Багдад до востребования

– Да просто все… – Биренбойм презрительно махнул рукой. – Пока архив у Саддама, а не у американцев, в чьи руки тот может попасть, антигорбачевский заговор сохраняет шансы избежать разоблачения. Ну, хотя бы потому, что Хусейн и советские заговорщики идейно достаточно близки и к антисаддамовской позиции Кремля непричастны. Но бог, с этим… – Биренбойм замолчал, но вскоре продолжил: – Так вот никакой внятной схемы, как объединить ваш интерес с нашим у вас не было, не ставя под сомнение искренность намерений… То есть ввязались вы в заварушку с чистого листа. А сунувшись, открыли: надежнее арендовать разработку, пусть фрагментарно, нежели хапнуть исподтишка. Как бы не срубить последний сук, на котором всеми фибрами трясешься… Признаю: мощный, разумный ход. Снимаю шляпу. Но тут с этого самого испещренного – где прямыми, а где кривыми – листа, вздымаются с десяток, грозящих обвалом «шахты» «но». В итоге резко повышается ранг сотрудничества, очередные искренние комплименты. Между тем, убежден, вы пока не рассмотрели главный изъян перелицованного под вас плана, делающего участие «Моссада» бессмысленным…

– Как это? Вот те раз, говорили-ехали… – обронил изумление москвич.

– Впрочем, положа руку на сердце, и мы сами… – резко снизил напряжение Святой Земли ходок.

Нагрянула пауза, чье условное эхо, быть может, отдавалось в Арктике. Биренбойм отчаянно тер глаза, в то время как Фурсов сжимал до белизны костяшек стакан.

– Понимаете, даже упаковав смысловые рубрики «архив» и «зарин» в одном предложении, результат непредсказуем. То есть, на что западет «плохой парень» после «закрепления» электронным пучком – на первое или второе? Кроме того, не сомневаюсь, вы, осознанно или нет, выделите в смысловой конструкции свой элемент.

– А давайте через дефис, да еще повторим, поменяв рубрики местами, – предложил, само простодушие, Кирилл Фурсов. Не дождавшись отклика от впавшего в тугодумие «пайщика», рассмеялся. Вскоре, однако, одернул себя, добавив: – Я вам обязан, Нахум. Впервые за последние трое суток ощутил почву под ногами. Так что по возвращении подам ваши наработки в оригинальной версии – именно так, как те были озвучены, без купюр. Между тем… как бы «дефисы» и прочие «черточки» не пошли прахом. Настораживает психологический портрет «плохого парня» – высокий болевой порог. К чужой же боли он невосприимчив вообще.

– Не думаю, на собственной шкуре убедился… – с явной задержкой откликнулся Биренбойм, с трудом разжав обручи нового приступа страха.

Ожидая на тротуаре такси, Биренбойм и Фурсов ежились. При этом, казалось, отнюдь не промозглая погода тому виной. То ли господа пресытились общением, а может, наоборот, им жаль расставаться. Спустя некоторое время враги-соратники стали украдкой поглядывать друг на друга, будто не решаясь заговорить, а чуть позже – беспорядочно топтаться. В этом маетном околачивании атлетичный, косая сажень в плечах, Фурсов смотрелся комично, Биренбойм же, гуттаперчевый суетный коротышка, был в своей стихии, если не задавал ритм и тон.

С интервалом в несколько секунд подкатили два таксомотора, вызвав у «топтунов» легкую панику. Господа заметались, не зная, кому какое авто занять. Но сообразив, что даже не попрощались, остановились, после чего устремились навстречу.

– На дорожку, очередной личный, грозящий вылиться в традицию вопрос. – Улыбаясь, Фурсов протянул Биренбойму руку.

– Валяйте, особо не опасаясь за прецедент, – невозмутимо отозвался моссадовец. – Мы больше не встретимся, положитесь на опыт старшего по возрасту.

– Извольте тогда. Так вот, что вас подвинуло испытать устройство на себе, невзирая на предостережения? Я же вижу: травма нешуточная. – Фурсов пристально всматривался в Биренбойма. – Между тем ваши спецы привезли точнейшую аппаратуру для измерений…

– Хотите честно? – «Опаленный» нейтронами Дорон не без усилий освободился от хваткой ладони москвича.

– Честно – так честно, – Фурсов кивнул.

– По-другому начальство не соглашалось. Ни в какую… – Во исполнение традиции Биренбойм похлопал чекиста по плечу. Засеменил к ближайшему такси.

