Культурная практика приказа

Хотя в даре присутствует временная отложенность: «На любой встречный дар требуется некоторое время» (М. Мосс), – и обязательства, принимаемые при получении дара, не фиксированы во временном отношении и диффузны в содержательном отношении, и каждый отдельный акт дарения всегда остается незавершенным, однако в нем основывается длительное ожидание, длящееся время. Но именно таким образом обмен дарами выстраивает базовые и устойчивые социальные связи, предполагающие личные отношения. В отличие же от симметричного обмена дарами жертва принципиально целостна, неделима, в горизонте несоразмерности бесконечного Бога и ограниченного человека.

Дар представляет собой и определенное высказывание: это не только материальная ценность, но и средство передачи информации: «обмен даров следует понимать как одну из форм невербального и символического общения», – как пишет исследователь Клаудиа Гарнье, – можно говорить о своеобразном «языке даров» [3, c.74]. Дар выступает при этом не только индикатором силы, величия, влиятельности приносящего дар, но существует тесная связь между даром и честью. «То, что глаголы «почтить» и «одарить» используются как синонимы, доказывает структурное сходство обоих этих действий» [3, c.82]. Мистический обмен дарами происходит в ходе Литургии, которая воспринимается как жервоприношение, что подтверждают ранние формы литургической практики, например, с принесением в жертву голубей.

Обмен дарами в раннем Средневековье при личной встрече между правителями или посредством посольств описывался с помощью следующей краткой формулы: такие-то и такие-то встречались для пира и обмена дарами (convivium et munera). Интерес представляет многозначный термин munus: 1) обязанность, служба, должность, пост (в т.ч. военная); 2) задание, повинность, бремя; 3) дар, подношение; 4) жертва; 5) даровое зрелище для народа, праздничные игры (преим. гладиаторские), то есть непосредственно связанные с готовностью к жертве жизнью. Здесь созначения 1) и 4) раскрывают нам сакральный смысл служения.

Жертва воплощает в себе единство власти и страдания. всесилен могуществом единосущего сына, он Спаситель, но бессилен спасти себя от страдания. Жертва, которая призвана стать спасительной, искупительной, и в этом смысле она социально всесильна, ровно в той же мере не может спасти самое себя. Как теорема Геделя о неполноте, как пустота в центре мира. Именно поэтому традиционно жертва должна быть «чистой», непорочной, невинной (кроткой). Дело здесь не в исключении мести по принципу талиона. Дело в греховности мира, оборотной стороной которого должна выступать жертва. Она уже должна быть исключена из грешного мира. Слишком праведный человек социально невыносим, как и слишком мудрый (Иов и Сократ). Фильм «Голгофа» Джона Майкла МакДонаха объединяет в себе эти два аспекта жертвы: в жертву должен быть принесен (в отмщение деяний плохого священника) священник хороший.

Жертва так или иначе связана с искуплением, выкупом: сохраняет жизнь и порядок другому, социуму. Но вместе с тем она содержит в себе нить связи с тем, кто ей выкуплен. Будь то в виде памяти, или в виде благодарности: жертвой повязал и обязал, – в том числе и командир свой экипаж, и учитель своих учеников. Что искупается жертвой? Грех, нарушения, осквернение? Пожалуй, нет. Жертва дарит нам время жизни, оттягивая конец. Восстанавливает справедливость в том смысле, как говорит Хайдеггер, что справедливость – это дар. Отложенность обязывает: «еще на малое время свет есть с вами; ходите, пока есть свет» (Ин 12:35). Жертва «заброшена» в будущее, определяет наше будущее, поскольку мы у нее в долгу. Она как пустота, взывающая к нам и требующая деятельного заполнения.

В случае поэта, в одном единственном случае, когда созидание и искупление совпадают, то есть творение творится как искупление, прошлое и будущее аннигилируют в перформансе настоящего, время исчезает, оставляя место только актуальности «сейчас». В момент пылающей актуальности, без страха и греха – это творческое поднесение жертвы, это гимн, песнь поэта. Фернандо Пессоа в «Книге непокоя» пишет: «Я не знаю, что такое время. Не знаю, каково его истинное измерение, если оно имеет таковое. Я знаю, что измерять его с помощью часов неправильно: это разделяет время пространственно, снаружи. Измерять с помощью эмоций также неправильно: это разделяет не само время, но то, как мы его ощущаем. Измерять мечтами – ошибка: в них мы касаемся времени, то медленно, то стремительно, в зависимости от чего-то происходящего, чьей природы я не знаю. Порой я считаю, что все – обман, и что время – не более чем рама для него» [4, c. 287].

