С любовью к Чечне

Бисмиля, ирахман, ирахим!

5

Кажется, коровы на Кавказе также священны, как и в Индии. Бродят, где ни поподя, и никто их не смеет трогать. Мало того, они ещё и настоящие экстремалки, скалолазки! Созерцая их на так называемых пастбищах, задаёшь себе три вопроса: Как они туда забрались без специального снаряжения? Почему до сих пор не свалились оттуда и не сломали себе шеи? Как они оттуда спустятся вниз?

Однако, не про них речь. Просто все эти забавные мысли лезут в голову, когда едешь в Приэльбрусье по Баксанскому ущелью из Прохладного через Большого Кавказа! И хотя чеченская Тебулосмта высотой Баксан, Тырныауз.

Муса хотел сначала повезти нас не в Кабардино-Балкарию, а к себе в горы, на северный склон в четыре с половиной километра уступает Эльбрусу, но мы ведь не собирались вершины покорять… Однако нет, не повёз, побоялся: мало ли что может случиться, решил он, время еще не спокойное, а к весне всякие недобитые остатки банд могут активизироваться… Ещё не хватало с питерскими друзьями загреметь в какие-нибудь заложники. По этому поводу ещё там в Питере мы шутили, когда я возмущался:

– Почему это, Женька, у тебя и у Юрки билеты на один и тот же рейс, одного и того же класса на самолёт стоят на полторы тысячи дешевле, чем у меня?

– Понятия не имею, но точно знаю, – когда будем сидеть в яме, с тебя, как заложника, выкуп потребуют в полтора раза больший, чем с н – предполагали они.

Ехали мы туда на двух машинах: на «Волге» Мусы и джипе его друга Макса. Выехали с утра, после торжества, где много ели, а пили умеренно, чтобы перед многочисленными гостями – местной интеллигенцией в грязь лицом не ударить. И Мусу в неудобное положение не поставить. Но все равно, мы все-таки выпили изрядно, и утром надо было клин вышибить клином. Благо друг наш всё предусмотрел: прихватил коробку отборной водки, закуску… Водка «С серебром». Знаете такую? Там на дне бутылки лежит серебряная монетка, вернее, пластинка. Водка как слеза, чистая, а вку-у-усная, зараза!

Саму поездку мы условно назвали «маёвкой», потому как выехали первого мая. Проезжая по Грозному, видели толпы людей, с флагами и шарами, устремившихся на демонстрацию. Но мы проехали мимо.

Идея нашего друга прекрасна: кроме четвёрки однокашников и самого Мусы, поехали Султан, друг детства Макс и начальник охраны Мусы Даниил, подполковник, оказавшийся весёлым и добрым человеком. Он и Макс водку не пили, потому как вели машины, то есть «вели трезвый образ жизни».

Ясный, солнечный день на Северном Кавказе, весеннее время, беззаботное состояние хмельной радости не столько от вкушенного алкоголя, сколько от всего, что сопутствовало выпивке: дорогих его сердцу друзей, серпантина асфальта в кавказском ущелье и этой небесной сини божьей благодати…

Но все-таки я тогда «слегка перебрал». То ли от этого самого «эмоционального перехлеста», то ли от того, что в дороге закусывали мало и небрежно, а может и потому, что годы берут свое, а студенческое «гитарное прошлое» давно позади. Словом, отмахав почти триста верст на машинах и прибыв на место, почувствовал усталость. Дело катилось к вечеру. Мы долго блуждали в поисках отеля, в котором Муса заранее условился нас разместить. И хотя по дороге, они купили на рынке все для шашлыка и везли даже «дровишки», дорога так вымотала, что о шашлыках лень было даже подумать. Мы пошли в кафе и заказали ужин. Когда остальные лениво в нем ковырялись, я думал о том, где бы найти врага, чтобы с удовольствием отдать ему свой ужин. Но тоже все-таки лениво в нем поковырялся. Даже в сауну не хотелось идти, но все же пошел и был вознагражден с лихвой. После стодесятиградусной жары на деревянных полках мы шли в душ, а потом сидели на диване в белых простынях, потягивали пиво и разговаривали. Сауна взбодрила на какое-то время, но когда пришло время идти «аиньки», с наслаждением растянулся на чистых простынях и мгновенно провалился в глубокий и сладкий сон… Сквозь сон вспомнился Расул Гамзатов, может быть, потому, что спал сейчас под сенью голубых гор Северного Кавказа.

Давняя юбилейная встреча с ним в Уфе. В октябре 1969 года там состоялось событие, после которого в моей библиотеке долго хранилась книга стихов Расула Гамзатова «Горянка», изданная ещё «Золотой библиотекой школьника», в переводе Якова Козловского. На титуле расписался сам поэт, а ниже – его переводчик. Потом в гостях у Юфима побывал любитель автографов и «скоммуниздил» ее. Вспомнилось, как в Башкирском театре оперы и балета собралось много людей, пришедших поздравить Мустая Карима с пятидесятилетием. Среди друзей и гостей юбиляра был и Расул Гамзатов. Сидел у края стола президиума и, подперев кулачком свою большую с седой гривой голову, внимательно слушал поздравительные речи, зорко следил за всем, что происходит вокруг.

«Голубоглазая скала», – назвал как-то прекрасного американского поэта Роберта Фроста Эдуардас Межелайтис. «Голубоглазая скала», подумал я тогда, глядя на аварца, потомственного поэта, и представил синюю страну Кавказа, будто писанную кистью Мартироса Сарьяна. И мне снились «голубоглазые» скалы с полотен американского художника Рокуэлла Кента. Мустай Карим и Расул – две горы встретились. Два фронтовика, однокашника, два бывших студента Литературного института. Будто Кавказ пришёл к седому хребту Уральских гор… Помнится, он подошёл к трибуне и поздравлял Мустая. Не помню слов, но наверное это была хорошая речь – поэт не говорит плохих речей и всегда находит нужные слова в адрес друга. А потом Расул Гамзатов читал стихи на аварском. Если это не были звуки зурны, значит, это были песни пандура, а если это не песни пандура, значит, это звуки зурны.

В перерыве они спустились все в зал. Мустай Карим, Расул Гамзатов, Яков Козловский, Елена Николаевская, Михаил Дудин, Ирина Снегова и многие другие известные и не очень поэты и писатели. Робея, подал я тогда Мустаю Кариму книгу его стихов, мелькнула ручка в его руке. А Расулу Гамзатову протянул его «Горянку». Явно польщённый, тот расписался. Но Яков Козловский мне понравился больше всех. Он усадил меня, тогда юношу, рядом и сразу спросил в лоб: «Стихи пишешь?» При такой постановке вопроса даже теоретически было не соврать и я потерянно кивнул. «Слышь, Расул, он стихи пишет», – улыбнулся знаменитый переводчик и что-то добавил на аварском. Расул Гамзатович на аварском ответил. Яков Козловский засмеялся и перевел: «Расул Гамзатов сказал: это хорошо! А еще добавил, чтобы вы, юноша, никогда не показывали свои стихи Мустаю Кариму». «Почему?» – удивился я. «Вот я его тоже спросил, и он сказал: «А вдруг вы стихи пишете лучше, чем Мустафа Сафич, и тогда он будет всячески препятствовать вашей карьере поэта». И они все весело рассмеялись. Так это было, и так мне припомнилось.

6

Утром меня уговорили сходить позавтракать, а потом я вновь забрался по одеяло. И никакая сила, (даже Женька Елизаров, пытавшийся стащить с кровати за ноги), не смогла меня разбудить. Сквозь сон снова вспоминалась малая родина.

У Умберто Эко цикл лекций назван «Шесть прогулок по литературным лесам». Далек от каких-либо параллелей, просто возникли ассоциации в связи с моими поездками.

Моя пятнадцатилетняя дочь, воспитанница Академии русского балета с улицы Росси, ни за что не хотела лететь в Уфу самолетом, боялась.

– Папа, – робко просила она, – поедем лучше поездом.

– Как же так, Юленька, – мягко подтрунивал, – ты же выбрала себе такую профессию: сплошные гастроли в будущем… До Америки или Японии поездом не доберешься…

Дочка сердится, ей эти разговоры не нравятся, но она, тяжко вздохнув, вынуждена капитулировать: лететь придется.

Как и предполагал, стоило девчонке подняться по трапу и шагнуть в уютное нутро салона лайнера, как детский страх мгновенно улетучился, уступив место ребячьему любопытству, тем более что летели на «Боинге». Так и представляла, поди, себе, как будет рассказывать подружкам, что летела к папе на родину в настоящем «Боинге»: два часа десять минут и мы приземляемся в аэропорту Уфы.

Полет был ночной. Сначала дочка прильнула к иллюминатору и не отрывалась от него, пока внизу светились огни. А потом на многие километры потянулось темное пространство, и смотреть в темноту стало неинтересно. А еще она впервые ощутила в полете, какая огромная страна – ее родина – Россия.

Ночной полет над Россией. Боинг летит в Уфу. Как изменился этот мир! Эта страна… Из высокого стакана, принесенного стюардессой, я сделал большой глоток. Коньяк слегка обжег горло и уютным теплом проник в нутро.

Кажется, задремал, вспомнил мать, отца, отрывок из своего романа о нем… Там молодой водитель, батин подопечный, покупает журнал «Аврору»…

«Батя вышел из машины, пошёл к дому и вдруг видит: Юрка обогнал его, подбежал к киоску «Союзпечать», сунулся в карман куртки, нагрёб мелочь, полез без очереди, купил что-то.

– Чего это? – спросил возвращавшегося парня Сания.