По пути в аэропорт Биренбойм пустился в прогнозы. Причем гадал не об исходе операции, а о предполагаемом числе ее потерь. Между тем ломал голову не очень. Список лихо открыл с самого себя, основав раздел «Тяжелораненые», после чего перекинулся на московско-багдадский театр действия.

Сняв рекогносцировку, Дорон ни к чему утешительному не пришел. От ареста Шахара и Розенберга могло спасти одно – крах антигорбачевского заговора, мгновенное и тотальное разорение его гнезда. Лишь так завязывался шанс ускользнуть. Если, конечно, их куратор не придумает нечто, под стать багдадскому проекту, экстраординарное.

Биренбойм при этом своей епархией не ограничился – принялся распутывать невольничью шнур-удавку и дальше. Спустя минуту-другую та с присвистом сомкнулась на шеях Черепанова и Талызина, после чего, хоть и с некоторой заминкой, прибрала в царство теней самого посла.

Удержи заговорщики в ближайший месяц свои позиции, им ничего не оставалось, как троицу отправить к праотцам, дабы возможную утечку купировать. Причем начинать следовало с конца списка – влиятельной, искушенной в интригах мировой политики фигуры, кому несложно все премудрости комбинации «Антигорбачевский заговор – «Моссад» просчитать.

Столкнись «Моссад» с тождественной, угрожающей его устоям проблемой, то действовал бы не менее радикально. С одной только оговоркой: оставил бы в живых своих, понадобься для этого хоть целое состояние. При этом, так или иначе, всю бы цепочку вывел из игры, особо не задумываясь о степени опасности того или иного фигуранта.

Накропав свой мартиролог, серый кардинал сосредоточился на его последней строчке – Посувалюке, вскоре представив, как тому всучат палочку эстафеты «Тель-Авив-Москва-Багдад». Лишь затем его обуяли размышления об итоге начинания. Перебрав все его вершки и корешки, поблекший, но все еще «Золотой Дорон» явственно ощутил: под прессом сообщества тайных сношений послу не устоять. Подчиниться диктату либо наложить руки – вот и весь выбор.

И именно сейчас, когда по прочтении «повестки» посол учует дыхание в спину сразу двух монстров, операция с четверенек встанет на ноги. Ранее же, в оригинальной версии, грешила умозрительностью. Каким бы мощным ни был компромат, Посувалюк рано или поздно рассмотрел бы оба образующих подкоп элемента: кукловод – израильтяне, а материал подметного письма почерпнут из Москвы. Но последнее исключало его участие в заговоре. Зачем ублажать чужого дядю, смертельно рискуя, если компрометирующий источник дома не устранен и, так или иначе, карьере крышка.

Кроме того, эта иезуитская и, вне всяких сомнений, реальная угроза кровной мести… При прежнем раскладе, единственная сулящая послу защиту гавань – родные силовые структуры. Увы, послу суждено узнать: они, по сути, на противной стороне. Крышка захлопнулась!

Биренбойм вдруг застыл, осознав свой очередной «зевок»: «Немедленно известить Москву. Пусть в «повестку» вобьют гарантии о неразглашении копромата на посла. Прошляпил!»

Тем временем следующий на советский военный аэродром Фурсов переводил дух после изнурительных переговоров-притирок. Между тем, в отличие от Биренбойма, исход операции «Посувалюк» его ни в коей мере не занимал. Концы с концами шпионского СП связаны, вводная Агеева – склонить «Моссад» к московскому покрою операции – выполнена. Пусть непредвиденно дорогой ценой – полумиллионным залогом, но об этом должна болеть голова у начальства, как ни диво, почти без колебаний, утвердившего перевод.

«Отстрелялся», он считал, неплохо, на ходу ловко меняя покрышки, а порой и ходовую часть начинания. При этом инструкции босса – в реальном преломлении шпионской случки – либо не сработали, либо потребовали творческого переосмысления. Ведь моссадовец, бесспорный прародитель предприятия, сам то и дело менял курс, обнаруживая в перетаскиваемом от «Моссада» к чекистам одеяле множественные прорехи. Нудная «игра мышцами» сторон в сухом остатке обратилась в паритет – надежный плацдарм для сотрудничества.

