Культурная практика приказа

И наконец, то, что универсально во все времена: в случае обоснования суверенного решения необходимо хорошо оценить свои ресурсы – насколько есть готовность пострадать и потрудиться; где та мера допустимой боли и лишений (чтобы не ценой чужих страданий утверждать «истину»), поскольку истина безболезненно не учреждается, в отличие от легких фейков. И только, взвесив ресурс выносливости (в случае командира речь о «боевом духе» вверенных ему людей), приниматься за дело, отдавать приказ.

Ссылки:

1. Агамбен Дж. Пилат и Иисус. М. 2014. – 128 с.

2. Адорно Т. Проблемы философии морали.

3. Арендт Х. О насилии. М. 2014. – 148 с.

4. Гегель Г.В.Ф. Энциклопедия философских наук. Том 3. Философия духа.

5. Гоббс Т. Левиафан, или материя, форма и власть государства церковного и гражданского (http://www.civisbook.ru/files/File/Gobbs. Leviafan.pdf). Глава XIII.

6. Кант И. Ответ на вопрос: что такое Просвещение? 1784.

7. Марей А. В. Возвращение теологии, или Plus ultra : рецензия на новую книгу Святослава Каспэ об онтологии политического // Философия. Журнал Высшей школы экономики. – 2017. – Т. I, № 4. – С. 206–210.

8. 8.Маклюэн М., Фиоре К. Война и мир в глобальной деревне. М. 2012. – 219 с.

9. 9.Королев С.А. Метаморфозы власти. Опыты по микроистории: философские аспекты. М. 2017. – 656 с.

§ 4. Экзистенциальный вызов военного управления

Уважаемому коллеге по ВМА, командиру по профессии и по призванию, Владимиру Дмитриевичу Егорову посвящается: с благодарностью за беседы в 2018–2019 гг.

«Счастлив тот командир, который обладает способностью спокойно спать….» (Харлей Ф.Коуп. Командование кораблем. Руководство морского офицера»)

Не секрет, что военное управление связано с высокой мерой социальной ответственности. Однако, редко ставят вопрос, какой экзистенциальный вызов для человека связан с этим, и какие ограничения, чтобы не сказать санкции, накладывает выбор этой судьбы на личный путь и развитие. Соответственно, встает проблема подготовки человека, который не только подходил бы под обобщенную модель командира, но и сознательно сроднился бы со своим призванием, стал неразрывным единством с ним, – что предполагает сохранение самоидентификации и целостности вне функционального решения служебных задач и вне профессиональной среды.

Прежде чем развернуть основные моменты этой проблемы, хотелось бы обратить внимание на то, что наше осмысление здесь сознательно упускает из виду психологические особенности командира, специфику его психологической подготовки или реабилитации, – об этом экспертами достаточно сказано. Мы сосредоточимся на культурно-антропологической перспективе и, соответственно, на утверждении о настоятельности основательной философской подготовки, развивающей самосознание представителей командного состава. Не говоря уже об интегрирующей и ориентирующей роли философии для развития личности (не будем забывать, сколь важно в современной комплексной войне сохранять военначальнику устойчивую самоидентификацию, сколь важно быть способным принимать суверенные решения в ситуации неопределенности), не упоминая вполне очевидной необходимости владеть основами логики и семиотического анализа, – скажем еще раз о необходимости в условиях глобального информационного потока владеть основами медиааналитики.

