Мария Магдалина

– Ты будешь иметь все, что захочешь… даже… даже ну… любовников, коль скоро ты иначе не можешь. Только чтобы я об этом знал, и богатых… Хотя я хотел бы, чтобы ты успокоилась, наконец. Хватит и меня одного… Я вовсе не обсевок в поле… а ты хорошо знаешь, что природа не пожалела для меня силы… Чего ты молчишь, как мумия? Горевать горюй, но только поскорей… Ничего особенного не случилось. Сказочник умер… кудесник… Были более великие и погибли. Что он такое сделал? Брата воскресил? Но об этом еще можно много поговорить… Кемон для тебя был? Ты у него в ногах валялась, а он и внимания не обращал. Если он не хотел тебя, то, значит, и не любил, а если любил и не хотел, то просто был бессильным и не мог. Это часто бывает с такого рода людьми, у которых все дух да дух, а в результате шиш.

Были у него иногда моменты, признаюсь, блестящие и идеи такие, что он и мне голову одурманил. Ну, и что же из этого? Когда надо было действовать, он тянул… Своей воображаемой силой обманывал нас, обманывал людей и самого себя, Большой радости ты бы от него не имела, слаб он был физически… едва только часа два повисел на кресте и уже готов. Я видывал таких, что по несколько дней жили… Хоть бы эти Тит и Дамазия, если бы им не перебить колени, я ручаюсь, что они жили бы еще.

Бог его оставил, сам сказал… Было мне скверно, душа не на месте была, но теперь я вижу, что я был в мире с Богом в это время… Хотя я не потому пошел, клянусь, не потому, – он нервно встряхнулся, – обманули меня, поймали. – Иуда махнул рукой.

– Тяжело, – он вздохнул и насупился. – Только ты одна и осталась у меня, начал он с волнением. – Я думал, что все уже кончено, и был близок к отчаянию… Но я ободрился, когда увидел тебя… Я забираю тебя после него, словно вдову после брата, и имею на это полное право, ибо из всех его учеников я только один не шел слепо за ним и забегал мыслями вперед, пролагал ему путь… Я искренне хотел добра, но что ж поделаешь? Дорожка была скользкая, ноги мои споткнулись. Я не чувствую за собой вины, ни капли не чувствую, нет, – на лице Иуды выступили красные пятна.

– Если тебе говорили что-нибудь плохое обо мне, не верь клеветникам. Чего ты молчишь?.. Отзовись… Смотришь на луну? Что ты там видишь? Сияет круглая, холодная, как лицо Анны… Терпеть не могу луны… Не могу спать, когда она бродит по небу… Что ты там видишь? – настаивал он.

– Ничего, – жалобно прошептала Мария, и глаза ее наполнились слезами.

– Плачь, плачь, выплакаться не мешает. В слезах растворяется всякое горе… Омывается печаль… Сколько наплачешься, столько и забудешь… Все пройдет… Но надо думать о себе, а не о том, кто в гробу.

– В гробу, – губы Марии страдальчески задрожали, она побелела, как полотно, и поднялась с земли.

– Куда ты? – Иуда грубо схватил ее за руку. Мария молча повернулась в ту сторону, где находилась гробница Иисуса, и широко открытыми глазами смотрела в пространство, потом медленно освободила свою руку из руки Иуды и проговорила тяжелым, сонным голосом:

– Он там… один… туда, к гробнице, должна я идти туда…

Иуда заступил ей дорогу, пытливо посмотрел в глаза, словно затканные паутиной, и сказал:

– Хорошо, я пущу тебя, чтобы ты окончательно оплакала его, но на рассвете ты должна уже вернуться сюда, понимаешь?

– Понимаю, – ответила она глухо.

– Ну, так помни…

Она шла, опустив голову, стройная, как пальма, гибкая, как лань. Волны разметавшихся волос, как золотые искры, падали на плечи и спину.

– Мария моя, – следя за ней жадным взглядом, шептал Иуда. Он вернулся в хижину, развел огонь, поставил разогреть котелок с заплесневелой кашей. Никогда уже больше не буду есть этого, – усмехнулся он, отбросил пустой горшок, сел на пороге и замечтался о будущих удачах и богатстве.

В его глазах богатство росло, как на дрожжах: дела шли как нельзя лучше. От великолепных замыслов удачных спекуляций голова горела, как в огне. Грезились собственные корабли, баржи, многочисленные караваны, конторы и фактории во всех концах земли, толпы подчиненных, рабов, тюки, полные золота. Увлекаясь своими мечтами, он уже видел себя вместе с Марией в драгоценной лектике. Он слышал хвалебный гул толпы, прославляющий богатство Иуды и красоту его жены. Лицо Иуды приняло важное выражение, на губах появилась добродушная улыбка, и он качал из стороны в сторону рыжей головой, словно отвечая на приветствия толпы.

– Все недурно кончается, – подумал он, оглянулся вокруг и посмотрел на небо.

Луна уже гасла, кое-где еще мелькали звезды, тянуло легким предрассветным ветерком.

– Она бы должна уже вернуться, – подумал Иуда и стал всматриваться вдаль. Светло уже было, когда он увидел бежавшую женскую фигуру. Это была Мария, но она не шла, а летела.

– Иуда! – услышал он издали ее звучный, проникающий голос, дрожавший от какого-то необычайного волнения. – Иуда!