Искупление (спасение) невозможно без жертвы, это необходимая трата, дополняющая возможность созидания, творчества. Жертвой оплачивается свобода творчества. Жертва и творение взаимодополнительны, также как у Кьеркегора взаимодополнительны грех и страх. И если творец в центре актуального, создаваемого мира, то жертва в центре будущего мира, она выступает условием возможного начала мира (закладная жертва).

Указывая на то, что искупление предшествует созиданию, Агамбен пишет: «Бог является неким пространством, в котором люди принимают важнейшие решения, – созидание и спасение также определяют и человеческие поступки». Именно поэтому время жертвы – это начало, нулевое время искупления: «Тот, кто действует и создает, должен также спасти свое творение и подарить ему искупление. Недостаточно просто делать, необходимо еще и уметь спасать содеянное. Таким образом, миссия спасения предшествует миссии созидания, будто единственным законным основанием для того, чтобы делать и создавать что-либо, является способность искупления сделанного и созданного» [1] (В части III. § 5 мы рассмотрим двурукого командира, у которого левой рукой символизировано творчество/решение задачи, а правой – спасение). Тем самым искупительная жертва в точке нулевого времени предшествует всякому новому началу.

Борис Стругацкий в своем интервью определял «подвиг» как результат «кривой» работы социальной системы, «дырки» в которой «затыкаются» вынужденными экстраординарными поступками отдельных личностей [5]. Получается, что в стабильном, «хорошо отлаженном», обществе «нет места подвигу», нет причины для нового начала. В качестве разумной альтернативы любой героике он называл общество потребления, в котором «весело и ни о чем не надо думать». В связи с этим встает вопрос о жертве в глобальном информационном пространстве, тотально без разрывов и пустот заполненном медиа-контентом. Что может быть нулевым меридианом, предшествующим здесь новому творению?

Ссылки:

1. Агамбен Дж. Нагота. Москва: 000 «Издательство Грюндриссе», 2014 г. – 204 с.

2. Канторович Э. Два тела короля. Исследование по средневековой политической теологии. Изд. второе, исправленное / Пер. с англ. М. А. Бойцова и А. Ю. Серегиной. М.: Изд-во Института Гайдара, 2015. – 752 с.

3. На языке даров: правила символической коммуникации в Европе. 1000 – 1700. / Отв. ред. Г.Альтхоф и М.А.Бойцов. М.: Политическая энциклопедия, 2016. – 263 с.

4. Пессоа Ф. Книга непокоя. Издательство: Ад Маргинем Пресс. 2016. – 486 с.

5. OFF-LINE интервью с Борисом Стругацким. Ноябрь 2002. —Режим доступа: http://www.rusf.ru/abs/int0050.htm

6. 6. Гоббс Т. Левиафан или Материя, форма и власть государства церковного и гражданского. Глава XIII.

§ 3. Проблема суверенного решения

Суверенность изнутри

Практика военного управления, как культурная практика, обучение которой происходит, в том числе в Военно-морской академии, предполагает, способность положить начало и стать лидером своего дела. Однако воспитание в военной системе ориентировано на повседневное дисциплинирование, что приводит к недооценке личностного начала, и прежде всего, ее суверенной способности положить предел своей воли к власти, своему самоволию и произволу. Дисциплинарная практика тренирует навык послушания, но навык найти свободно себе меру она не формирует. Поскольку всякая власть стремится к эскалации, сохраняя и преумножая себя, то самоограничение – способность «укротить свое мощное сердце и умерить свой гордый ум» (Солон), – является важной компонентой в воспитании военноначальника. Такое самоограничение напрямую связано с решительностью личности «иметь мужество самостоятельно пользоваться собственным разумом»[16 - «Несовершеннолетие есть неспособность пользоваться своим рассудком без руководства со стороны кого-то другого. Несовершеннолетие по собственной вине – это такое, причина которого заключается не в недостатке рассудка, а в недостатке решимости и мужества пользоваться им без руководства со стороны кого-то другого. Sapere aude! – имей мужество пользоваться собственным умом! – таков, следовательно, девиз Просвещения». (И.Кант. Ответ на вопрос: что такое Просвещение?)] [6]. Хотя есть институциональные формы ограничения самовластия, в том числе и в военной системе, однако, в аффективной стихии власти, включающей иррациональные аспекты, необходимо искусство личного самоуправления, самосознания и аскетического самоограничения. Воспитание такой суверенной личности, способной положить себе предел изнутри, является необходимым условием сохранения и развития системы, и в целом саморазвития культуры. И речь при этом не идет о культурном коде, который якобы детерминирован и гарантирован в своей реализации в той же мере, что и биологический или цифровой код, но это свободный моральный дух, свободное решение, запускающее, в числе прочего, и действие «культурного кода». «Дух не происходит из природы естественным путем», – пишет Гегель в § 381 «Энциклопедии философских наук» [4], не происходит он детерминировано, в соответствии с кодом или алгоритмом, а проявления его связаны со свободным усилием в условиях допуска и зазора, при наличии возможностей в культурном поле для его реализации.

