Мария Магдалина

– Ты выглядишь моложе и прекрасна. Я против молодых диаконш и вдов в церквах, ибо они, впадая в роскошь, в противность Христу, шествуют вослед сатане, ищут в братьях тела. Я предпочитаю, чтобы они открыто вступали в брак, рождали детей, управляли домом… А так, будучи праздны, приучаются ходить по домам и бывают не только праздны, но и болтливы, любопытны и говорят, чего не должно. Но тебе позволяю… Не только назначу тебя диаконисой, ты будешь иметь голос в церквах, коль скоро захочешь говорить духом и пророчествовать… Поедешь в Марсель с Филоном… Это важная община, которая распадается… Сказки, сомнения, выводы беспочвенного разума, которые приносят гораздо больше споров и распрей, нежели устраивают дело, – разрастаются там, как репейник… Я сам не могу, должен идти в Антиохию, соединиться с Варнавой. Ты поедешь в Марсель, под начало настоятеля Максимина и старших диаконов, дабы они обратили тебя в очаг, возбуждающий веру и ревность в обращенных.

– Господин, – заговорила Мария, заикаясь, – отпусти меня… я не для людей. Я вся Господа, учителя моего, – просила она раздирающим голосом, вся в слезах.

– Я сказал раз, – гневно нахмурился Павел.

– Отвести ее к женщинам, пусть оденут ее, как следует, и соберут в дорогу, – приказал он деспотически, Симон и Тимофей взяли Марию под руки и увели ее в другую комнату, где ее ожидали весьма заинтересованные и в то же время встревоженные ее удивительной красотой сестры апостольские.

* * *

Церковь в Марселе была не особенно многочисленна. Но, принимая во внимание приморское положение города, который быстро разрастался и привлекал к себе пришельцев из различных стран, – это был весьма важный пункт.

Основанная здесь по инициативе Павла христианская община не встречала никаких препятствий к своему развитию, ибо жена начальника римского гарнизона Корнелия, набожная и влиятельная Клавдия, очарованная новым учением, приняла ее под свое попечение, и по ее просьбе позволено было христианам выстроить за городом род монастыря с кельями для старейшин и обширной залой для молитвенных собраний. Благодаря разнообразным элементам, входившим в общину, она была одной из самых беспокойных и доставляла Павлу немало хлопот. Принадлежали к этой церкви туземцы, галлы, греки, евреи, славяне-рабы, немного римского плебса, германцы – и каждый из них вносил сюда свои суеверия, остатки прежних языческих верований, свой способ понимания нового учения.

Да притом еще настоятель Максимин, человек, склонный к резонерству, стараясь внести порядок, прибегнул к способу, менее всего подходящему, пытаясь утвердить единство веры при помощи логических выводов; такая система, разрушая первоначальный энтузиазм, создавала почву, весьма удобную для всякого рода ереси. Слушатели его, развивая дальше начатые рассуждения, доходили до весьма крайних и часто очень греховных выводов.

Следуя изречению «Если тебя соблазняет глаз твой, вырви его», – некоторые стали оскоплять себя, другие, напротив, общность имущества старались обратить на все. И напрасно как против распущенности, так и против крайнего аскетизма Павел писал одно послание за другим.

«Но во избежание блуда каждый имей свою жену, каждая имей своего мужа. Если не могут воздержаться, пусть вступают в брак, ибо лучше вступить в брак, нежели разжигаться, – напрасно писал он. – Если же кто почитает непристойным для своей девицы то, чтобы она в зрелом возрасте оставалась так, тот пусть делает, как хочет, – не согрешит; пусть таковые выходят замуж». В общине все время царил хаос. И горячие проповеди Максимина, который то непомерно громил, угрожая адскими муками, то, впадая в другую крайность, провозглашал безграничность божественного милосердия, внушали многим убеждение, что все будет прощено, а других повергали в бездну отчаяния, что едва ли человек может спастись, но как один, так и другой грешили одинаково усиленно.

Да и в самой общине не было никого, способного огнем чувств увлечь все сердца к Богу. Неудачные призывы с плачем и стенаниями заикающегося диакона Урбана сначала производили некоторое впечатление, но это продолжалось весьма недолго.

Грек Флегонт в атмосфере распрей, споров и равнодушия утратил совершенно свой талант импровизации прекрасных гимнов и вдохновенных молитв.

Максимин в отчаянии, что община, по-видимому, распадается, посылал послов к апостолу, чтобы он пришел поддержать своей мощной десницей дело Божие, и проницательный Павел решил послать туда Марию.

Весть о том, что Мария ходила вместе с живым Христом, была его ученицей, свидетельницей его мук, видела его после смерти и как знак милости Господней носит на себе стигматы его ран, – произвела потрясающее впечатление.

Приказание апостола, чтобы Мария стала очагом, возбуждающим веру и энтузиазм, было предметом долгих совещаний, споров и соответствующих приготовлений.

Мария была тайно привезена в монастырь и укрыта в отдельной келье, дабы никто, кроме старейшин, не увидал ее преждевременно. По целым дням просиживали у нее диаконы и Максимин, поучая ее, что она должна говорить и как вести себя, когда они покажут ее верным.

