Записки сестры милосердия. Кавказский фронт. 1914–1918

– Вы собой привлекаете внимание турок. Они начнут обстреливать церковь и весь Сарыкамыш. Пострадают и люди. Вон, видите, как они обстреливают казармы? Думают, что там есть солдаты… Вам нужно немедленно уезжать из Сарыкамыша. Есть у вас лошади?

– Да. Муж оставил несколько лошадей и санитаров. Но я не хочу уезжать! Может быть, муж скоро приедет?

– Но, госпожа Семина, это необходимо! И как можно скорее! Если турки ворвутся в город, то женщине здесь не место!

– Нас две женщины: я и жена младшего врача.

– Ну вот! Тем более! Уезжайте вместе, и скорее! А то будет поздно! Почти все уже выехали. Сейчас обозы уходят. Вы с ними и уезжайте! Все, что есть ценного, берите с собой…

Он проводил меня до моей улицы и сказал на прощание:

– Я пришлю казака помочь вам. А о муже не беспокойтесь. Я его увижу и передам ему все…

Боже! Улицу узнать нельзя, вся оказалась запруженной подводами. А когда я шла по ней час тому назад, она была совершенно пустая и тихая.

В два ряда ехали по ней хозяйственные двуколки и фургоны, на которых горой лежали мешки, ящики, тюки. Я едва добралась до дому.

– Гайдамакин! Скорее укладывайся. Нужно уезжать! – У калитки стояли все санитары и Гайдамакин. – В штабе сказали, чтобы мы немедленно уезжали в Карс. Запрягайте лошадей и грузите все, что ценное. Ящики с неприкосновенным имуществом – в первую голову.

Но дисциплина и муштровка мужа сказались сразу. На мой приказ запрягать немедленно лошадей санитары стояли и переминались с ноги на ногу, но никто не шел.

– Как же мы можем уехать, когда старший врач нас оставил охранять имущество! – говорит санитар, который оставлен за старшего.

– Так вы это имущество и возьмете с собой, чтобы оно не пропало!

– А сено? Его много, мы не можем ведь увезти?

– Нет, конечно! Но сено – недорогая вещь.

А обозы идут, идут, идут… Улица так густо запружена, что только шагом по ней можно двигаться. А санитары мои все стоят, смотрят на бесконечную вереницу подвод, но не идут запрягать…

Я пошла в дом и стала помогать укладывать вещи.

– Гайдамакин, ты сказал мадам Штровман, что мы уезжаем?

– Да, она знает.

Вещи мы бросали в сундук как попало.

– Гайдамакин, всякую еду складывай в ящик. Мы все оставим здесь! Когда барин вернется, у него хоть еда будет!

Прибежал санитар:

– Казак пришел из штаба; сказал, чтобы мы уезжали! Мы уж запрягли лошадей.

– Вот хорошо. Выносите все и укладывайте на двуколки.

Гайдамакин позвал двух санитаров, подняли половицы и туда спустили ящики; один с напитками, другой со съедобными вещами; туда же спрятали самовары и всю посуду; доски опять положили на место, а щели замели, чтобы не было заметно…

Догадается ли только муж, что у него под полом масса вкусных и нужных для него вещей? Прятали мы не только от турок, которые, может быть, и не дойдут до нашего дома, а свои-то уж, наверное, разграбят дочиста. Хотела я написать мужу записку, чтобы знал, что под полом есть все, но страшно – свои прочтут!..

– Скажи, Гайдамакин, мадам, что сейчас мы уезжаем.

– Да она уж давно сидит на двуколке!

Я последний раз обвела взглядом пустую, разоренную комнату. Никаких признаков, что недавно еще в ней было сравнительно уютно, что столько народу в ней сидели мирно; пили, ели, разговаривали. Все кончилось! Ничего не осталось от этого маленького мира!

– Пора ехать! А то все уедут; мы дороги не знаем! – говорит санитар.

– Хорошо! Идемте. Двери оставьте открытыми. Так лучше, чтобы не привлекать внимания любопытных! Калитку тоже не закрывайте…

Солнце было уже высоко, когда мы тронулись в путь. Несмотря на яркий его свет, мороз сразу щиплет нос и щеки. Я села на первую двуколку рядом с санитаром; Гайдамакин укрыл меня одеялом. Мадам Штровман сидела позади меня.

Я так же, как мой муж, оглянулась на выстроившихся семь двуколок, которые доверху были нагружены всякой всячиной, и спросила:

– Ну что, все готово? Трогайтесь!

Мы тронулись медленно, стараясь попасть в линию с другими. Но не так-то легко это было сделать! Никто не хотел уступить своей очереди в линии. Каждому хотелось как можно скорее выбраться подальше отсюда! Только хочет возница мой вклиниться в общую линию, а с чужой подводы кричат: «Куда рыло-то суешь! Постой! Дай я наперед проеду!» А следующий хлещет своих лошадей так, что их морды почти лежат на передней повозке… Причем по нашему адресу слышны со всех сторон крепкие словечки.

