Мария Магдалина

– Предатель! – пронзила ее сознание ужасная мысль, и лицо Марии страдальчески задергалось, а глаза наполнились слезами. Уже без всякого отвращения она подошла к мертвецу, сняла с него плащ, разостлала на земле, нежно, как мать, окутала его этим плащом и ушла. Из груди ее вырвалось короткое рыдание, а из глаз выкатилось несколько слезинок.

Долго ходила она по улицам, пока, наконец, нашла дом Эфраима.

– Ну, что Иуда? – стали расспрашивать ее ученики.

– Не живет уже, – ответила она изменившимся голосом и устало опустилась на скамью.

Ученики долго молчали и вдруг испуганно переглянулись, заметив, что края ее рукавов в крови.

– Мария, – сурово заговорил Петр. – Что ты сделала с ним?

– Обернула его в плащ и оплакала, – угрюмо ответила она.

– Я не спрашиваю тебя, что было потом, но что раньше?

– Любила его, – ответила она тихо, и лицо ее помертвело, а глаза стали мутными и сонными.

С этих пор на некоторое время энтузиазм ее угас, хотя известия о появлении то тут, то там воскресшего Иисуса становились все чаще и чаще.

Видение Петра было довольно слабого характера. Далеко ярче был рассказ двух ревностных последователей Иисуса: Клеопы и Луки.

Они вдвоем шли в Эммаус и вспоминали о последних днях Иисуса и его муках. Вдруг к ним подошел неизвестный человек и спросил, о чем это так горячо они разговаривают. Когда они ему рассказали, как старейшины в Иерусалиме осудили и приговорили к смерти того, кто, по их мнению, мог спасти народ Израиля, что это было три дня тому назад, что женщины говорят, будто бы он воскрес из мертвых, что ученики действительно нашли пустой гроб, что тело учителя исчезло, – незнакомец стал расспрашивать их о различных подробностях, и оказалось из разговора, что он человек начитанный в Священном писании, хорошо изучил книги пророков и Моисея. Так разговаривая, они подошли к Эммаусу. Когда они пришли в Эммаус, незнакомец хотел идти дальше, но они упросили его остаться поужинать. И вот, по его манере ломать хлеб, по тому волнению, которое испытывали их сердца в общении с ним, они, увы, поняли, что это был учитель, лишь тогда, когда он уже ушел.

Мария слушала все эти рассказы с тихим спокойствием, но и с чувством горечи, что он не является ей. Он сказал ей: «Не прикасайся еще ко мне», и она надеялась, что это «еще» скоро минет, и плакала по ночам, что оно тянется так долго.

Постоянное пребывание среди учеников стало для нее чрезвычайно тягостным. Ее неприятно поражали их странное поведение и образ действий. Казалось, как будто бы воскресение из мертвых учителя было для них совершенно неубедительно.

Самовольно, не дожидаясь решения учителя, они избрали на место Иуды нового товарища. Одни из них хотели Иосифа, другие – Матфея; наконец, бросили жребий и счастье выпало на долю последнего.

Потом пошли споры о том, кто должен стоять во главе, и мнения вновь разделились. Сторонники Иоанна ссылались на ту симпатию, которую учитель постоянно высказывал Иоанну, а сторонники Петра – ссылались на его годы и на то, что Иисус назвал его камнем, на котором должна быть основана его церковь.

Спорящие стороны стали прибегать к Марии, мучили ее вопросами по делу, совершенно для нее не интересному, Допытывались у нее – учитель, приказывая уведомить учеников, не называл ли каких-либо имен и в каком порядке?

А когда она, измученная их приставаниями, отвечала коротко, что он назвал только одно имя – ее собственное и сказал «Мария», – стали относиться к ней недоверчиво и сомневаться, чтобы учитель мог выделить так из всех них существо, как бы то ни было, много грешившее и вдобавок еще женщину, И постепенно ученики становились для нее все более и более чуждыми. Она все больше и больше отстранялась от них, и в конце концов ее охватило желание полного одиночества.

Придя к убеждению, что в уединении ей легче будет встретиться с учителем и сойтись с ним, она, не прощаясь ни с кем, решила уйти в пустыню. Но перед уходом ей захотелось еще раз пойти на гору Елеонскую и посмотреть, что делается в Вифании.

В усадьбе она нашла вырванные ворота, следы опустошения и попытки грабежа. На дворе лежал вытащенный из ее комнаты сундук, вор, испуганный ее приходом, не успел еще ничего унести.

Наверху лежал коричневый плащ, которым Иисус покрыл ее при первой встрече. Она осторожно вынула его и поцеловала, как реликвию, прижимаясь к нему лицом, губы ее задрожали, и щеки покраснели от прикосновения к жесткой ткани, потом отложила его в сторону.

