась так, что пол под ногами сновал, как качели, прыгающие вверх-вниз. На вахте стоял старпом. Рулевой, сжав штурвал, пытался всеми силами удержать судно носом на набегающую огромную волну.

– Что скажешь, Ильич? Жить будем?

– Норд-вест сносит нас на Камчатку. Еще три дня шторма – и будем кричать «SOS».

– Что, сами не выйдем?

– Какой тут «сами»! Буксир из Октябрьского уже второе судно спасает. Пять судов поблизости штормуют, а помочь некому. Всех несет к берегу. Одно утешает: берег не скалистый. Но выбросит – мало никому не покажется. Похлебаем соленой камчатской водички.

– Может, обойдется? Прогноз погоды-то какой?

– Что прогноз погоды? Как на кисленькое потянет или желудок жрать запросит, значит, через день шторм отпустит. Наше нутро погоду за день чувствует. А пока – жди и терпи.

Я хотел что-то возразить, однако тело опять затряслось в конвульсии от удушливой тошноты. В желудке давно уже ничегошеньки не было, лишь спазмы рвоты рвали пищевод на части, да изо рта с мучительным мыканьем вытягивалась какая-то беловатая слизь.

– Иди полежи. Ты небось совсем обезводился, – Ильич по-отцовски посмотрел на меня. – Что, трудно, сынок? Потерпите еще денька два. Думаю, все образумится. И будет снова все как прежде.

Я спустился на палубу. Ветер со свистом рвал оголенные мачты. Море буйствовало. Грохотало черное небо. Огромные горы волн нависали над судном. Скрипели шпангоуты. Пенные водовороты воды бешено кружились по палубе. Борта кувыркались с боку на бок, оголяя винты. И казалось, ни у кого нет никаких сил, чтобы сдержать, выдержать и выстрадать эту бойню разбушевавшейся стихии.

Я спустился в каюту. На полу распластался мой пес со страдальческой мордой на вытянутых лапах. Вид у него был брошенного на произвол судьбы собачьего ангела. Лопатки его болезненно выпирали, а когда-то это были самодовольные крылья. Услышав меня, не открывая глаз, Джим приветственно завилял хвостом. И мне даже показалось, что его морда улыбается. Это был хороший знак, Джим чувствовал окончание шторма. Значит, все благополучно закончится. Организм требовал общения. Мы поднялись наверх. Все – мокрые и возбужденные, похудевшие и осунувшиеся – собрались в кают-компании.

– Мужички! Что-то на кисленькое потянуло.

– Эй, вахтенный! Поднимай кока. Экипаж есть просит.

– Пусть готовит мировой ужин. Жизнь снова начинается!

– А ну-ка, Веня, давай песню!

И Веня, смущенно улыбаясь от такого множественного внимания, запел нашу любимую:

Эх, жизнь! Штилем не балует.
Эх, жизнь, словно как палуба —
То в ногах, то из-под ног.
Знай себе дерись с волной!
Нам кажется кубриком,
Эх, нам! Тамбур прокуренный.
И трясет старый мотор
Шалый, многошквальный шторм!

Все были в ударе. Шторм. Качка. Тошнота. Усталость. Все ушло на второй план. Мы – единая команда. Экипаж единомышленников. Здесь вместе – все мои друзья: геологи, моряки, буровики, радиогеодезисты. Команда прокуренных, обессиленных от качки, тошноты, шторма, шквального ветра мужчин. Утомленных, неспавших, давно оторвавшихся от берега, уюта и женщин, но подчиняющихся негласному морскому закону: работа – превыше всего.