Самое любопытное, что о вовлеченности верхушки КГБ в антиправительственный заговор, а точнее, об объективном существовании такового Фурсов впервые услышал от Биренбойма, хотя и был посвящен в несоизмеримо большее число ведомственных секретов. Но, поскольку разведка одним из своих предназначений – центр регулируемой государством дезинформации, то на большую часть фактов, заставлявших усомниться в верности его боссов Горбачеву, смотрел сквозь пальцы. Да и кто он, по большому счету? Где вестовой, а где порученец, пусть высокого ранга…

Кроме того, свою родину СССР Фурсов давно мысленно похоронил, никаких открытий меж тем не сделав. Большевистский режим столь бесхребетно сдал свои позиции, напоследок даже не пукнув, что в его возрождение верилось с трудом. Вокруг чего конспирировать? Разоренного сельского хозяйства, отстающей от Запада на полвека экономики и фактически распоровшейся на национальные лоскуты страны? Кто рискнет принять на свой баланс свалку исторических ошибок и заблуждений? Обитавшему больше на Западе, нежели дома Фурсову любой радикальный, смотрящий в прошлое переворот был абсурден.

При всем том его хозяева, оказалось, думали иначе. Лишь сегодня, с подачи моссадовца соединив пеструю мозаику всевозможных деталей и обстоятельств, он наконец прозрел, убедившись в справедливости изречения «Большое видится издалека». Как ни странно, глаза ему открыл безнадежно случайный, еще недавно немыслимый «компаньон», чьи первоначальные намеки на заговор посчитал вводным, не очень умным тестом на вшивость.

Но самым примечательным было то, что, раскрывая Фурсову большие и малые секреты Конторы, Крючков и Агеев считали его посвященным в суть заговора, как само собой разумеющееся. Тем временем подчиненный буднично, не разгибая спины, «пахал», не думая даже искать параллели. Он, состоявшийся профессионал, еще в истоках шпионской карьеры выбросил из своего словаря местоимение «почему».

Эмиссар минуту-другую «слюнявил» его косвенную, до недавних пор неосознанную, вовлеченность в замышляемый переворот, в конце концов заключив: «Ну всех к лешему! Так и архивариуса из орготдела привлечь можно!»

Затем он мысленно перенесся к моссадовцу, раскрывшему ему глаза на очевидные факты. Поначалу всплывали в памяти случайные фрагменты фраз из их краткого, но весьма интенсивного сношения, по большей мере, озвученные им самим. Чуть позже вторглись обрывки диалогов и сопровождавшие их эмоции, оценки и наконец его обуяла неприязнь, перемежающаяся с коликами эту фигуру забыть.

Однако не выходило – заметно похудевший за три дня, но все еще с брюшком коротышка то и дело беззвучно подкатывал и своей вездесущностью дразнил. В итоге Фурсова встревожил весьма непродуктивный для разведчика вопрос: что он испытывает к племени, к коему принадлежит моссадовец, то бишь к евреям? Тут он, к вящему удивлению, открыл, что его опыт весьма иллюстративен и самодостаточен, чтобы давно определиться, в обход довлеющих штампов и стереотипов, не говоря уже о прикладной политике «есть мнение» советской эпохи. В физико-математической школе для избранных, отметившей его ученичество серебряной медалью, не менее четверти учеников – Срулевичи и Нехамкисы, Маркус Вольф, в чьем кабинете временами чаще гостил, чем в Конторе, еврей по отцу, в польской, венгерской, румынской разведках – немало высших офицеров, с кем контактировал, то самое, не привечаемое официозом меньшинство. При этом в годы учебы он сам – в авангарде успеха, ну а на профессиональном поприще – и вовсе обласканный начальством, награжденный двумя орденами, штучный специалист – полный комплект регалий, оттеняющий крупную личность, пропуск в питомник для избранных.

Но не самых. И это с ужасающей, таранящей строй взглядов наглядностью Фурсов ощутил только сейчас. Именно Срулевичи, Шмеркины и Гартенштейны его чуть лучше, изобретательнее, быстрее – на полшага, полтемпа, на пропущенное второе ударение, как в английском. И как бы он самозабвенно не мытарил свои тело и мозг – его повседневное, вошедшее в привычку занятие – этих неказистых, подслеповатых умников не обставить. Он, мастер спорта по вольной борьбе, некогда вице-чемпион Москвы, ощутил микроны различия на том самом профессиональном, недоступном не только обывателю, но и носителю классического образования уровне, по-настоящему осязаемые лишь спортсменом его ранга, да еще естествоиспытателем. Ощутив, на мгновение потерялся, после чего всеми фибрами затосковал. Нет, то была не вспышка слабости и, тем более, зависти, а прежняя безотчетная, душноватая неприязнь распахнула свое полное эстетических конфликтов нутро. Воспитанный в культуре, трактующей поражение как трамплин для побед, он, во власти нерационального, безрассудного чувства, не мог принять превосходство этих неказистых внешне, чуть ли не антропологически ущербных всезнаек-проныр. И коллизия эта, он отчетливо представил, этнопсихологическая, а может, даже расовая, признавайся себе в этом или нет…

Зуд несовместимости то затухал, то разгорался, когда, при подлете к Москве, он вспомнил боровшегося в его весе Леонида Либермана, примерившего венок чемпиона мира в двадцать один год. Тотчас подумал: «Что это на ксенофобию меня потянуло…», после чего стал одеваться.