Затем она достала измятую тунику цвета морской воды, в которой она была у Муция, с печальной улыбкой присматривалась к легкой, прозрачной материи, протканной серебряной ниткой, и бросила ее в огонь; туника сгорела в один миг.

Мария развернула полосы разноцветного тумана, тюлевые вуали, и, как некогда в безумном танце, так и теперь в том же самом порядке бросила их в огонь: сначала красную, которая покрывала ее плечи и грудь, потом лазурную, окутывавшую талию, затем зеленую, обвивавшую ее стройные ноги, розовые колени и белые бедра, наконец, радужное опоясание бедер. Ярким пламенем вспыхнули они на костре, который потом сразу погас.

Мария с грустной печалью смотрела на догоравший огонь, напрасно ища в пепле остатки этих прозрачных облаков.

Желтый шелковый пеплум, разорванный сладострастной рукой Иуды, она бросила в огонь, не глядя на него.

Напав на нитку жемчуга, которая была надета на ней во время пира у Деция, она некоторое время перебирала ее в руках, потом неожиданно разорвала с такой силой, что жемчужины рассыпались во все стороны по песку, словно град слез.

Затем Мария достала из сундука черное платье с широкими рукавами, с которым не было связано никаких воспоминаний, ибо она не носила его до сих пор совершенно, быстро сбросила с себя свое изорванное, постояла на солнце нагая, подняла вверх руки и надела тунику, скатившуюся по ее белому телу, словно поток лавы, Затем стала торопливо бросать в огонь остальные наряды: белый, крашенный пурпуром гиматион – дар Никодима, накидку, протканную цветами, воспоминание ночей, проведенных вместе с Гиллелем, связку пунцовых лент, скромный, но милый дар артиста-певца Тимона.

Наконец, она бросила в огонь пустой сундук, подняла с земли меч, схватила тыкву для воды и, словно преследуемая каким-то страшным вихрем, убежала из Вифании вверх по горе.

На вершине она остановилась и присела отдохнуть. Боязливо оглянувшись назад, она увидела султан дыма, который в тихом воздухе качался из стороны в сторону и извивался, словно хоругвь.

Мария смотрела на дым и испытывала впечатление, как будто бы что-то обугливается в ее душе, затем, когда дым исчез, она тяжело вздохнула, встала, закрыла лицо плащом и, обойдя стены Иерусалима, направилась на юг, в пустыню, избегая встречи в людьми.

Она миновала долину, полную пещер и ям – ужасных жилищ прокаженных, – и свернула в сторону, несколько на восток, на каменистую и пустынную тропинку.

Крутые и отвесные, словно стены, возвышались с обеих сторон угрюмые базальтовые скалы. Широкий овраг казался руинами, уцелевшими после какого-то страшного землетрясения. Среди этих рассадин ржавого цвета камней, расщелин гранита, кое-где, если можно так выразиться, последними отчаянными силами жизни пробивались стебли безлистного терновника, увядшего шиповника, карликовой иссохшей акации.

Проведя ночь под скалой, Мария на рассвете двинулась дальше и, несмотря на страшную жару, упорно шла вперед. Вскоре каменья и скалы стали реже и перед ней открылась широкая бесплодная низина, под ногами заскрипел песок, то плотный, твердый, точно камень, то сыпкий, кое-где вздувшийся волнами, Утомленная Мария присела и загляделась на расстилавшееся перед нею дикое пространство пустыни. Она заметила на этом сером фоне кое-где резкие неподвижные, продолговатые тени, ярко освещенные солнцем, отбрасываемые скалами, и кучки серых лишаев, верблюжьей травы. Где-то вдали, на горизонте поблескивала серебряная лента – то были горькие воды Мертвого моря. Выше в искрившемся от пыли воздухе синеватыми зигзагами, как бы покрытая сверху жемчужной массой, виднелась цепь Моавитских гор.

Мария съела последний хлеб, выпила согревшуюся воду, поспала немного и снова двинулась в путь. Около полудня она напала на скудный оазис, где было несколько неважных финиковых пальм и маленький ручеек, едва пробивавшийся в песке. Тут она несколько отдохнула и, боясь, что может встретиться с кем-нибудь, напрягая последние силы, все-таки пошла вперед. Вскоре она наткнулась на меловую скалу с довольно обширным и глубоким гротом, здесь она почувствовала себя в безопасности, разостлала свой плащ и моментально заснула тяжелым сном.

