Записки сестры милосердия. Кавказский фронт. 1914–1918

Дверь поминутно открывалась, и входили все новые люди с посиневшими от холода щеками и носами. В комнате стоял гул многочисленных голосов. Все рассказывали, и каждый по-своему, как он увидал первого турка…

– Если бы не я – никто бы и не заметил, что турки перед самым носом идут! – говорит какой-то нарядный чиновник.

– Ну что вы! Откуда вы могли их видеть, когда в десяти шагах ничего не видно.

– Кто-то из обозных солдат обратил внимание на черную полосу, которая двигалась в тумане. Прибежал и сказал! Мы пошли на дорогу, смотрим, едут наши двуколки, но сейчас же за ними увидали двигающуюся колонну турок. Они пересекли шоссе и прямо шли к станции железной дороги, – говорит старик-прапорщик, которому оттирали уши снегом, когда он вошел в избу…

Как-то совершенно незаметно изба стала пустеть. За столом и на лавках освободились места. Теперь и я села. Мадам Штровман с кем-то уехала. Пришли и мои санитары.

– Согрелись, барыня, так поедем… – говорит санитар.

– Я-то согрелась! А вот вы погрейтесь, тогда и поедем. – Как-то не хочется выходить на мороз из теплой избы! Сразу опять охватит все тело ледяной холод…

Выходим. Улица совершенно пуста. Ни одной подводы не видно, кроме наших семи двуколок, ни людей. Как могли так скоро все выбраться из такой запутанной массы повозок, лошадей? Я думала, что мы здесь простоим до утра!..

– Ну, теперь недалеко; скоро будем в Карсе, – говорит мой возница.

– Сколько верст отсюда до Карса?

– Да верст, поди, двенадцать будет!

– А сколько времени мы будем ехать?

– Да часа два!

– За это время я успею замерзнуть!

– Не дадим! Раз турки в плен не взяли, так замерзнуть не дадим. А ведь на волоске висели от турецкого плена! – говорит санитар.

– Многих бы перебили, а вас бы увезли непременно в Турцию. И как это мы их не видели?

– Да и они нас тоже не видели, – сказал Гайдамакин, сидевший позади меня. – Бог напустил туману с морозом и нас закрыл.

– А что сказал бы старший врач, когда узнал бы, что мы попали в плен и барыню не уберегли! Вот была бы беда! – как бы вслух думая, говорил санитар.

– Главное – лошади, двуколки и весь «неприкосновенный» запас! Все досталось бы туркам!

Я слушаю спокойно об опасности, которая уже миновала и осталась далеко позади. А солдаты мои продолжали разговаривать:

– Они теперь заняли нашу железную дорогу, и ни один поезд не пройдет в Сарыкамыш!

– Да, отрезали Сарыкамыш от тыла, чтобы не было помощи нашим войскам…

Сердце мое снова заныло: ведь Ваня там! Если что-нибудь случится с ним – ранят, заболеет чем-нибудь, а меня около него не будет, – умрет один! Сердце сразу холодеет. Зачем я послушалась этого офицера и уехала?! Все равно чуть не попала в плен! А там с ним вместе умирать было бы легче! Бежала, бросила в первую же минуту опасности! Но ведь его там не было! Может быть, Сарыкамыш уже турки взяли теперь! С ним взяли бы и меня в плен! Хоть бы скорее доехать до Карса… Может быть, там что-нибудь узнаю.

– Скоро Карс? – спросила я своих примолкших спутников.

– Должно, скоро! Вот как проедем селение, так тут «всево» две версты.

– А где же селение?

– Да тут, должно быть, скоро! А что – холодно? Замерзли? Вы шевелитесь, а то замерзнете…

– Куда мы денемся в Карсе? Ночь! Все спят…

– Вы не беспокойтесь. Я знаю одного армянина. Заедем к нему. У него дом большой; может, найдется место для вас…

Вот и Карс! Мы въехали в город. Тишина! Ни души не видно! Никто нас нигде не остановил, не спросил, кто мы и откуда. Никаких солдат на улице тоже не было. Полная тишина! Неужели спокойно все спят?! Но ведь в двенадцати верстах турки заняли нашу железнодорожную станцию и через несколько минут могут быть здесь! Только около гостиницы «Люкс», где огромный электрический фонарь, горевший в подъезде, не был потушен, мы встретили вышедших из подъезда нескольких мужчин в военной форме. Они громко разговаривали и пошли вниз, к вокзалу.

– Гайдамакин, пойди спроси для меня комнату…

– Нету! Везде сидят и лежат люди! В ресторане на столах спят… – сказал он.

– Ну, ничего не поделаешь! Вези теперь меня к своему другу-армянину!

Мы по дороге еще спрашивали в нескольких домах о ночлеге, но всюду было полно.