Дисциплина и повиновение, в том числе в военной системе, формируют «отрицательность себялюбивой единичности», что может стать (при опредленных усливях) началом свободы в ее положительном аспекте, как «в-себе-и-для-себя-разумного в его независимости от особенности субъектов», то есть как всеобщего, – продолжает Гегель в § 435 «Энциклопедии философских наук» [4]. Человек, как зрелая личность проявляет такую волю, которая по качеству свободы уравновешена ответственностью. В случае военного управления конфигурация личного и социального становится сложной. Личное и социальное, многократно переплетаясь (или даже намеренно смешиваясь, – чем занимался институт комиссаров), уже не оставляет возможности различать зоны суверенного от системы решений, и, как следствие, человеку трудно сохранить предельно экзистенциальное чувство ответственности. Трудно изнутри дисциплинарной военной системы воспитать навык такое решение принимать, точно осознавая личную ответственность и не преступая границы произвола. Зачастую формируется системная коллективная ответственность (в интересах общего блага) в сочетании с самоуправством, далеким от интересов целостного функционирования системы. На мой взгляд, именно на этот тонкий баланс нужно обратить внимание при подготовке военноначальников. Ответственность у командира личная в рамках сплоченного воинского союза с его коллективным этосом.

Начинать нужно с человека управляющего, в котором (на поле жизни которого) происходит столкновение его личного экзистенциального мотива (духовной свободы, жажды славы, ограниченного времени жизни) и социального ожидания (долга защиты, представлений о чести и служении). Случай Адольфа Эйхмана, рассмотренный Ханной Арендт, является демонстрацией сложности суждений о личностной суверенности человека на службе. От подполковника СС на суде требуют ответа как от человека, а не от элемента системы, выполняющего должностные обязанности. Спрашивают о личной ответственности, а не о служебном долге. (Долгов у нас может быть много, а ответственность одна. Долг – он и дьяволу долг (Дитрих Бонхёффер), а ответственность – это свой ответ. И русский язык нам тут помогает: Долг перед…, а ответственность за… Принять решение о личной ответственности можно только свободно. Если Долг можно человеку вменить, то ответственность он берет на себя сам. Соответственно, репрессирование свободного мышления ведет к тому, что человек неспособен быть ответственным в полной мере). Предпосылкой является допущение, что человек (личность), – при всей своей ограниченности и детерминированности, – избыточен по отношению ко всякой системе (может быть элементом разных систем или вне системы, перед лицом Бога или собственной совести). Готовность к самоотдаче, к самозабвенному служению предполагает единожды совершенный моральный выбор, заверенный словами Присяги. Но экзистенциально нет гарантии рефлекторного исполнения, уже не говоря о ситуативной свободе понятийной интерпретации.

Социальное взаимодействие определяется установлением властных отношений, учреждением дисциплинарных практик, распределением ресурсов и силовых линий, легитимацией права на насилие. Тогда как культурное пространство собирается формами символической трансформации (превращения) и коммуникативной способностью декодировать послания при настроенности на встречу в едином смысловом поле, которое включает добрую волю, признание и понимание. Языки культуры сшивают социальное и индивидуальное начала. Языки культуры искусны в противоположность примитивности и прагматичности варварства, в котором боль только боль, война есть война, а инструмент насилия всего лишь безличный инструмент, жертва – случайность, а не сознательное решение. Духовное измерение определяется способностью к моральному выбору (вопреки биологическому началу, эгоистическому интересу, социальному детерминизму). В военной системе при акцентированности социально-политического и формально-юридического компонентов может не возникать необходимость в доброй воле как личном усилии. Если человек не превышает систему (в творческом проявлении, в избыточном необусловленном Поступке) и тем самым не удостоверяет конечность системы с ее самосохранением, ее подчиненную роль (чисто функциональную) перед бесконечностью истории, культуры, ценностью отдельной человеческой жизни, если мы по-своему не «раскаиваемся» в «квази-бытии» системы, то мы впадаем в фанатизм приверженности структуре, тотальности (господства) системы.