– Не спеши! Не спеши! Все равно от своей пули не уйдешь – догонит…

Но на повороте с нашей улицы в какой-то узкий переулок, о существовании которого я даже не подозревала и в который все желающие сразу не могли въехать, получился затор… Тут послышались слова убеждения, сначала более мягкого тона, вроде того: «Осторожно – черт! Куды ты воротишь – дьявол лохматый! Не видишь, што ль, за колесо зацепился! Ни мне проехать, ни тебе!» Спереди и сзади нас неслась ругань, одна мудренее другой. Слава богу, откуда-то появился молодой прапорщик с нагайкой в руках. Он стал наводить порядок. Но он стал кричать и ругаться еще, кажется, ужаснее, чем солдаты. Я спрятала лицо в меховой воротник и ничего больше не видела и не слышала. Но скоро почувствовала толчок, и моя двуколка тронулась с места.

Уезжаем все дальше и дальше от нашего домика. А в это время, может быть, Ваня только что приехал домой и видит: все раскрыто, никого нет… «Бежали! Струсили!» – подумает он…

Вернуться, посмотреть? Все равно умирать, так хоть вместе!.. Милый, родной мой Ванечка! Что он теперь переживает?! А вдруг он знает, что все пропало. Что турки отрезали армию от тыла, перебьют всех, уничтожат, угонят в плен, заморят голодом… А вдруг он ранен! Лежит где-нибудь на снегу, истекает кровью и замерзает?!

– Послушай! Поверни обратно! Можешь повернуть?! Мы только съездим, посмотрим, не вернулся ли старший врач… – Санитар сразу остановил лошадь. Но кругом раздались крики и ругань:

– Вперед! Вперед! Что стал – рот разинул!..

– Эй, дурья голова, задерживаешь других! Аль живот заболел!..

Но видя, что сидит сестра милосердия, более крупных слов не отпускали… Да и свернуть-то все равно было некуда! Изо всех улиц и переулков выезжали все новые подводы и, не задерживаясь на поворотах и не смотря ни на кого, прямо на всем ходу въезжали в нашу линию и прямо оглоблями в морду нашей лошади. Нам невольно приходилось уступать место более наглым и сильным… Мимо нас мчались подвода за подводой. Нахлестывая лошадей, солдаты кричали нам: «Не отставайте! Не отставайте! Турки! Турки!..» Они показывали руками на гору. И уезжали, не оглядываясь больше…

Когда мы выбрались из узких улиц на дорогу, ведущую к Карсу, по обеим сторонам ее валялись тюки сена, мешки с ячменем, ящики… Все бросили, чтобы облегчить повозку и ехать скорее…

Я оглянулась назад. Позади нас никого больше не было! Только наши семь двуколок. Старые, слабые лошади трусили рысцой. Я посмотрела на гору позади и слева от нас… Теперь ясно было видно, что турецкие пушки были направлены прямо на нас!

– Смотрите! Пушки! Сейчас будут стрелять по нам! – крикнула я. – Скорее гони лошадей!

Санитар хлестнул раза два свою лошадь, но она не прибавила ходу ни на вершок… Видно было, как заряжали пушки… Вот и дымок выстрела!.. Но снаряды к нам не прилетели. И мы продолжали двигаться, но теперь еще медленнее, потому что мы догнали пеших армянских беженцев, которые занимали всю дорогу. Чтобы дать проехать обозу, этим несчастным надо было сойти с дороги. Дорога была узкая, но гладкая, накатанная. А по сторонам дороги снег лежал глубокий, чистый.

Армяне шли вдоль всего нашего пути, как только мы выехали из Сарыкамыша; то группами, то в одиночку, неся все свое имущество на себе. Женщины несли привязанных на спине детей, других вели за руку. Вот женщина идет с ребенком на спине и тянет за веревку тощую коровенку. Корова так медленно идет, что веревка, перекинутая через плечо, мимо головенки ребенка натянулась… В руках у женщины большой узел… Женщина сошла с дороги в глубокий снег. Не глядя на нас, остановилась и стала ждать, когда проедет весь обоз. А вон мужчина несет на себе весь свой дом: мешок с зерном или с мукой, узел, плетеную корзинку, из которой торчит медный казан, деревянная чашка и какие-то красные тряпки; поверх всего две курицы, связанные за лапки. Другой гонит двух баранов, а на плечах сундучок, сверху – стеганое одеяло… У всех шедших армян были толстые стеганые шерстяные одеяла. Эти одеяла делались из лучшей бараньей шерсти, и в каждой семье они служили им как дом: они толстые, мягкие и очень теплые. Только у одного армянина была лошадь, да и то маленькая, заморенная, нагруженная до отказу, она едва переступала слабыми ногами. Да и сам армянин, который вел эту лошадь, был нагружен выше головы.

Много их шло по обе стороны дороги по колено в снегу – мужчин, женщин и детей, и голодных, заморенных животных.

– Хоть бы детей взять подвезти! Замерзнут ведь! – сказала я.