Записки сестры милосердия. Кавказский фронт. 1914–1918

– С Богом! – говорю я и тоже иду домой.

Сейчас же пришла Штровман.

– Знаете, я думала, он – что-нибудь совсем особенное! А он такой же, как и все офицеры!

– Мне все равно, что вы думали, но это Россия, это моя Родина, это все, все, чем мы, русские люди, живем… – Я ушла в свою спальню и долго еще там плакала. О чем? И сама не знаю! Что со мной? Весь день плачу: и от радости, и от какого-то неизвестного мне горя – предчувствия? Ничего не случилось; все то же самое, как и каждый день. Правда, Вани нет, не вернулся еще, но никакой опасности и беспокойства в этом нет! Мало ли что может задержать… война ведь!..

Глава 4

А Вани все нет! Сегодня ходила в госпиталь. У них опять почти нет раненых: отправили в Тифлис, чтобы освободить места для новых, все ждут с минуты на минуту. А муж все не едет! Я со всеми перезнакомилась в госпитале…

– Сестра Семина, да ваш муж, может быть, останется на позиции до Рождества Христова… – шутит молодой доктор.

– Он ждет, когда настреляют наших солдатиков, – говорит другой доктор.

– До Зивинских позиций расстояние неблизкое! В такой мороз с ранеными не поскачешь скоро! На ночь останавливаются в курдских аулах и отогревают раненых. А это много ведь берет времени! Перенести сто-двести тяжелораненых и больных, а через несколько часов снова столько же вынести и уложить в двуколки. На каждую двуколку только всего два санитара. – Стараюсь оправдать долгое отсутствие мужа.

– По случаю безработицы еду в отпуск в Тифлис! – говорит доктор Кручинин. – Все равно работы мало, и без меня обойдутся.

– Доктор! Устройте и мне отпуск! У меня кузен раненый приехал с Западного фронта в Тифлис, – просит хорошенькая сестра.

– Ну, знаем мы этих кузенов!..

Я попрощалась и вышла из госпиталя. Как красиво освещено там внизу! Гора и сосновый лес над вокзалом освещены в розовый цвет, а ниже и дальше дорога, по которой должен приехать Ваня… Вот-вот покажется вереница двуколок! Быстро доедут до вокзала, а тут уже и дома! Я смотрю вдоль всей дороги, насколько хватает глаз, но ничего не вижу. Все только белый снег без черных точек…

Стоять долго нельзя; ноги моментально примерзают к снегу. Пошла домой и до вечера просидела в своей комнате…

– Барыня! Самовар подан. Ужинать будете? – спросил Гайдамакин.

– Скажи мадам Штровман, что самовар на столе.

Пришла мадам Штровман, и мы с ней весь вечер говорили о приезде государя и о том, что наших мужей здесь нет…

– Может быть, они завтра приедут, – на прощание сказала она.

Утром я проснулась от какого-то стука, точно далеко кто-то выбивал ковры! Когда я вышла к чаю, Гайдамакин, не глядя на меня, а куда-то вбок, глухим голосом сказал:

– Турки пришли…[8 - В начале декабря 1914 г. в районе Сарыкамыша на главном операционном направлении русской армии создалась угрожающая ситуация.]

– Что?! Какие турки?! – но сейчас же подумала об этом стуке. – Турки?! Куда пришли?!

– Сюда! Вон, слышите, стреляют?..

– Да, я слышу теперь ясно стрельбу. Но я не думала, что так стреляют… Это они стреляют? Гайдамакин, а барин? Что с ним? Где он?

Сразу такая безумная тревога сжала сердце… Неужели он попал в плен к туркам?! Я не могла больше оставаться в комнате! Надела шубу и вышла во двор…

Тук-тук-тук… Откуда этот звук несется? И сразу слух уловил направление. Вон там – на горе, за вокзалом. Все забыла на свете! Не могу глаз оторвать от того места, откуда несется – тук-тук-тук-тук… Я напрягаю зрение, но ничего не вижу на белом снегу – ни одной черной точки! Все такой же снег – чистый, ровный, как был и вчера…

– Где же турки? – спрашиваю я у собравшихся санитаров, которые вышли тоже на улицу, когда увидели меня.

Что-то нужно делать! У кого спросить? Где мой муж и что с ним? Внутри у меня дрожь; зубы стучат, не попадают один на другой…

– Вишь, здесь нет войск, сказывал утром казак. Говорил, будто всех нестроевых вооружат и пошлют на защиту Сарыкамыша. Спрашивал, сколько человек у нас в команде. Я сказал, что старший врач уехали, а народу всего семь человек осталось, «охранять имущество казенное да медицинское»…

Гайдамакин считал себя образованным и любил употреблять слова непонятные не только для слушателя, но и для него самого…

– Знает ли мадам Штровман? Говорили ей, что турки близко? – спросила я.

– Да, их денщик говорил ей. Она и чай пила в своей комнате. Шибко испугалась… Я так думаю, что барин наш каждую минуту подъехать могут. Что там больше делать?

– Если придут за санитарами и возьмут их на защиту Сарыкамыша, мы сами будем караулить помещение и кормить лошадей.

– Что вы, барыня! Разве это ваше дело? Подождем! Когда опять придут – я вам скажу.

А там все стучат!.. И, как мне теперь кажется стучат чаще… Я пошла к мадам Штровман.

– Вы слышите стрельбу? Турки гораздо ближе, чем наши мужья.

Но она совершенно спокойна (а я думала, она плачет).

– Слышу, конечно, слышу! Нужно же когда-нибудь им прийти сюда, чтобы стрелять…

– Что вы! Зачем им приходить сюда?! Ведь наши позиции очень далеко отсюда!

– Я ничего не понимаю в этих делах!..

Не могу сидеть в комнате! Надела шубу и опять пошла на улицу. Никого! Ни души! Точно и не стреляют! Пошла в команду посмотреть лошадей; они подкормились на хорошем корму и хорошо отдохнули.

– Что будем делать, барыня? Турки пришли! Вон над самым вокзалом! – сказал санитар Акопянц. – А старший врач не едет! – Он был очень взволнован приходом турок. Каждый армянин хорошо знал, что пощады от турок ему не будет!

– Почему нам из штаба ничего не дают знать? Что нам делать? Может быть, люди уж уехали из города?

– Но еще никто не уезжает. (Я так думала.)

– Да по нашей улице кто поедет?! – сказал санитар.

Приближался вечер, я пошла домой. Но когда стемнело, мне стало жутко сидеть одной в комнате: вдруг турки уже окружили город и теперь где-нибудь совсем близко, крадутся к моей двери?! Нет, я не могу сидеть, я должна все видеть и слышать. Почему я не сходила сама в штаб и не спросила, что мне делать? Стреляют, кажется, еще сильнее!

– Гайдамакин! Где ты?

– Здесь я, здесь, барыня! – он вошел в столовую.

– Почему ты в шинели? Где ты был?

– Да мы за воротами стояли, там все видно, как турки стреляют. Костры зажгли, видать, мерзнут.

Турки жестоко страдали от мороза и не скрывались от русских, развели огромные костры и всю ночь, а может быть, и днем тоже жгли костры вдоль всей линии на верхушке горы, над вокзалом. Ночью ясно было видно, как они обступали костры черной каймой, от которой огонь становился слабым, маленьким, а когда они отходили, чтобы стрелять, огромное пламя освещало черное небо, и на фоне его было ясно видно каждую фигуру.