В проблеме экзистенциального вызова, связанного с принятием решений, который ставит человека в заведомо известную ситуацию неразрешимых противоречий (например, между долгом и любовью, между справедливостью и милосердием) и требует личностной готовности сделать моральный выбор, можно выделить три ключевых момента. Во-первых, свободное признания личной ответственности; во-вторых, феномен добровольной самоотдачи командира; в-третьих, целостность в развития личности командира, которое увязано с его профессиональным совершенствованием. Но здесь же кроется и проблема: остановка профессионального роста оставляет без «подпитки» командира, поиск других точек личностного роста – это болезненный и даже трагичный момент, когда нужна радикальная перекомпозиция. Наше рассмотрение было бы неполным без учета особенностей актуальной ситуации: она характеризуется всепроникающей информационно-медийной средой, ставшей неотъемлемым контекстом обитания, коммуникации, воспитания и образования человека. В этой среде размываются границы между истиной и ложью, что принято называть ситуацией постправды. Но говорить о ситуации постправды в медиасреде нужно в иных категориях, нежели чем о лжи в личных отношениях. Это не столько традиционно понимаемая ложь, сколько технологии – социальные (институциональные) технологии удержания или завоевания власти (к технологиям же едва ли применимы категории истины/ лжи, справедливости/несправедливости). Превентивными шагами в противостоянии медиатехнологиям было бы качественное образование в военных ВУЗах, в том числе внедрение уроков риторики и логики [2],[7], основ медиафило-софии и медиааналитики[23 - Как пишет Б.М.Шапошников еще в 20-ые годы ХХ века: «Мы совершенно не хотим сказать, что современный полководец должен являться развеселым малым, что называется «душа на распашку». Нет, он обязан быть сдержанным в своих суждениях и обращении с окружающими, но в то же время и не чуждаться последних, не вносить с собою ту напряженную атмосферу величия, отравленную недоверием к близстоящим людям, какую мы наблюдали всюду в империалистическую войну. Авторитет полководца должен держаться не на замкнутости, а на его внутренних качествах, выделяющих его среди окружающих. В былые времена повелители восточных стран считали необходимым возможно меньше показываться народу, дабы, создавая и поддерживая в последнем легенды о «божественном» своем происхождении, еще более укрепить свою власть. Ныне авторитет создается не отчуждением от масс, а, наоборот, широкой работой в их толще. Поэтому замкнутость не только не полезна, но, наоборот, вредна для современного военного вождя. Век военных мандаринов уже миновал…».[8]], но самое главное, формирование надежных основ самосознания, что традиционно является заботой философии.

2

В принятии суверенного решения крайне важным оказывается доверие людей командиру, без него решение не будет ни точным, ни успешным. Коллективная воля – важная категория, и командиру нужен авторитет, как распоряжение этой волей. С властью, делегированная ему по должности, такой авторитет не связан напрямую. Это не силовая влиятельность и не доминирование, но твердость коллективной убежденности: доверие других основано на доверии себе, а это последнее – на предельной честности командира перед собой и его неусыпном радении о справедливости. И здесь востребован опыт страдания, поскольку за честность приходится платить: будь то моральные муки, будь то неуверенность одинокого поиска, будь то выдерживание современной ситуации постправды, размывающей границы истины и лжи (именно поэтому наиболее уязвимы в современной медиасреде представители командного состава, для которых четкость диспозиций между истиной/ложью, справедливым/несправедливым должна быть непреложна). Поэтому, как это исстари повелось, военачальнику нужен философ, выступающий экспертом в критическом поиске истины, авторитетом в рациональности, не стремящимся при этом к лидированию: обсуждать, быть в диалоге с Другим и сохранять собственную автономность мышления – в этом сознательное устремление философии.

К этому добавим, что обучение военному мышлению – это не только уровень решения расчетных задач или отработка алгоритмов действий. Автоматические системы (принятия решения) и обучение на тренажерах приучают скорее не думать, чем думать, полагаясь на цифровые технологии. Однако без учета неопределенности и непредсказуемости, без провокации и отработки навыков гибкого нестандартного мышления, без исключительно интуитивного и искусного внимания к неоднородности помех и вторжений, а также к сложной композиции в случае многоцелевых и многокомпонентных действий, невозможно принимать адекватные решения. Только особое «стереоскопическое мышление», издавна практикуемое в философии, с ее обращенностью к человеку и к воздействию времени на человека (у которого время субъективно воспринимается и переживается), может оказать неоценимую помощь в образовании людей, принимающих решения. Военные действия – это не игра в крестики-нолики, цель которой уничтожение, и не манипуляция с абстрактными моделями, а командир – не геймер. Без морального выбора, сохраняющего исключительно человеческое в человеке, у командира нет надежды сохраниться не только как целостный и одухотворенный человек, но и как нестандартно творчески мыслящий и призванный служить общему благу.