Тем временем пролетавший над Критом Биренбойм нервно покусывал губы, беспокоясь: «Поставят ли русские во главе рабочей группы Константина? Запутаются иначе…»

Глава 16

10 января 1991 г. 21:40 борт рейса «Москва-Багдад»

Семен Талызин употреблял последний раз – он знал это совершенно точно. Хотя бы потому, что, по прибытии, может сгинуть в застенках «Мухабарата». А пронесет, то не морщась, бросит – на то и даруется жизни новый круг.

Принял на грудь Семен Петрович еще в «Шереметьево» – вскоре после того, как прошел таможню и погранконтроль. Отоварился в Duty Free диковинным для совка «Чивасом» и, перелив скотч в туалете в пластиковую поллитровку, то и дело прикладывался в зоне посадки. В лайнер поднялся с приятной тяжестью в мыслях и членах, да еще с ощущением спелых желудей на языке.

Не «подкрепись» он накануне, то на борту на сиденье стюардессы приземлился бы – «Ил-62», точно пещера, был пуст. Один-одинешенек, да две вяло переговаривающиеся бортпроводницы. Неужели рейс затеян под него одного?.. Уселся в восьмом ряду, не подумав даже свериться с посадочным талоном. Минута-другая и его объял пузырь ватных, размазанных ощущений – продукт ударной, судорожно проглоченной дозы. Между тем, по мере того как та «выдыхалась», Талызина покалывали смурые чувства, возвращая к реальности без дна и покрышки.

Тем временем самолет продолжал стоять на приколе, опаздывая с вылетом на сорок минут. Судя по долетавшим обрывкам фраз, как-то «Где они, черт подери?!», кого-то ждали. Наконец осознав, что «они», вполне вероятно, созываемый для его ареста наряд, Семен Петрович двумя заходами опустошил «ссобойку», тотчас затребовав местный «паек».

– Не положено, после взлета! – разъясняла кодекс международных перелетов стюардесса, вполне доступным для совгражданина языком…

«Без тебя знаю!», – огрызнулся про себя бывалый пассажир, с опытом полсотни местных и двух заморских рейсов «Аэрофлота».

По трапу застучали ботинки нескольких человек, к коим через секунду-другую присоединился, казалось, целый взвод «топтунов» – будто разбуженные по тревоге матросы несутся с кубрика на верхнюю палубу.

Талызин почему-то кинулся проверить, не пристегнут ли он. Но не нащупав даже ремня, с глуповатой улыбкой распрямился. Смотрел при этом не по фронту, а куда-то в сторону.

В проходе объявились первые два «матроса». Первое, что инженер отметил, – ладные, коротко стриженные ребята и впрямь служивые, хоть и в штатском. Следующее открытие: припозднившиеся явно не по его душу. Одиннадцать молодцов пронеслись мимо, как слаженный экипаж каноэ, и компактно рассредоточились в хвосте, по человеку на ряд. Точно по команде, прильнули к иллюминаторам.

Боднувший сквозь дурман «общей анестезии» шок в ней и рассосался, но нерв любопытства растревожил. Талызин поглядывал через плечо на необычную команду, притом что «Москва-Багдад» уже выруливал на взлетную полосу. От пришельцев не доносилось ни слова, точно они командированы от общества глухонемых. Лишь одна из пар обменялась специфичными жестами, сурдоязык меж тем не напомнив. Тут Семена Петровича посетило: «Похоже, спецназ. Тогда… не моя ли группа поддержки? А может, чего того и отделение ликвидаторов? Не дергайся, слишком большая честь…»

То, что навязываемая миссия держится вся на соплях, Талызин ощутил, едва та была озвучена Шахаром в эскизе. Понятное дело, гастролеру кто-то из власть предержащих помогал, но как-то не верилось во всемогущество анонима. Нахрапом Великую Советскую стену не возьмешь – на костях строилась, дабы навеки колотились от страха, подумал тогда он.

Вот и не заладилось у гастролера и «квислингов» с первого дня их с Шахаром переезда из Владимира в Москву. Ни визита в ГКЭС, ни ссылок на командировку, пусть косвенных, – не состыковывалось что-то. Какой засланец не мастак скрывать свои чувства, кризис затеи прочитывался. Кроме того, за неделю они поменяли три обиталища. Тем самым напрашивалось: лазутчик из охотника превратился в дичь.