Если учесть, как формируется боевая готовность, то нужно разделять три уровня: первый уровень – автоматизм действий, на котором формируется тело-инструмент, натренированное и дисциплинированное, единое с техникой (военно-профессиональные качества) и с коллективом (воинское братство), способное совершить самопожертвование; тело, сдержанное к непроизвольным реакциям (военная культура предполагает, в том числе, – умение замещать непроизвольные на выработанные реакции). Наряду с этим, на втором уровне, важна дисциплина, как непрерывное практикование повиновения. На этих двух уровнях ведется работа педагогов, психологов, физиологов, тренеров, военных специалистов. Третий уровень связан с практикой принятия решений и практикой приказа. Практика приказа включает в себя заботу о вверенных людях, а способность принимать оптимальные и эффективные решения предполагает как свободу мышления – для адекватного и непредсказуемого (для врага) решения, так и особую стойкость воинского духа (неотступность, непрерывность усилия, волю к победе, способную не только подчинить волю врага, но и сконцентрировать коллективную волю подчиненных). На третьем уровне необходима философская культура (аналитическая, концептуальная и критическая), порождение самосознания и способности морального выбора.

И вот эта способность принимать решения – это не то, что непроблематичным образом вписывается в практику Приказа, это радикально иная способность, но ее наличие критически необходимо. И здесь нужна работа с личностью – развитие критически и аналитически настроенного свободного от предрассудков ума и точного осознания противоречий. «Победа над смертью есть необходимое натуральное следствие внутреннего совершенства; то лицо, в котором духовное начало забрало силу решительно и окончательно над всем высшим, не может быть покорено смертью; духовная сила, достигнув полноты своего совершенства, неизбежно переливается, так сказать через край субъективно психической жизни, захватывает и телесную жизнь, преображает ее, а затем окончательно одухотворяет, неразрывно связывает с собой…». (Соловьев В.С. Письмо к Л. Толстому. Петербург, 28 июля – 2 августа 1894).

Изнутри себя язык приказа и практика приказа не знают этого избыточного, лишнего. (Язык власти и диктатуры также принципиально исключает допуски для избыточного). Поэтому так важно наличие в военной системе (дабы избежать диктатуры практики приказа) наличие свободного начала философского мышления. «Философия военного управления» как дисциплина была бы крайне востребована в Академии, к тому же в программы классической (дореволюционной) Академии она была вписана традиционно. Установившаяся диктатура пролетариата столетие назад снесла и институциональные формы организации знаний, и содержательно важные аспекты классической культуры, в том числе культуры военного руководителя.

Суверенность в системе единоначалия

Итак, практика военного управления немыслима без принятия решения, но решение это должно быть суверенным. В каком смысле? Речь не идет о делегированных полномочиях, как в случае политического суверена, основное и предельное полномочие которого – принимать решение о введении чрезвычайного положения. Власть суверена выражена в его праве отменять действие законов, объявляя чрезвычайное положение. И политического суверена характеризуют два вектора: личная воля и приказ (предполагающий повиновение). Например, в случае Пилата и его решения о судьбе Иисуса, назвавшегося Царем Иудейским, не реализуется воля. Пилат, как мы знаем, «умывает руки», хотя имел возможность и суверенное право проявить свою волю. Он не выносит самостоятельного суждения (в том числе и юридического), не принимает решения. Он просто отдает (предает и передает) Иисуса на волю традиции иудеев. От своего морального выбора он отказывается.

Точно также не будет суверенным решение, когда за человека решает его биологическое тело, страшащееся боли и смерти, или его социальное тело (тело семьи, рода, сообщества): «Это не я решил, таковы наши порядки (традиции, уклад; так всегда было)», – происходит передача личной ответственности и своего права принять решение анонимным инстанциям. Человек при этом не судит сам и не рассуждает. Тогда как моральный выбор совершается вопреки господствующим понятиям и стереотипам, вопреки объяснимым (экономически или политически) мотивам. (Об иррациональности морального действия пишет Т.Адорно[17 - «Бывают ситуации столь невыносимые, что вы уже более не в состоянии содействовать царящему злу. И вам все равно, что произойдет потом и была ли у вас возможность поступить как-то иначе», – говорит об абсурдной акции 20 июля 1944 один из ее участников. Этот момент сопротивления, когда человек попадает в невыносимые условия и стремится их изменить, невзирая на последствия своих действий и на условия, которые, если их предварительно теоретически рассмотреть, окажутся совсем неблагоприятными, – этот момент сопротивления и является тем пунктом, где следует искать иррациональность морального действии, где этот иррациональный момент локализован [2].] [2]).

Что в случае единоначалия можно сказать о суверенном решении и его необходимости? Для победы над противником в военных действиях оно, безусловно, необходимо, как недетерминированное, непросчитываемое и непредсказуемое в своей иррациональности. Особенно в случае современной комплексной (или гибридной) войны. Суверенное решение всегда непредсказуемо, поскольку совершается в своей собственной логике, на собственной выстроенной сцене, со своим языком и своей продуманной стратегией. Как согласовать суверенное решение с единоначалием как принципом, который исключает личное волеизъявление?