– А это, Батя, свежий номер «Авроры». Слыхал про такой?

Сания взял из его рук журнал, перелистал машинально. Юрка объяснил:

– Там Горбовского напечатали. Я по радио слышал.

– Да кто ж он тебе, Горбовский этот?

– Как кто? – не понял Юрка. – Поэт. Стихи пишет: «Когда фонарики качаются ночные, и все прохожие боятся выходить», – пропел Юрка.

«Я из пивной иду, я никого не жду, и никого уж не сумею полюбить» – хотел добавить батя, но тут Юрка спросил:

– Ты, Батя, стихи уважаешь?

Сания недоумённо пожал плечами:

– Я «За рулём» выписываю, «Правду», «Политическое самообразование»…

– Эх ты, темнота, – засмеялся Юрка. – Ну, я побежал, что ли?

– Беги. Только машину после работы-то помой. Обязательно! – крикнул вслед ему Сания, – да так, чтоб сверкала!

– Ладно, – крикнул уже из кабины Юрка, – сделаю.

Долго ещё стоял Сания, провожая взглядом убегающий «зил». Стоял, улыбался, покуда тот не исчез за углом, мигнув на прощанье красным сигналом поворота.

«Так-то, Горбовский, – усмехнулся он. – Стихи уважает, видишь ли… Дело не вредное, хорошее даже, можно сказать. Да и технику, видно, любит. А раз любит, то и толк выйдет», – ещё раз подумал Батя и вдруг запел во все горло: «Я из пивной иду, я никого не жду и никого уж не сумею полюбить!» Потом осекся, огляделся, не услышал ли кто «хулиганскую» песенку. Кашлянул в кулак, приосанился и с удовлетворённым чувством ладно прожитого дня шагнул к оранжевому свету своих радушных окон».

…Глядя на прильнувших к иллюминатору жену и дочь, я прикрыл глаза и подумал: «И все-таки Господь не придумал на этой Земле ничего лучше, чем эта «долбаная» Россия», и крепко заснул со счастливой улыбкой.

Встретили их в аэропорту все юфимовы родственники, хотя он попросил приехать только сына. Тот и повез их в город. Как неузнаваемо похорошела Уфа! Они ехали по ночному городу, по новенькому, грандиозному проспекту имени Салавата Юлаева и я совершенно не узнавал новый облик башкирской столицы. Честное слово, даже расстроился, и только когда въехали в старую, до боли знакомую часть его «малой» родины, сердце успокоилось.

Но все равно еще трудно разобраться: радуют эти удивительные перемены или расстраивают… С годами тихая улица Габдуллы Тукая, где до сих пор стоит его 1.я школа, бывшее медресе «Галлия» и липовые аллеи улочки Д. Благоева, где в большом старом дворе прошло все юфимово детство, щемит сердце гораздо больше, чем грандиозные масштабы новостроек… Отсюда мы бежали в парк Салавата Юлаева, почему-то переименованный впоследствии в парк имени Крупской. Хвала Аллаху, что ныне парку вернули прежнее имя… А по крутым склонам парка, сломя голову неслись к берегу родной Агидели, где пропадали все лето с утра до ночи…

Когда мы с женой вышли из редакции «Бельских просторов», где тогда собирались напечатать его рассказы, шел дождь. Радовало, что накануне, в солнечный день семьей совершили долгую прогулку по его родному городу, где он так долго не был. Проходя мимо Уфимского института искусств, вспоминал, как на занятиях по актерскому мастерству впервые увидел Шауру Мусовну Муртазину, поставившую в те годы в Башкирском академическом театре драмы имени Мажита Гафури нашумевшую пьесу Вольтера «Магомет».

Вот заикнулся о дочери-балерине, а ведь для меня это воплощенная в ней мечта детства. В детстве я долго занимался хореографией и выделялся среди сверстником отчаянным, высоким прыжком.

– Соня, – говорила моей матери педагог, народная артистка СССР, дочь знаменитого писателя, Тамара Худайбердина, – твой сын талантливый. Его в Ленинград надо отправить, в Вагановское училище. Ему учиться надо балету. Ну какая мама отпустит ребенка-первоклассника одного в огромный город? Да и я тогда не нудил: мечта мечтой, а футбол мне, как и любому мальчишке, все-таки нравился больше. Может быть и зря, ведь в это время уже начал свое восхождение к славе его земляк Нуриев, а его сверстник Миша Барышников усердно отрабатывал у станка.

7

И вот я на Кавказе. Сплю себе, а друзья его совершают «восхождение» на Чегет на подъемнике… Я очень жалел об этом впоследствии, а тогда очнулся вдруг, увидел спящего по соседству Юру Бойкова и вскочил: «Что же я тут делаю, мать твою!» Впопыхах оделся и бросился к подъемнику. Но было уже поздно: веселые и довольные, возвращались его друзья обратно.