Они были в тревоге. Эта удивительно прекрасная женщина, казалось, слушала их с напряженным вниманием и в то же время не слышала ничего. Глаза ее как будто бы смотрели куда-то вдаль, иногда она окидывала их недружелюбным испуганным взглядом, и скорбная, почти мрачная усмешка кривила ее уста. На вопросы она не отвечала совсем или отвечала лаконически – да и нет, часто невпопад, противореча себе самой. Бывало, что неожиданно нервно плакала или впадала в такое возбужденное состояние, что все испуганно покидали ее келью.

Они пробовали подсматривать, что она делает, оставаясь одна, и убедились, что ничего, увидели только, что она поразительно прекрасна. И действительно, Мария была красива, как никогда. Во время долгого морского путешествия стал удивительно свежим цвет ее бело-розового тела и она пополнела несколько, красота ее достигла своего расцвета.

Перед самым ее приездом в Марсель только что прекратилось истечение крови и раны были уже сухие, но сильно покрасневшие.

Дабы показать ее верным, решено было, как всегда, созвать к вечеру молитвенное собрание.

Пришли все, зала была полна. Мария, одетая в черное шелковое платье, с широкими рукавами и разрезом на левом бедре, босая, дабы можно было видеть ее ноги, покидая келью, услыхала глухой шум голосов, напоминавший шум волн.

Когда она вошла, окруженная старейшинами, то почувствовала, что на нее глядят сотни горящих глаз. Говор затих сразу, воцарилось торжественное молчание, прерываемое только шипением фитилей, горевших в светильниках.

– Мария Магдалина, – заговорил взволнованный Максимин, – ты видела Христа, расскажи, каков он был.

– Христос, учитель мой, прекрасен был, как никто из виденных мной людей, глаза его – звезды, волосы, ниспадавшие по плечам, – лучи солнца, губы полны были удивительной нежности, руки мягкие, белые, как лилии, плащ его – крылья ангела, а тело… ох, тело…

– Я не спрашиваю тебя, каким он был по внешнему виду, а каким он был по духу, – сурово прервал ее Максимин.

– Пусть говорит, как хочет, – раздались из толпы протестующие голоса.

Мария молчала, ее широко открытые глаза как бы угасли, лицо стало мертвенно-неподвижным.

– Ты была грешница, много грешила, исповедуйся нам, как была ты грешна, чтобы изменить тему, заговорил старший диакон.

Мария задрожала…

– Ох, тяжелое было, но и приятное ярмо моих прегрешений, росло оно вместе со мной, сначала коснулось поцелуем уст моих, потом перешло на шею, на грудь, бедра, потом охватило все мое тело. Его пламенным перевяслом я вязала мужей как снопы, и клала рядами, а много их было – не счесть… Каждый из них отличался своим особым наслаждением, но конец был всегда один – огонь в крови и безумие…

Тело Марии задрожало, конвульсивно искривились ее губы – она загорелась страстью, и загорелась почувствовавшая ее огонь толпа.

– И вывел тебя Господь из этой бездны, – нарушил тишину настоятель.

– О, сладостная бездна! Готовы ловить ее сердца наши. Распахни свои бездонные объятия, обними нас, дабы мы с наслаждением упивались сном, охватывающим нас раньше, чем дни наши потонут в пропастях смерти. Пусть изливается кровь наша перед Господом, как вино; счастлив, кто упьется им. Как от гласа Господня загорается огненное пламя, родит бесплодная пустыня, так от голоса этой женщины загорается огонь в моей груди, возрождается моя утраченная было мощь… Эгей, радуйтесь души… – разразился неожиданным гимном Флегонт.

– Эгей! – задрожала зала от криков. Ноздри Марии задрожали, грудь высоко поднялась, щеки зарделись ярким румянцем.

– Братья, сестры, – расплакался от волнения Урбан и стал говорить бессвязно.

– Вы видите, видите ту… которая… Христову женщину видите, видите… повторял он, рыдая.

Ему вторили истерические рыдания. Мария почувствовала на глазах слезы.

– Не плачьте. Увидим раны Христовы, – покрыл все звонкий голос Флегонта.

– Подними руки, – приказал настоятель. Мария подняла вверх две белых руки с лепестками пылающей розы посередине.

– Гвозди муки его были вбиты сюда, – среди глубокой тишины говорил Максимин.

– Покажи свои ноги, Мария.

Мария подняла платье выше щиколотки.

– Так ему прибили к кресту ноги.

– Повернись. – Два диакона распахнули разрез платья, обнажив ее ногу до бедра и выше до груди.

– Здесь его пробили копьем, дабы убедиться, умер ли он, здесь брызнула его святая кровь.

– Кровь, святая кровь! – повторили согласным хором диаконы.

– Святая кровь, кровь… – застонала возбужденная толпа и подвинулась ближе к Марии.

– Приложимся к этим святым знакам, – склонился первый настоятель, за ним старейшины, а затем ноги, руки, бедра, грудь и все пылающее тело Марии осыпали поцелуями, нежными, трогательными, легкими – женские губы, жадными, требовательными были прикосновения мужских уст, молодых, гладких, мягких, усатых, жгучих, и беспомощных, старческих, жестких, как щетина.

Мария задрожала, забилась, как в лихорадке, зашаталась и упала навзничь.

Судороги сводили все ее тело, пена выступила на губах, и дикий шепот, отрывистые выражения, глубокие вздохи, страдальческие стоны вырывались из ее груди.