Единоначалие как принцип – это не власть одного начальника, потому извращением является самодурство и самовластие начальника. В качестве принципа единоначалие охватывает всю систему целостно, предполагает сквозное подчинение в пирамиде приказа, мотивированное единством общих задач и цели, общей направленностью деятельности, общим понятием блага, и, конечно, взаимным признанием и уважением всех составных частей как значимых. Единоначалие – всеохватный принцип в отличие от централизации политической власти (которая может быть представлена как шар с центром[18 - Пространственную метафору политической власти представляет, например, С.И.Каспэ. Это круг, сфера или кольцо с центром. [7]]), он пронизывает все взаимоотношения всех элементов, равнозначимых в своем вкладе в общее дело. И он предполагает взаимозаменяемость, исключающую какую бы то ни было монополизацию власти. К сожалению, аффективная сторона власти, движущая человека всегда к накоплению и удержанию полномочий, часто препятствует идеальному воплощению принципа единоначалия как приоритета единого общего начала перед лицом разных элементов системы. И потому возникают случаи не только непонимания этого принципа, но и злоупотребления должностными полномочиями. Единоначалие – это единство управляющего начала, но не центра как доминирующей высоты, а самого духа общности и единства, братства, в котором все равны перед лицом смерти; это приоритет органической целостности, живущей ради общего блага, общего дела. Поэтому так важно различать лидера и командира. Лидер определяет саму систему, учреждает и формирует ее. И лидер является образующим, удерживающим систему элементом, без него система приобретет другие свойства. Например, в западной модели университета, избранный на должность профессор сам называет свою кафедру, она титульная, временно так названа, в связи с приоритетом его научных интересов.

Следует различать суверенность и автономность, как это уже сделано Гегелем[19 - «Идеализм, учреждающий суверенность, представляет собой собственно детерминированность, согласно которой в живом организме так называемые части оного являются не частями, а членами, то есть органическими моментами, согласно этой же детерминированности изоляция и существование-для-себя последних представляют собой болезнь» (Энциклопедия философских наук, § 293)]. Автономность рассматривается как относительная изолированность членов системы от целого системы. Тогда как суверенность допускает внесистемность решений, инородность системной логике. Суверенность не изолирует, но исключает. Суверенное решение при этом опирается на систему, единосуща ей, использует ее. Диктатура и своеволие являются болезнью суверенности в системе единоначалия: неуважение и игнорирование системы ради своего господства, подчинение себе целостности системы, злоупотребление общим в частных интересах. (Если продолжить гегелевскую органическую метафору, то можно говорить о злокачественной опухоли себялюбивой суверенности).

Томас Гоббс указывает в качестве одной из трех принципиальных причин войны всех против всех (наряду с недоверием и соперничеством) – жажду славы [5]. Из тщеславия, кичливости, чванства, горделивости и жажды почестей люди предают себя, свою душу и свою мечту. Актуальная на сегодняшний день проблема звучит как борьба за лидерство, что напрямую связано с этой принципиальной причиной войны по Гоббсу. В мире, отстаивающем свободу слова и неприкосновенность частной жизни, любая произвольная «сборка» субъекта и конструирование собственной идентичности – это дело свободы выбора личности. В этом состоит исходная посылка западного стиля мышления, в нем не может быть доминирующей идеи. Тем не менее, необходимо признание всеобщего рамочного соглашения, формирующего общественное согласие (на основе, например, международного права и международных институтов), что уже создает условие для ассоциированного единства добрых воль, которое, согласно Канту, позволяет мирное сосуществование. Установление и учреждение общих универсальных законов и принципов – длительный процесс, требующий взаимной доброй воли, тогда как борьба за частное, локальное или региональное понимание справедливости, правды, чести – не будет продуктивной в глобальном разнородном мире.

Условием суверенного решения является духовная свобода личности вместе с соблюдением универсальных норм[20 - «Доблесть как стержень человеческой жизни, есть бытийно личностный эксперимент, выход на предел возможного. И только тогда человек выпутывается из дурной бесконечности причин и следствий, только тогда способен к необусловленному самостоянию. Без доблести нет человеческой личности. Я бы сказал, без доблести есть только полурожденные существа, но не личность. Можно быть прекрасным специалистом и профессионалом, но, при этом, оставаться духовным эмбрионом, полностью зависимым от бесконечных дурных сцеплений. И состоявшись как специалист, потерпеть крах в становлении человеком» (Мераб Мамардашвили)]. Поэтому воспитание военноначальника как человека, живущего в современном комплексном мире, – это, прежде всего, воспитание ответственной личности, способной к свободному моральному выбору, что не отменяет одновременно необходимости дисциплинарного воспитания, основанного на чувстве долга, состоящего, по словам Солона, в необходимости «сражаться за закон, как за стены города».

