Шахматы с Машиной Страшного суда

Я снял гимнастерку и исподнюю рубаху, и открылась зеленая нашивка, которую мать пришила мне на рукав. Очень хотелось совершить омове ние, но на этом наблюдательном пункте воды было в обрез, только на самые крайние нужды. Следовательно, придется ждать до вечера, когда поеду к реке.

Я очень устал. И оставался непрочитанным дневной намаз и вечерний – это притом, что пропустил утренний! Что ж, свяжись с таким человеком, как голубятник-Парвиз, – еще не то получишь…

«Хоть бы отец Джавада дал согласие! Если не даст, сколько еще дней мне ездить на этом драндулете?»

Ребятам берегового отряда я объявил: «Кто займет место раненого товарища и станет возить еду, тот совершит доброе дело». Но они лишь улыбались в ответ, дескать, «а сам-то ты – что?» В результате всех эти волнений я даже забыл, как правильно совершать омовение: сначала лить воду на левую руку или на правую?

…Сначала у меня от лица отняли правую руку. Но я не проснулся. Потом осторожно стали меня дергать за ноги. Всё это перед вечерним закатом, перед тем, как я отвез Амира в береговой отряд… А он, выходя из фургона, еще раз напутствовал меня:

– Обязательно заскочи к Асадолле! Введи его в курс дела! Скажи, что, пока это всё разъяснится, мы не запрашиваем огонь! Ну, до свиданья!

И он начал работать с рацией, которая удобно висела у него на поясе. Загорелся огонек ее батареи. Убедившись, что рация работает, он пошел на позиции берегового отряда. Ему предстояло бодрствовать до утра: залечь на крыше и не отрывать глаз от того берега. А я спокойно иду до утра под теплое одеяло… Но что делать с фургоном? Отец Джавада…

Отец Джавада выслушал меня молча, опустив голову. Он был всегда спокоен. Даже в тот день, когда мы принесли ему весть о гибели его единственного сына… Когда мы вышли на кухню, он и его товарищи, отвернув лица от обжигающего пара, перетаскивали большой котел с пищей на специальную подставку. Он обернулся и увидел нас на пороге кухни…

Мы с Гасемом стояли, опустив головы. Ничего не говорили. И он ничего не сказал. Только опустился на пол. Ясно было, что он давно ждал того момента, когда придут двое и сообщат ему, что его сын стал шахидом.

Отца Джавада подняли с пола. Гасем взял его под руку и говорил на ухо что-то, чего я не слышал. Раздался лишь громкий возглас отца Джавада: «Мы все от Него и к Нему вернемся!» И мы все пошли к нему домой, чтобы сообщить эту новость матери Джавада…

– Согласен! Только вот надо бы…

Итак, он сказал «согласен». Замечательно! От части наследия Парвиза я освободился!

– Только вот я мать Джавада отправил… проведать дочку. Завтра я должен встретить ее на пристани, но я не знаю точно, с которым катером она вернется. Может, два-три дня ждать придется.

Итак, вопрос был решен, но и не был. Хаджи сказал «согласен», но несколько дней придется ждать. Моя репутация была явно под угрозой.

«Достаточно майору раз увидеть меня из его шикарного джипа в этом фургоне или в фартуке и с поварешкой…»

– А ты к матери Джавада совсем не заходишь! Перед отъездом она мне жаловалась на тебя. Я уж ей объяснил: у ребят тысяча забот. А как время появляется, заходят, навещают ее…

Я так был рассержен, что, забыв о вежливости, ничего не ответил ему.

– Когда же вы, иншалла, вернетесь, точно?

Рассмеявшись, отец Джавада стукнул меня по плечу:

– Когда, точно не скажу, но вернусь обязательно! Будь уверен!

Я прекрасно знал, что не только я, но и все ожидают от него, что он вновь возьмет на себя пищевой фургон, и все-таки он откладывал это. Грустно мне отчего-то стало. Я холодно попрощался с ним.

«Всё у тебя, парень, не по-человечески! Тебе что, весь род людской задолжал? У тебя есть твои трудности, но при чем тут этот старик?»