Итак, в военной системе зачастую в угоду функциональному решению задач игнорируется человек с его особым внутренним миром, с его свободой воли (субъектностью и персональностью), что не может не иметь компенсаторных эффектов, связанных с утратой пространства личного экзистенциального времени, а это, рано или поздно ведет к сбою в успешности и точности принимаемых решений. И это уже не говоря о вполне объяснимой изолированности и одиночестве человека, взявшего на себя личную ответственность за жизни людей, за представления о справедливости и правде общего дела.

3

Пример успешности современных политических лидеров говорит о том, что сегодня авторитет собирается иначе, не силовым образом: происходит соединение делегированной власти и использования особенностей медиасреды с ее специфической медиарациональностью. Медиасреда как стихия – это перманентный кризис, востребующий своевременного реагирования и точности выбора времени-места-языка высказывания, поскольку она поливариантна, гетерогенна, неопределенна, динамична, содержит большие данные, в том числе анонимные источники и сознательную дезинформацию, не говоря уже о потоках аффективных массовых настроений. Если в случае социальной правды (вспомним цитату из известного фильма: «Сила в правде») мы привыкли размышлять в категориях справедливости, консенсуса или доверия, то в оценке медиапотока нужна медианалитика как умение отличать: в чьих интересах сформулирован факт или событие, на каком языке, в каком контексте и в какой момент о них сообщается, в каких терминах и с каким подтекстом. Речь при этом вовсе не о правде/лжи, а о технологии переприсваивания дискурса, о манипулятивном завоевании мнений, о диктате повестки дня, об умении творить информационные пузыри. Это совсем другой ряд вопросов, несвязанный с личной моралью и личной ответственностью.

Война как неразумная стихия, явленная в медиасреде вседозволенностью пост-правды, представляет собой новый вид – войну медиаполитик. В глобальной цифровой деревне понятие политического врага как фиксированной антагонистической фигуры теряет смысл, все становятся друг другу противниками, то есть это гоббсовская «война всех против всех» [1]. Если в политике (рациональной по Клаузевицу) принципиальным является суверенное решение, определяющее Врага, объявляющее чрезвычайное положение, или учреждающее новый порядок (согласно Карлу Шмитту [9]), то война иррациональна: «история войн учит, что «слепой природный инстинкт» действительно играет огромную роль в ходе реальных военных действий. Нередко они выходят из-под контроля не только высшего государственного руководства, «политики», но и военного командования всех уровней. Это характерно и для внешних, и для «внутренних» войн» [4]. По мнению А.А.Свечина, «господство политики над стратегией не подлежит никакому сомнению», однако «Стратегия естественно стремится эмансипироваться от плохой политики, …(ибо) обречена расплачиваться за все грехи политики»[24 - «А. Свечин в своей «Стратегии» объясняет это тем, что «господство политики над стратегии»… «всегда вызывает сомнение в тех государствах» которые представляют организованное государство уже отживающего класса, находящегося в положении исторической обороны, режим которого подгнил и который вынужден вести нездоровую политику и жертвовать интересами целого для сохранения своего господства… Стратегия естественно стремится эмансипироваться от плохой политики, но без политики, в безвоздушном пространстве, стратегия существовать не может; она обречена расплачиваться за все грехи политики». [8]]. Но политика, погруженная в медиастихию, поневоле становится «плохой»: она иначе развертывает и реализует себя в контексте дигитализации разума, перестает быть традиционной политикой, а становится имиджевой, сценически батальной, даже беспредельным баттлом (чего только стоят заявления политиков и чиновников в соцсетях). Политика деконтекстуализируется, теряя связь с реальной жизнью на медиаарене, а это значит – забывает об ответственности, которая всегда локально и конкретно обусловлена.