– Я поеду теперь прямо к моему армянину. У него непременно место есть. Дом большой, и он меня знает… – сказал санитар.

– Хорошо! Вези, вези! Мне все равно. Лишь бы в тепло! Я совсем замерзла.

И горе мое кажется мне не таким уже острым… Ну что же! Все спят! Ну и пускай спят; придут турки и захватят и их всех, и крепость! Пускай!.. А бедный мой муж больше недели спит на снегу в сорок градусов мороза… И все там так мерзнут; даже не могут иметь достаточно костров…

– Да где ж его дом? Тут вот где-то должен бы быть? – ворчит санитар. – Темно! Не разберу, который его-то!

Мы кружились по узким улочкам где-то далеко от центра города. Здесь были всё бедные маленькие глинобитные домишки, похожие один на другой так, что и днем их не отличишь один от другого…

– Вот, кажись, этот, – сказал санитар и остановился. Санитар соскочил с двуколки и пошел к калитке, которая оказалась незапертой. Скоро он вернулся.

– Барыня, пожалуйте! Место для вас найдется! Он хороший человек, «рад, говорит, оказать приют». Но только у них много уж народу – беженцы, спят, – тесно!

– Хорошо. Лишь бы было тепло! А для вас всех найдется там место?

– Нет. Да мы устроимся! Вы не беспокойтесь о нас.

Он повел меня, показывая дорогу и дверь в дом.

Я вошла в большую комнату, но темную, и сразу почувствовала приятное тепло. На полу, на большом железном листе, стоял мангал, полный горячих углей, от которых распространялось тепло и свет. В комнате другого света не было. Я заметила фигуры сидящих на полу женщин, хотя в комнате была мебель. На полу лежал большой персидский ковер. У стены стояла широкая тахта с валиками по бокам! Было еще несколько кресел, низенькие столики и пуфы. Но ни одна женщина не сидела ни на креслах, ни на пуфах. Все они сидели на полу, вытянув ноги или подобрав их под себя (по-турецки), а головы положили кто на край кресла, кто на мягкие пуфы. Около тахты сидели женщины, опираясь на нее спиной и, опустив головы, дремали. На тахте лежала очень толстая и, как мне показалось, старая женщина. Большинство женщин сидели так, чтобы быть поближе к огню (к мангалу).

Я оглядела всю комнату. Ни одного места поближе к теплу не было. Только у самых дверей, в которые я вошла, стоял стул. Я на него и села, не снимая шубы. Мне было еще очень холодно. «Согреюсь, тогда и сниму», – подумала я.

На мой приход никто не обратил внимания, хотя не все женщины еще спали. Вон сидят и разговаривают три армянки. Одна, кажется, плачет? (Они говорили по-армянски.) У всех женщин на головы были, по их национальному обычаю, накинуты шелковые шали, концы которых закинуты назад. На лбу ряд золотых монет; от висков по обе стороны лица спускались локоны. Все женщины были одеты в шелковую, преимущественно черную, одежду.

Моя надежда согреться и снять шубу не оправдалась. У дверей, где я сидела, было холодно; от дверей сильно дуло. На пол мне не хотелось садиться; да и лучшие, теплые места были заняты. А сидеть на полу около дверей еще хуже, чем на стуле. И я сидела, не меняя позы и не шевелясь, до тех пор, пока не стало светать. Молодые армянки умолкли и заснули, положив головы друг другу на колени.

Первый раз в жизни мне некому положить головы хотя бы так, как эти женщины… Я чувствую страшное одиночество и заброшенность. Почему я одна, ночью, среди незнакомых людей, которые даже не интересуются, кто я такая?! Почему я вошла в их дом! Я здесь одна! Всем чужая! Те молодые женщины разговаривали и плакали о своем горе. Но чужое горе их не интересует? Им нет дела до меня, хоть умри я тут, на этом стуле! До их сердца не достучишься. Они даже не повернули головы, когда я вошла в комнату! Точно меня и нет здесь. Скорее бы рассветало! Все было бы легче.

Вот! Бросила дом, уют, комфорт и сижу у чужой двери, как нищая, никому не нужная и всем чужая. Слезы текут по моим щекам. Ваня! Родной мой! Где ты! Нет больше сил сдерживать слезы! И я рыдаю, зажимая рукой рот, чтобы не вырвались громкие рыдания… Долго я плакала, но облегчение не приходило. Казалось мне, что что-то непоправимое, ужасное произошло в моей жизни… И никогда я не вернусь больше к той, прежней жизни, которую оставила сама добровольно, в которой я жила с любимым мужем. Сейчас я так сильно, так остро чувствую, что потеряла его навсегда! Я одинока среди людей, ради которых я бросила все, и сижу среди них совершенно ненужная им.