Я оглянулся. Отец Джавада из шланга смывал со скамейки кровь от мясных туш, еще один старик тряпкой оттирал засохшую кровь. Другие работники относили к фургону посуду. В меню были котлеты с солеными огурцами – всё это заворачивалось в лепешки лаваша. Точно как говорил женщине Парвиз: «На ужин котлеты будут, миски им не нужны!»

* * *

– Е… ду до… ста… вил?

– Успокойся! Мы решили вначале заехать тебя проведать!

Парвиз лежал на кровати. Трубки с чем-то желтым тянулись к его животу, и там, где они касались простыни, она была слегка запачкана кровью. Над койкой была укреплена табличка: «Есть и пить запрещено». Его внутренности получили несколько разрывов, и сестра отделения сказала мне: «До утра обязательно доставим его на «большую землю» – вертолетом». Одно упоминание вертолета говорило о тяжести его раны.

Этот маленький вертолетик каждый день с сотней хитростей добирался к нам по-над морем и вывозил лишь самых тяжелых раненых. Летать ему приходилось невероятно низко, чтобы не сбили.

В отделении госпиталя было больше тридцати коек, составленных едва ли не впритык одна к другой. Даже сестры пробирались между ними с трудом.

В каждой руке Парвиза стояло по капельнице: одна с прозрачной жидкостью, другая – с кровью. Улучив момент, я прочитал на пакете группу крови: В+. Такая же, как у меня, – вот совпадение!

– Ну вот тебе и отпуск, которого ты хотел. И не три-четыре дня, а запросто два-три месяца!

Он произнес слабым осевшим голосом:

– За… втра… моро… женое… не… забудь!

И всегдашняя его скрытая, злорадная улыбка мелькнула на губах. Я внимательно взглянул на него. Выглядел он, конечно, неважно. Врач говорил, что нужна срочная операция. Потерю крови возмещали капельницей, но состояние его было очень неустойчиво.

Я смотрел, как кровь, капля за каплей, вытекала из основного пакета в накопитель поменьше, и оттуда уже, по узкой трубке, в его вену…

– Я оч… ень… пло… х?

Я подумал, что, если буду говорить с ним слишком мягко и успокаивающе, то это его, наоборот, испугает.

– Да, очень плох! – сказал я. – Думаю, тебе конец! Ну, машину ты нам свою царскую оставил, а как с остальным имуществом – завещание обдумал уже? Наверное, рад донельзя, что спихнул на нас твоих частных клиентов?

Я начал поигрывать с трубкой его капельницы. За месяцы, что миновали с начала войны, Парвиз, как и я, видел гибель многих наших друзей. Он знал, какими глазами смотрят на умирающих. И потому я во что бы то ни стало хотел избежать прямого взгляда ему в глаза.

Я вспомнил женщину в черном арабском платке, который она сняла, чтобы я перевязал Парвиза.

– Парвиз! До того, как ты отдашь концы, скажи мне вот что. Эта женщина, которой еду отвозили, – кто она? Зовут как?

– Ги… ти…

Ему трудно было говорить.

– Ги… ти…

– Гити? Я понял.

Он подтвердил жестом пальцев. Издали сестра отделения поймала мой взгляд и, встав, решительным жестом показала, чтобы я заканчивал. Я знал, что всем раненым кололи обезболивающее, и все-таки здесь и там слышались стоны. Я жестом успокоил сестру: мол, скоро уйду!

– Итак, господин Парвиз, надеюсь, что, по воле Аллаха, ты попадешь в ад. Когда будешь туда проваливаться, посмотри в небольшую дверцу: увидишь, как мы с ребятами в раю играем в футбол. Тут-то тебе станет завидно… Ну ладно, мне пора идти. Поручения будут?

Я чувствовал, что мелю полную чушь. Но мозг мой ни на что лучшее не был способен. Как еще отвлечь его от того страшного положения, в которое он попал?

– Скажи… До… дома… не говорить!.. Не знают… не говори… те… им…

– Ну ты давай, не глупи, парень! Как это – не сообщить домашним? А кто будет за тобой ухаживать?