Но когда политика перестала быть рассудком, под вопросом оказалась ее рациональность, и восторжествовала иррациональная стихия войны (пусть даже названная информационной, санкционной, имиджевой и проч.), то, возможно, встречное движение военной стратегии (с ее полным осознанием ответственности за применение силы) навстречу политике могло бы остановить воинственность последней[25 - Академик А.А.Кокошин пишет об «обратной связи военной стратегии, военных средств реализации политики с самой политикой»: «Проистекающие из формулы Клаузевица взаимоотношения между государственным политическим руководством и военным командованием и вооруженными силами в целом – это не просто «отношения между всадником и лошадью»; это набор взаимных встречных обязательств, взаимная ответственность друг перед другом при главенствующей роли политики… Принятие решений в области обороны, в сфере военной стратегии, как отмечалось, уже давно не просто отдача приказов на применение вооруженных сил в той или иной форме или в тех или иных масштабах. Это и принятие решений по конкретным военно-экономическим и военно-техническим вопросам, требующим весьма и весьма специальных знаний, опоры на серьезные научные разработки». [4]]. И здесь вновь встает вопрос о подготовке кадров военного управления, способных разумно и самостоятельно мыслить, принимать квалифицированные, дальновидные и ответственные решения.

Актуальным процессом сегодня является изменение человека под воздействием виртуальной социальной среды, включая социальные сети с их специфическим типом коммуникации, со стилем общения, заданным мессенджерами. Соответственно, дело обучения и воспитания военнослужащих сегодня – это отнюдь не формирование автоматически выполняемых и алгоритмизированных стереотипов и тем более не табуирование медиакоммуникаций. Медиа, как кровь, связывающая организм, просачиваются и через культуру потребления, и через массовую кинопродукцию, и через открытое общение в социальных сетях. То, что необходимо сформировать – это навык критического мышления, способность дифференцировать информацию, различать контент и послание (аффективное или политическое по направленности), различать информационный шум и тенденции, то есть необходимо научить непрерывной оценке информационно-политической и медийной обстановки, научить медианалитике. Это предполагает и навыки аналитического мышления, декодирования смыслов и скрытых интересов, точное определение собственных ориентиров, и выдерживание интересов общего блага своего сообщества. Можно в этом смысле говорить о некоей информационной компетентности, которая гарантирует надежную навигацию в информационном потоке, а, следовательно, уберегает нас от «наведенных», несамостоятельных решений и поступков. Суверенность информационная сегодня – дело и забота каждого, «забота о себе» (М. уко), здесь не может быть коллективной ответственности. И этому необходимо учить как своеобразной медиаграмотности, укрепляя позицию личности.

Суверенность предполагает однозначность истолкования и определенность границ, которых ныне в прозрачном сетевом мире не стало. В медиасреде нет традиционных и привычных элементов пространственной логики организации: нет централизации, фрагментации, изоляции, иерархичности. Анри Лефевр, анализируя пространство, предлагает различать «ментальное (получающее определение у философов и математиков), физическое (получающее определение в чувственной практике и восприятии «природы») и социальное пространство, обнаруживающее свою специфику». Причем «социальное пространство есть социальный продукт» [6]. Но медиапространство, выступая полем брани и местом учреждения культурных практик, как стихия ускользает от подобных разделяющих рационализирующих усилий. Если геометрическое и географическое пространство воочию, телесно и архитектурно воплощают властные структуры, стратифицированы в соответствии с ними, то медиасреда скрывает как стихия эту непосредственную очевидность. Для нынешних властных отношений медиасреда выступает первофеноменом, новой «природой», ибо она не только экранирует их, но и определяет. Как и речь, медиасреда и вуалирует, и задает социальный порядок.

Итак, требование современной медиарациональности состояло бы в том, чтобы подобно тому, как путник в миражах пустыни продолжает свой путь вопреки «видимостям», так и разум сохранял бы свою способность самостоятельного ориентирования и невовлеченной, дистанцированной рефлексии в ситуации медиастихии с ее информационным потоком и от(у)влекающими сознание образами. Наша личность и способность свободного мышления не смешивается с цифрой, но в своей рефлексии уже принимает в расчет это «покрывало» цифрового мира, мы способны не заплутать в сетевых миражах и не быть запутанным фантомами или медиазавесами. И хотя процедура рефлексии усложняется в медиамире, но рациональность как conditio humana не разбавляется сетевой иррациональностью. Подобно тому как «открытие» структур бессознательного в психоанализе меняет способы осмысления индивидуального мыслительного процесса, а открытие классовой структуры общества в марксизме акцентирует социальную обусловленность мысли, так и учет медиасреды не иррационализирует, а проясняет стратегии рефлексии, делает более выпуклыми условия принятия суверенного решения и более отчетливыми формы достоверного (в науке) или доверительного сообщения (в ситуации постправды). Подобно тому, как прикрывающая тело одежда впервые делает интересным и значимым само тело; подобно тому, как покрывало Майи привлекает наши взоры и приковывает интерес через игру иллюзий к «потаенному» пути истины; наконец, подобно тому, как речь больше скрывает нежели раскрывает помыслы («Речь была дана человеку, чтобы скрывать свои мысли», – если процитировать Талейрана), точно так же медиасреда, гибридизируя оппозицию рациональное/иррациональное «в сторону цифровое», не только не «снимает вину» иррациональных проявлений человеческой экзистенции, но и обостряет проблему несправедливости и свободы, доброй воли и солидарности.

В статье «военное искусство» Энциклопедии военных и морских наук под редакцией Г.А.Леера [10] на первое место поставлен человек – воин и полководец: «Первая характеристическая черта природы военного искусства, признаваемая великими полководцами, обусловливает возможность внести упорядочение в область столь сложную по разнообразию составных факторов и еще более по разнообразию возможных взаимных сочетаний последних, обусловливает возможность применения божественного дара человеческой природы – предвидения (предусмотрительности), – дара до некоторой степени руководства явлениями и событиями…». Развитие этого дара, прежде всего для предотвращения развязывания военных конфликтов, требует пестования личности военначальника и постоянного внимания ко всей целостности его экзистенции, формирования и совершенствования навыков самостоятельного мышления и заботы о гармонизации личного мировосприятия.

Ссылки:

1. Гоббс Т. Левиафан. Философия власти с Александром Филипповым. М., 2016. – 672 с.

2. Зверев С.Э. Военная риторика в системе воспитания военнослужащих //Современные исследования социальных проблем (электронный научный журнал), №9(17), 2012.

3. Каспэ С. Чем торгует Левиафан? Критерии оценки конкурентоспособности государств на рынках спасения// Полития. № 3 (90), 2018. С. 6–30.

4. Кокошин А.А. Политико-военные и военно-стратегические проблемы национальной безопасности России и международной безопасности. М., 2013. – 261 с.

5. Кьеркегор С. Понятие страха. М. 2017. – 217 с.

6. Лефевр А. Производство пространства. М. 2015. С. 41.

7. Зверев С.Э. Русский мат, бессмысленный и беспощадный, на войне и военной службе. СПб: Алетейя. 2022.

8. Шапошников Б. М. Мозг армии. В 3-х книгах. – М.-Л.: Государственное издательство. Отдел военной литературы. 1927–1929.

9. Шмитт К. Левиафан и учение о государстве Томаса Гоббса. СПб.: «Владимир Даль», 2006.—300 с.

10. Энциклопедия военных и морских наук /Под ред. Леера Г.А., СПб.: тип. В. Безобразова и Комп., 1883–1895. – Т. 2. С.235. Цит по: http://militera.lib.ru/enc/enc1883/index.html

§ 5. К проблеме возможности нравственного чувства и морального выбора

Уважаемому коллеге по ВМА, другу, подводнику, человеку, – Николаю Ивановичу Румянцеву посвящается, с сердечной благодарностью

Мы попытаемся представить сложное взаимодействие (чтобы не сказать столкновение) двух силовых влияний: универсализирующего воздействия медиасреды (с ее специфической медиарациональностью) и локального влияния культурной среды (на примере военно-морской традиции). Наш основной тезис состоит в том, что нравственное чувство и моральный выбор, определяющий Поступок человека, произрастают из «близкодействующего», непосредственного общения в локальной традиции, вырабатывающей свои ценности.

Собственные политики медиа

Сегодня политическая власть вынуждаема считаться с политиками медиа. Это и борьба за имидж, и за медиалидерство на альтернативных площадках мессенджеров и социальных сетей. И адаптация к языку и системе ценностей сетевого мира. Мы можем констатировать, что суверенная политическая власть теряет свою суверенность, поскольку (и насколько) ее биополитика определяется политиками медиа. То, с чем вынуждены считаться современные властные структуры, – это не результаты социологических опросов, не результаты петиций в социальных сетях и даже не мирные марши протеста. Власть вынуждена считаться с собственными политиками медиа, которые находят свое выражение в господстве языка социальных сетей. Контртенденцией, приостановившей господство политик медиа и вернувшей власти биополитическую мощь, стала пандемия. Однако действенность биополитических мер в России – под вопросом.