Опасения Марии были совершенно напрасны. Караваны, идущие из Аравии, направлялись обычно более на запад, а рабочие, добывавшие асфальт из Мертвого моря, потом тянули его бечевой на лодках до истоков Иордана. Оазис, найденный ею, находился далеко в стороне, отсюда начиналась уже сожженная Господними молниями, проклятая Богом, избегаемая людьми коричневая, словно пропитанная кровью, засыпанная пеплом смерти земля Содомская.

И в этой-то суровой пустыне началась для Марии какая-то неведомая, экзотическая, полная фантасмагорий жизнь, Пламенное стремление соединиться со своим святым возлюбленным, чувство, сначала нежное, сердечное и трогательное, постепенно превратилось в любовную тоску, в нервирующее напряжение постоянного ожидания. Днем солнце загоняло ее в пещеру, где она лежала заспанная, без сознания, лениво глядя на безграничную, искрящуюся пустыню. На закате, когда косые лучи солнца заливали ее пещеру розовым светом, она пробуждалась, и по мере наступления сумерек ее начинало охватывать все большее беспокойство. Она срывалась тогда с места, выходила из пещеры и шла, как лунатик, вперед по разогревшимся за день серым пескам, протягивая в глубину ночи жадные, ищущие руки.

– Христос, мой возлюбленный учитель! – вырывался из ее уст молитвенный шепот.

Иногда она видела вдали мелькающую тень, летела, как безумная, вперед и хватала в объятия пустоту.

И пред ее широко раскрытыми глазами снова расстилалась пустыня, а вдали снова, во мраке, являлся он – тот же самый.

Она неутомимо бежала вслед за ним, не будучи в силах ни догнать его, ни упустить из виду, наконец, совершенно обессиленная, падала лицом на песок и тешилась иллюзиями, что она целует запекшимися устами его следы. И так долго лежала она в сладостном упоении, испытывая впечатление, что он сам приближается к ней. Ей казалось, что она слышит шелест его шагов, и сердце ее замирало, дрожали жилки на висках, вздрагивала грудь, сжимались плечи, а вдоль спины пробегала то холодная дрожь, то жаркий пламень. Она падала, боясь пошевельнуться, замирая от наслаждения, пока, наконец, не теряла сознание и долгое время лежала без памяти. Очнувшись, она никак не могла себе уяснить, что с ней было, чувствовала только, что нервы ее напряжены, как струны, голова горит, а внутри пылает огненная рана.

После таких ночей она переставала думать об учителе, в ней исчезало всякое представление о его земном существовании, и в то же время ее начинали мучить чувственные видения. Вся подавленная страсть вспыхивала огнем, возмущались чувственные инстинкты, и Мария впадала в какое-то дикое, хищно-возбужденное состояние, становилась дьявольски прекрасной.

Со временем одежда ее износилась, истлела совершенно. Кожа на теле от жары пустыни стала золотистого цвета, загорела, роскошные длинные волосы до такой степени пропитались солнечными лучами, что ее прекрасная нагота казалась залитой лавой огня.

Она несколько похудела, но благодаря этому тело ее стало как бы более крепким и стройным, движение более гибким, а походка легкой и эластичной, напоминавшей походку леопарда.

Красота ее, несколько одичавшая, казалась еще более неотразимой благодаря странному, порывистому взгляду расширенных темно-синих зрачков, экстатическому выражению лица и скорбной складке губ. На ее красивом лбу появилась новая, едва заметная морщинка, выступавшая особенно ясно в моменты страдания и возбуждения, когда ее начинали преследовать грешные видения сладострастного прошлого.

Чаще всего такие видения посещали ее во время новолуния.

Звонкая тишина пустыни наполнялась тогда звуками инструментов. Нежно звучали арфы, переливались кифары, пели флейты, раздавались веселые звуки тамбуринов, барабанов, им вторили тимпанионы, и перед гротом в венках из роз, с вплетенными в кудри листьями проносились веселые, пляшущие вакханки, ударяя в тирсы и бубны, высоко вскидывая ноги и восклицая: «Эвоэ, Вакх!»

В жилах Марии кровь начинала кружиться быстрее, в такт пляске, и, вторя стуку кастаньет, билось сердце и пульс в висках, Наконец, дикая пляска захватывала и ее, нагое тело лежащей Марии вздрагивало на песке, словно увлеченное танцем.

Все громче и громче звучали тамбурины, стонали струны и все пронзительнее свистели дудки и свирели сатиров, пробегали толпы косматых фавнов, звучно целовали вакханок, и танец превращался в распущенную оргию.

Мария горящими глазами смотрела на сладострастные сцены, грудь ее высоко вздымалась, раскрывались страстные губы, туманом застилало глаза.

И вдруг все менялось.