Суверенность в ситуации постправды

Суверенное решение командира немыслимо вне оценок его справедливости, оправданности. Но эти понятия сегодня оказываются под вопросом. Как возможно суверенное решение в ситуации утраты четких ориентиров и стабильных линий разграничения.

Разделение на рациональное и иррациональное, по всей видимости, утрачивает смысл в случае медиасреды. И это фиксировано, в том числе, термином «постправда». В отличие от субъект-объектных отношений времен Клаузевица, медиареальность игнорирует разделение классической рациональности на реальную часть и мнимую, воображаемую. Новые средства коммуникации порождают новую конфигурацию человека политического, отличительной чертой которого является неопределенность границ внутреннего и внешнего, «медиа внутри нас». Можно говорить о ситуации критической линии (на меже и в межвременье), поскольку медиасреда как стихия – это перманентный кризис: она поливариантна, гетерогенна, неопределенна, включая большие данные, в том числе анонимные источники, наведенную и сознательную дезинформацию, потоки массовых аффектов.

Понятие постправды формируется на основе различения истины и правды. Истина связана с целеполагающим, тотально контролирующим и управляющим разумом, с эффективным разумом, создающим проекции на мир, узаконенные институтами (наукой и научной картиной мира, государством и легальностью процедур). Тогда как правда движима не правилами формальной логики, а множественностью возможных рассказов (оправдательных нарративов). Если истина не может быть иррациональна, поскольку она учреждает сама рациональность, то справедливость зачастую только и может быть учреждена как исключительно иррациональная, как правда вопреки силе, вопреки прагматизму и детерминизму. Это очевидно в случае (не)справедливой кары богов, неожиданно настигающей мифологического и античного героя вопреки всяким расчетам на оправданность их действий по меркам человека.

Термин «посправда» фиксирует новую ситуацию: гибридизированная медиями реальность больше не кодируется в таких бинарных оппозициях как правда/неправда и справедливость/несправедливость, но скорее учреждается в многократно репрезентированной сценической форме (в том числе сетевой или игровой) – в исполняемой актором роли, в воплощаемом имидже. Нет единой реальности, но есть множество ее представлений. И даже консервативные структуры традиции (как, например, воинские традиции) могут быть представлены всего лишь имиджем, разыграны как версия (один из сериалов). Проблема права на признание в ситуации постправды слишком очевидна: есть ли еще у кого-то надежда быть оправданным? есть ли еще надежда восстановить достоинство? когда уже нет границ между фейком и другим фейком, и, как следствие, нет доверия. Ситуация постправды как раз и фиксирует отсутствие презумпции честности, абсурдность претензии на справедливость, невозможность доверия. Книги технологично пишутся, новости технологично производятся, власть технологично самосохраняется, медиасреда искусно заполняется духами медиавойны. Перед лицом цифровой формы разума у нас нет настоятельной необходимости обосновывать рациональность, также как нет причины усматривать иррациональность. О каком «искуплении» еще можно мечтать? Бог в цифре[21 - Своеобразную цифровую (электронную, информационную) теологию можно обнаружить у Маклюэна и Фиоре: «Символизм рассматривает не только слова, но и артефакты, а также среду, сформированную этими артефактами. Технологическая окружающая среда столь же символична, как всякая метафора…Способность читать на языке окружающей среды относилась к тайнам пророчеств древнего общества. Она опиралась на языки, которые позволяли во внешнем мире прозревать мир внутренний, сохраняя оба как божественную истину для посвященных. Эта истина… являла тайну божественного сквозь вуаль окружающего мира». Сегодня мы «считываем» свое внутреннее с наших технологий, а не с природы, мы подражаем своим технологиям, что замыкает нас в порочный круг.]. Технологии функционируют независимо от различения рациональное/иррациональное, правда/ложь. Иррациональность онтологически столь же важна, что и рациональность. Но сегодня она «превращается» из уникальной в одну из бесконечной игровых возможностей. По сути иррациональное утрачивает свой аутентичный смысл, разлагаясь в комплекс ролей и интерференцию масок.

Что значит утрата иррациональности и одновременно уверенность в том, что мы властны все объяснить? Согласно Маклюэну и Фиоре [8], всесилие наших технологий, преодолевающих пространство и время, не становится нашим всесилием, а скорее как очередная «самоампутация» ведет к фантомной боли (ибо всякая новая технология является одновременно самоампутацией, – утверждают они в книге «Война и мир в глобальной деревне»). Но спасение от боли – в разделении боли с Другим: открытое живое общение, встреча и воспоминание, осмысление, символизация, трансцендирование. Технологии осмысленны и оправданны только если делают нас человечнее, милосерднее, ближе друг другу. «Искупление» цифрой может открывать нас друг для друга, точно также как технологически упростившаяся коммуникация открывает нас для самих себя, если только удастся не наращивать скоростей в подражании нашим технологиям, ведь человек существо медленное.

Новая медиарациональность «рассеивает» повсеместно всю сложность близкодейственных властных взаимодействий и культурных практик осуществления власти (выводит за пределы осязаемых пространственных и социальных границ – кто мы все на сайте «госуслуги»? Не граждане, не единый народ, а боты в матрице). Но мы себе самим (антропологически) даны как близкодействующие, пространственно-протяженные существа. В своем воображаемом мы можем разрастись до исполинов, что не исключает фантомных болей нашей ограниченности. Здесь сталкиваются две рациональности: одна – укорененная в теле, а вторая – заданная медиасредой.

Суверенное решение предполагает полномочие и способность держать ответ в отведенных пределах. Эти пределы нужно еще удержать, не дать им стать «текучими», виртуальными, необязательными. Это значит, что как свободное решение оно предполагает сегодня различение «фантомных» образований, возникающих как эффекты медиасреды. Другими словами, принятие суверенного решения предполагает наличие внутреннего равновесия, некоей уравновешивающей антисреды. Что может быть такой антисредой? Возможно, поэт и художник, самовольно творящие заведомую иллюзию и тем избегающие оппозиции рациональное/иррациональное могли бы дать ответ на этот вопрос, ибо они суверенны по преимуществу. А также лично ответственный командир в случае изолированной в стихии моря военно-морской культуры.

Границы личного и публичного размываются в анонимных социальных сетях и в публичных информационных пространствах. В анонимных информационных потоках человек легче теряет себя, преступает границы сокровенного, лишаясь пиетета перед нерушимостью границ сакрального. Стирание границ ведет к освобождению внутреннего от внешнего, они теперь совпадают, виртуализируясь взаимно. Долго культивируемый «внутренний мир» (а именно в нем основа единственно верного, с доверием себе суверенного решения), учреждаемый прежде вопреки институциональному давлению и принуждению теперь теряет необходимость охранять свои границы. Можно именовать это эмансипацией, либерализацией и внутренним освобождением, но десакрализация может граничить с непродуктивной пустотой на месте тайны. Постправда – это отсутствие печати тайны на чем бы то ни было (алетейя – потаенное у Хайдеггера). Но тайна была одним из ключевых элементов в ответе на вопрос: что такое человек[22 - «Сам масштаб новой среды как макроскопического увеличения наших собственных само-ампутаций может сегодня положить начало новой науке о человеке и технологиях» [8]. Этому уже есть название – антропоцен.]. Без тайны человек подставлен наличному бытию беззащитным – обнаженное бытие (вспоминается и «одномерный человек», и «голая жизнь», и «отсутствие свидетельства» в лагерной жизни).

Причем ситуация постправды характеризуется не дефицитом правды, а тем, что не стало лжи, возможности уличить и отграничить ложь. Размышляя о функционировании Министерства Правды и своей работы по переписыванию истории, герой Оруэлла в «1984» констатирует: «А в общем, это даже не подлог, просто замена одного вздора другим. Материал твой по большей части вообще не имеет отношения к действительному миру. … Чистая фантазия – вот что подойдет лучше всего (в качестве правдивого)». Антиутопия Оруэлла точно соответствует реальности тоталитарного режима: «Жданов говорил на XVIII съезде ВКП (б) о человеке, который написал 142 ложных доноса (хотя в сущности, неясно, где в то время пролегала грань между ложным и неложным доносом)», – сообщает историк Сергей Королев [9, с.313]. Всякий донос уже сам по себе ложный, ибо сама его возможность не может быть согласована с мотивом справедливого мироустройства и учреждением кантовского «вечного мира».

Пространственную человекоразмерную форму власти воплощает централизация, и центр выступает источником суверенного решения. Но все меняется в медиасреде, в которой власть растворена, повсеместна и нецентрализованна; сеть подрывает и власть пространства, и централизованную организационную структуру, и иерархическую инфраструктуру в глобальной цифровой деревне. Медиасреда девальвирует статус суверенного решения Центра.

Проблема суверенного решения в случае цифрового разума не только в сложности н6айти опору (чистое зеркало) для рефлексии в мутном медиамире, с сетевыми разветвлениями постоянно переформатируемых акторов. Специфика скорее в том, что в медиареальности происходит замена нашей внутренней сцены, – созданной личным воображением как драматургом или демиургом, – на сцену, созданную самими медиа, что делает ее, как и весь контекст, симуляционным, текучим, по-гераклитовски преходящим. Внутреннее воображение провоцируется и развивается, если есть вызов. Если же для него уже выстроена сцена и вызова нет, то воображение превращается в чахлое дерево. На фоне цветущих гламурных образов медиареальности дерево личного внутреннего воображения излишне.