В экзистенциальном плане речь идет об изменении во взаимоотношении человека со временем и с самим собой. В случае Воинского союза главным всегда было выиграть у Врага время, и это время жизни. Однако время уже выиграли у нас современные медиа, своевольно задающие его разметку. Что происходит с человеком традиционной военной культуры в связи с погружением в новую медиасреду, размывающую прежде надежные границы, в том числе между войной и миром, между политическими субъектами и акторами, между прямыми и непрямыми действиями? Что происходит с мышлением человека, воображение которого покорено и захвачено виртуальными картинами медиареальности, в том числе имиджами и демонстрациями, общением в мессенджерах, сюжетами и сценариями, развертываемыми в режиме мультипликации: наше воображаемое мобилизовано медиа, динамизировалось и уже оторвалось от темпов реального развертывания (сил) в линейных (геометричных и календарных) пространстве и времени.

Политики медиа сказываются, во-первых, в рассредоточении (мультипликации и фрагментации нашего мышления); во-вторых, медиа ведут к забвению бытийного времени; и, в-третьих, замещают собой совместное бытие, непосредственно и лицом к лицу с точностью размежевания и идентичности, в том числе при передаче традиционной культурной практики Воинского Союза из рук в руки. Посредник замещает собой все те подвижные и динамичные связи, которые устанавливаются людьми ситуативно; медиа подменяют наше общение своим Посланием, а наше мышление – образом (имиджем); наполняя своим контентом, оставляют без аутентичной (адекватной конечной человеческой экзистенции) разметки времени.

Человек – существо экс-центричное, согласно философской антропологии Хельмута Плеснера, он способен не только «быть телом», но и «иметь тело», покидать свои пределы, трансцендировать и опредмечивать свое бытие. Однако этой дистанции к своему непосредственному бытию он должен достичь сам, что становится собственно его культурой. Но вот медиа замещают отношение человека к себе самому. Они встревают, изымая сложную работу самосознания по изобретению самим человеком соотнесенности с миром, по мучительному прорубанию лейбницевских окон или пестованию отростков души. Тем самым они замещают культуру, отнимая свободу самоудостоверения. Собственные политики медиа следует себе представлять не только как завоевание власти – медиа над человеком, – но и как добровольное вверение человеком части своей свободы медиасреде. С медиасредой мы еще на шаг приблизились к утрате своей (проклятой) свободы и к избавлению от себя самого, от обреченной соотнесенности внутреннего мира с самим собой, от самотождественности разума «я есть я». Все становится сплошной политикой: медиа овладевают нами, а мы овладеваем медиями, – тотальная стихия цифровизации.

Военно-морская традиция

История России как континентальной страны складывалась вокруг территорий, – бескрайних степей, непроходимых лесов и болот, мощных рек. Человек в такой культуре, прежде всего, – насельник земли и хозяин поместий; община и охраняющая ее дружина собирались на основе солидарности в «общем деле». Не частное право (Запад) и не личная преданность правителю (Восток), но дело солидарного освоения земель и покорения климатически непригодных территорий, преодоления и попечения в труде и заботе – было основой объединения, скрепляло сообщество и закаляло характер. Тексты литературной и философской традиции также характеризуют Россию как континентальную державу, опирающуюся на непреложность законов социальной справедливости и солидарности. И это не космические законы, не законы наживы (законы рынка), не Завет с Богом, но законы справедливого землеустройства и рачительного совместного пользования землей, «которая воздает по справедливости за труды» [7]. Рассматривая историю как историю народов, Лев Николаевич Гумилев указывает на значимость категории пространства, ландшафта для России: «Каждый коллектив, чтобы жить на Земле, должен приспособиться (адаптироваться) к условиям ландшафта, в пределах которого ему приходится жить. Связи этноса с окружающей природой рождают пространственные взаимоотношения этносов между собой» [3].