Через день наше судно подошло к месту высадки берегового отряда. Нас высадили на берег, где располагалась Камчатская поисково-разведочная партия нашей экспедиции. А на следующий день мы с Джимом пошли в маршрут. Это было самое счастливое время для собаки и для меня. Я всецело был занят работой. Описывал обнажения, отбирал пробы, выполнял шлифование аллювиальных отложений. Джим носился рядом, лаял, визжал, прыгал, таскал мне всевозможные палки – это было настоящее счастье для собаки, словно он попал в родную стихию и ей отчаянно наслаждался. Время от времени он приносил мне какую-то мелкую дичь. Бросал ее к моим ногам и, довольный собой, мчался по огромной тундре наперегонки с собой. Громко, пронзительно лаял, словно показывая всему миру свою собачью значимость. Это было самое счастливое время для пса. Мы жили душа в душу. Я ни разу не повысил на него голос, а только хвалил и восхищался.

Вечерами к нам приходила Лера. Мы сидели долго на берегу, провожая угасающий закат. Болтали о жизни. Затем разжигали большой костер и весело, с гиканьем, бесстыдно купались нагишом под восторженное мигание миллиардов звезд. Потом долго сушились у костра. Целовались страстно. Нам казалось, что нас соединила Галактика.

Джим не смотрел на нас. Он демонстративно отвернулся и делал вид, что его очень интересует молодая луна.

Утром мы вылезли из спальника. Джима у палатки не было.

– Неужели обиделся? Приревновал? – подумал я и стал волноваться.

– Где ты, мой благородный друг? Вернись, дружище!

И вдруг мы увидели Джима. Пес бежал как-то странно. Голова его все время клонилась к земле. В пасти собаки трепыхалось что-то серебристое. Это был кижуч, нерест которого мы видели на ближайшей реке. Джим подбежал ко мне и выплюнул из пасти еще живую рыбу с выпученными глазами, и, довольный собой, бухнулся рядом, ожидая похвалы и заслуженной ласки.

– Какой ты молодец! Добытчик! Кормилец наш! Чудо ты мое несравненное!

Джим молча слушал похвалу и презрительно смотрел на Леру, а его хвост гордо крутился в восторге. Я потрепал его загривок, обнял и прижал к себе.

– Никому я тебя не отдам! Ты моя умница!

Пес гавкнул от счастья, встрепенулся и, вскочив, помчался по тундре, словно рыжий песчаный ветер.

На следующий день мы с Джимом ушли в очередной маршрут. Нам предстояло опробовать береговой клиф, который возвышался, как утес, над обширным простором западно-камчатской тундры и Охотского моря. Я полез с геологическим молотком на скалу, а Джим умчался в тундру гонять куропаток. Утес состоял из двух нависающих над морем жандармов. Зацепов на скале было мало, и я, прижавшись всем телом к каменистой круче, пополз вверх, чтобы опробовать контактную зону между разновозрастными породами, где просматривались небольшие прожилки кварца.

Где-то внизу плескался прибой – начинался отлив. Прижавшись к холодной отвесной скале, я начал карабкаться вверх по трещине, прощупывая и нагружая каждый зацеп. Под ногами шевелилась маленькая скальная полка, а внизу обнажения торчал сильно искореженный ветром скальный выступ. Ступни ног дрожали от напряжения, а коленки тряслись от страха. Мне нужно было добраться до расщелины, где в трещинах просматривалась четко выраженная, сверкающая толща жилы. Я попытался дотянуться до зоны трещиноватости с жилой, чтобы отколоть образцы пород из рассыпчатых обломков. Но ноги мои предательски задрожали, руки оторвались от камней, и я, как подбитый ястреб, рухнул вниз, разрывая глубокими ссадинами оголенные ладони. Пролетев двадцатиметровую пропасть, сшибая выступы выветренных скал, я плашмя тяжело рухнул у подножия своего внезапного надгробья и с ужасом понял, что мне каюк. Раздался оглушительный грохот, и на меня посыпался сыпучий камнепад. Перед глазами качнулся клочок горизонта, ошалело вырвалось из глаз зарево искр, откуда-то появилось невыносимое чувство давящей тяжести, всезаполняющей боли, и я потерял сознание.