Если вспомнить магическую, мифо-поэтическую реальность (и магическую силу Слова в нейй), то потенциал этой реальности состоял в провокации воображения, которое в свою очередь влекло волевое, энергийное начало. Тогда как цифровой разум сух, «чист» от всякой магии и связанного с магией энергетизма и счастья иллюзии. Мечтания, фантазии не приживаются, когда есть тотальная и ставшая привычной череда быстро мелькающих медиаобразов. Эмулированное, как бы вынесенное вовне и «отстроенное» массово воображаемое, которое становится частью гибридизированной реальности – это особенность сегодняшнего дня. «Самоампутация воображения» ведет к тому, что многократно отраженный в сетевых формах коммуникации разум, расплывающийся в сериалах и медиаиграх, изменяет процедурам самосознания и рефлексии, и становится неспособен найти в себе опору для суверенного решения.

А что было бы невозможно оцифровать? Что невозможно было бы эмулировать и от чего как от отражающей глубины колодца могла бы начинаться рефлексия? То, что можно оцифровать, то сразу становится глобальным. Возможно, что только непосредственно и уникально явленное может в глобальной цифровой деревне стать отправной точкой, в том числе для суверенного решения. В ситуации универсальной программной оболочки суверенное решение может сохранить свою непросчитываемость и непредсказуемость как сохраняет его утопический поэтический вымысел либо контекстуально действенное перформативное высказывание художника, по-дзенски точный жест.

В обществе социальной гарантированности и безопасности, каковым является современное общество комфорта и потребления, как раз отсутствуют навыки и привычки «заботы о себе» в смысле самосознания и точности самоотчета. Привыкнув к алгоритмам, к аппаратам и программам, обеспечивающим за нас большую часть наших жизненных потребностей, мы одновременно разучились брать ответственность за риск и угрозы на себя, устанавливать самостоятельно границы себе самим. Диффузное влияние медиапотока востребует от нас новую личную компетентность: информационную мобилизованность и политическую культуру, навыки медиаанализа в ситуации Постправды и внутреннюю собранность, отчетливость собственной позиции и устойчивость собственных ценностей, развитое самосознание, способность внутреннего воображения и навыки интерпретации. Технико-технологический, «машинный» мир теряет свою иллюзорную власть в той мере, в какой человек обращается к себе самому и своему разуму.

Итак, важно: 1) не дать растворить личностный потенциал в медиа, не превратиться в потребителя (медиаконтента); 2) сохранить способность совершать моральный выбор, что осуществляется всегда вопреки всяческой потребительской расчетливости, вопреки детерминизму и прагматизму; что влекомо горизонтом величия человека и его чувством возвышенного; 3) производить критическую медиааналитику, непрерывно высвобождая себя из сетей собственных политик медиа; выстраивая собственные стратегии и осознавая общее социальное благо; 4) развивать свою способность внутреннего воображения, творческого преображения себя и реальности; 5) беречь силу Слова, не дать ему превратиться в цифровой блеф. Хотя медиасредства фиксируют то, что нам свойственно забывать, то есть подменяют собой долговременную память, но то, что должно быть сохранено в сердце (сакральное: заповедь, исповедь, откровение, клятва, присяга, молитва), – остается вне медиасреды. Именно оставшееся вне медиапространства, становится тем неделимым «атомом», который позволяет целостное, некодируемое восприятие «поверх» технологий и передачу из рук в руки: передачу знаний наставником, передачу традиций системой воспитания и самой средой флотского братства. Невозможно имитировать, посчитать и перевести в цифровой код честь, невозможно «оплатить» и симулировать дружбу и сострадание, радость и счастье, любовь доброту и красоту.

В случае институтов Армии и Флота с наступлением медиавойн встает вопрос о поиске своевременных методов управления и воспитания. Создание новых форм адекватного ответа в ситуации асимметричных и многосферных современных войн затруднено привычкой к дихотомическому, субъект-объектному мышлению. Будучи приложенными к современному молодому человеку, методы суворовского и нахимовского воспитания не дадут того же самого результата, как сто или двести лет назад, хотя их ценность в утопическом горизонте, в том неосязаемом духе воинского братства, что скрепляет прочнее медиа-сетей. Этот горизонт невозможно конвертировать в технологию, в алгоритмизированный и гарантированный по своим результатам процесс, поскольку сохраняется принципиальная экзистенциальная незавершенность человека и обращенность к Другому (бытие перед лицом Другого), устремленность к возвышенному и поисковый, дерзостный характер мышления.