Она подбежала к Иуде, бросилась к нему на шею с криком и плачем, возбужденная, не сознавая, что она делает, и, то нервно смеясь, то рыдая, твердила:

– Это все не правда. Напрасно горевали наши сердца. Не было муки… не было ничего… Он только позволил себя распять, чтобы потом проявить свою силу.

– Что с тобой? – отступил испуганный Иуда.

– Я была у его гробницы, ночь закрыла мои глаза. Ощупываю, как слепая, камень, а камня нет… Гробница открыта… заглядываю туда, затаив дыхание… О, мой дорогой учитель!.. А его нет, и только саван лежит свернутый, сияя, словно крылья ангела…

Испугалась я, плачу, где мое дорогое сокровище… Пахнет одуряюще мирра и алоэ, а тут кто-то стоит около меня и спрашивает:

– Жена, что ты плачешь, кого ищешь? Слышу этот голос, этот голос… Сердце мое дрожит, кровь молотом бьет в висках…

– Господин, говорю я в горе, если ты его взял, то скажи, куда ты его положил, и я его заберу оттуда. А он сердечно: «Мария».

И словно кто-то открыл мои глаза.

– Иуда, – бросилась она снова к нему на шею, – как тебя вижу, так стоял передо мной мой чудный учитель.

Упала я к его ногам, и освежили меня, словно роса, его любящие слова: «Не прикасайся ко мне еще… скажи ученикам…» Не помню дальше, так стало мне легко, хорошо… как никогда, как никогда…

Лицо Марии вспыхнуло румянцем, затем побледнело, голос прервался от волнения.

– Когда я очнулась, он уже отошел. Я хотела бежать по следам, но не могла найти их на песке. Еще раз заглянула я в гробницу – вся залита светом, а белые саваны сияют, как снег, ароматные, без малейшей капли крови.

Надо пойти сказать ученикам. Где мы соберемся, туда он придет, сказал мне, не сейчас, но потом, потом… Иуда, почему ты молчишь, почему ты не радуешься? Учитель восстал из мертвых!

Глаза Марии горели восторгом, экзальтированные черты лица стали прекрасны высокой неземной красотой.

– Надо учеников найти. Беги ты в одну, а я в – другую сторону… Беги.

И с криком: «Учитель жив, мой дорогой, любимый учитель!» – она пустилась бежать. Волосы ее, ярко освещенные солнцем, горели, как зарево, и казалось, что с горы в тихий уснувший город несется пламя, летит вихрь и буря.

Ноги Иуды подогнулись, как тяжелый мешок, упал он на песок, закрыл глаза и сидел неподвижно, с опаленным лицом, испещренным глубокими морщинами.

Иуда не верил в воскресение. Тело могли выкрасть наемники священников, чтобы могила не стала местом поклонения, или же ревностные поклонники Иисуса. Отсутствие следов на песке утверждало его в предположении, что Мария видела лишь призрак, но этот призрак отнимал ее у него навсегда, а вместе с ней рассыпалось навсегда в прах и все здание его загоревшихся надежд, Иуда сгорбился и съежился весь, словно от невыносимой тяжести.

Он переживал ощущения банкрота, неожиданно утратившего до копейки все внезапно приобретенное богатство. И сознание, что ему снова придется вернуться к прежней жизни, влачить жалкое существование, прямо лишало его всякого самообладания. Он судорожно впился пальцами в склокоченные волосы, до крови закусил губы и глухо стонал. Наконец, упал лицом на землю и долго лежал неподвижно. Солнце было уже высоко, когда Иуда встал с серым лицом и мутными, осовевшими глазами.

Он слышал отдаленный шум суетливого, полного праздничного шума города, бессмысленно смотрел на блиставшие на солнце высокие башни и мраморные дворцы, на залитую золотом крышу храма.

– Священники, – мелькнуло в его обезумевшем уме, – священники обязаны мне многим. – Он ожил при мысли, что ему удастся получить какое-нибудь скромное местечко, если не в Иерусалиме, то где-либо в синагоге, где он обретет спокойное существование и возможность двигаться дальше по ступеням иерархии.

Он не смел уже мечтать о внезапном возвышении и горько усмехался, видя, как он сам понижает свои собственные желания; в то же время где-то в тайниках его души теплилась слабая надежда, что он, может быть, получит нечто большее, чем предполагает…

Иуда поднялся, одернул свой изношенный плащ, увязал в узелок взятые из копилки деньги и лениво направился в город.

Но вспомнив по дороге подробно, как священники настаивали на смерти Иисуса, какую большую, по-видимому, опасность они усматривали для себя в лице учителя, как страшно они ненавидели его, Иуда креп духом и шел все проворнее, все более и более убеждаясь, что его, несомненно, ждет щедрая награда.

В таком настроении он пришел ко дворцу Анны. Дежурным привратником был в этот день Ионафан, тайный последователь Иисуса, хорошо знавший о предательстве Иуды. И хотя вера его в Иисуса сильно поколебалась после казни, он все-таки весьма недружелюбно встретил Иуду и сердито спросил его:

– Чего ты хочешь еще?

– Хочу видеться с твоим господином, у меня есть для него важное известие, – ответил Иуда, несколько ошеломленный таким приемом.

У Анны как раз были несколько членов синедриона и сам первосвященник, который от имени верховного судилища пришел выразить тестю благодарность за ловкую защиту дела Иисуса перед Пилатом: своей находчивостью Анна спас положение священников и снова вернул древний авторитет приговорам судилища.

Когда Ионафан доложил о приходе Иуды, Нефталим весело сказал: