Багдад до востребования

Талызин почесал большим пальцем лоб, после чего поскреб всей пятерней подбородок. Размял шею, уставился на свой фужер, отодвинул. Перелив игривости на его лице – как промокнуло, и Семен Петрович принял подчеркнуто деловой вид, с атмосферой разбитных посиделок будто бы не вяжущийся. Меж тем, оказалось, строгое обличье – весьма странная прелюдия к извинениям:

– Федя, за пошлые намеки прости… Вижу: задергала тебя жизнь больше моего. Свой горький опыт и тот не научил – с интимном шутки плохи. Защемит где – не отцепишься. Точно гарпун: не вырвать, разве что себя перепилить. Хочешь душу излить – пожалуйста, понадобится – поддержу. Не забыть, как ты Таню обнимал, будто прощаясь у эшафота…

«Старик» резко приподнял руку, точно объявляя антракт, но скорее, его выпрашивая. Размякшее от горячительного лицо округлилось, выдавая рябь духа. Расклеившийся манекен то порывался встать, то нечто вымолвить и замечалось: себя за что-то корит. Наконец он встал на ноги, ловко сдвинув стул, но, куда себя деть, казалось, не знает. Тут, будто опомнившись, обратился, как только что проявилось, к подопечному мужского пола, впервые в карьере ему симпатизирующему:

– Расскажи, Семен, лучше про Ирак. И постарайся – меньше трудные слова.

– Да! – встрепенулся Семен Петрович. – Давно нужно было предложить… Я ведь прилично владею английским. Кстати, в том же Ираке жизнь заставила: один из смежных подрядчиков – датская фирма. Рядовые инжинеришки, а по-английски – как на родном. Самолюбие заело. Каждый день зубрил, к концу года заговорив бегло. Стало быть, конспирацию – на вешалку, один черт на «элементах» прокололся. А об Ираке не проси: обычная, хоть и восточной закваски диктатура. Быть может, – только сейчас дошло – здесь еще одна причина, почему я согласился… Скольких невинных Саддам погубил и усы его на каждом столбу…Так что свою историю давай. Думается, таковых ты насобирал целый чемодан, как и шрамов, от которых рябит…

Между тем призыву упростить общение посредством английского «Старик» не внял, как и непринужденно отделался от заявки на шпионский эпос – сам Семена Петровича разговорил. К полуночи судьба компаньона-подопечного соткалась, нитка за ниткой, в ладный коврик-дорожку, хотя и грешил тот пасмурной гаммой открытого финала. Слушая исповедь, «Старик» про себя не раз присвистывал от завидных достижений некогда закомплексованного деревенского паренька, оказалось, отметившегося не только на профессиональном, но и научном поприще. Причем без всякой протекции, опираясь сугубо на самого себя, что компаньонов по неволе в известной степени роднило.

В какой-то момент «интервьюер» открыл, что самый прочный стержень личности нередко пасует перед буйным конгломератом жизни, так что гарантом счастья – средоточия всех помыслов – служить не может. Далее «Старик» заключил, что ни алкогольная зависимость инженера, пожирающая его тело и мозг, ни органичное неприятие саддамовского режима – второстепенные мотивы его выбора – отправиться с опасной миссией в Ирак. Главный, хоть и подспудный, побудитель – неосознанное влечение к тому самому духовному комфорту, воплощенному в образе жены, яркой внешне хищницы, которую он не в силах забыть. Стало быть, скорее всего, Талызин уступил не под прессом шантажа, выискивая по ходу полезные для себя ниши, а дабы, совершив некий грандиозный поступок, свою беглую половину вернуть, понятное дело, соблазнив не одной героикой, а огромными, обещанными ему деньгами. Так что, сославшись на будущее дочери, инженер подразумевал рухнувшую семью, у воображаемого костра которой он, явная жертва, несмотря ни на что, греется.

Тем временем на подмосковной даче, в занятном скрещении с русским, все чаще звучал английский. Суржик пришелся весьма кстати – «Старик» за несколько часов такого общения ни разу не переспросил. Хотя двуязычие он не поддерживал, но на английские пассажи Талызина исправно, в такт знакам препинания, кивал, порой, правда, улыбаясь. Рассказчик, при отличном для совка английском, пренебрегал, как почти каждый самоучка, произносительными нормами…

Между тем в отчем доме многоуровневый суржик – рабочий язык «Старика». Объясним он отнюдь не богемным фрондерством, а потребностью в нем лиц международных устремлений. Общеизвестно: самый добротный перевод не заменит оригинала, и исчерпывающего набора эквивалентов ни в одном языке нет. Так что подворовываем понемногу…

За полчаса до полуночи Семен Петрович стал с тревогой посматривать на часы, казалось, торопясь на диктуемый физиологией отдых. Между тем лики помыслов, не секрет, обманчивы, нередко подбрасывая фастфуд для заблуждений. На самом деле Талызину хотелось продлить уютный, незаметно пробежавший вечер, и про себя он вымаливал у мачехи-ночи отсрочку. С тех пор, как Семен Петрович пристрастился к алкоголю, сон захромал: три-четыре раза за ночь он вскидывался в холодном поту, а добрую неделю после загула – практически не спал, маясь, как лунатик.

Тем временем интервьюер деликатно позевывал, намекая, что время на боковую, и не мог взять в толк, отчего компаньон-подопечный сверяется с часами, не покидая посиделок. Разве что ждет кого…

Оказалось, инженер просил у мачехи-ночи снисхождения не столь за себя, как за них обоих. Ведь «сосед по купе» спецвагона «Москва-Багдад», притаившегося на ветке ожидания, последние четверо суток даже его недолгие погружения в сон рвал на клочья. Засланец бредил, причем столь болезненно, что инженер поначалу не на шутку струхнул, не в силах разобрать: кошмар его собственный или компаньона?

Во вторую ночь шок потеснило любопытство – Талызин с интересом следил за дорожкой извергаемых в бреду слов, львиная доля которых – на иврите. Он определил язык сразу, притом что вживую столкнулся с ним впервые. Отдельные слова будто взяты из арабского, чьи азы, волею обстоятельств, за год жизни в Ираке впитал. Да и изобилие гортанных звуков зазывало в стан семитских языков, там же – путем простейшего вычитания…

К сегодняшнему утру психоделическая муть, скрашиваемая языковыми наблюдениями, поднадоела, так что Талызин с тоской дожидался сигнала отбоя. Уже не занимали розмыслы о разительном контрасте между внешним обликом персонажа в яви, разностороннего, бесстрашного парня, и его развинченной напрочь психикой, слетающей с подпорок по ночам. Талызин понимал, вопрос лишь времени, когда молодчик-симпатяга сподобится в тяжелого невротика. Поначалу посочувствовав мысленно, он какой-то момент не без раздражения махнул на «жертву кровавых мальчиков» рукой.

Вдруг инженер завис, ощутив себя промеж двух плит, умаляющих естество в ничто. Ничего не хотелось – ни беззаботной болтовни, ни кайфа первой в жизни исповеди, ни рассуждений о бренности бытия. Последнее, что моглось, – встать на ноги и брести куда глаза глядят. Подальше от ближневосточной драмы, практически ему незнакомой, собственной надломленной судьбы, пока еще не безразличной, харизматичного вышибалы, прихватившего его с потрохами, некогда любимой работы, возненавиденной из-за частых запоев, докторской диссертации, похоже, навсегда заброшенной, и даже близких, взятых в заложники. А в довершению ко всему – последней порции «Арарата», фигурально выдохнувшейся, – будто пораженный алкоголем центр затянул мозоль вселенского равнодушия.

Он встал и, едва передвигая ноги, поплелся в зал. Остановился у дивана и повалился в полном облачении. Спустя минуту-другую заснул как убитый, будто погрузился в резервуар с нефтью, в первые мгновения чуть пенившийся.

Всю ночь Талызин активно соперничал с караульным-компаньоном, норовя обогнать того в протяженности тирад. Только рычанием и воплями, в отличие от соседа, он не разражался, в основном, бубнил в подушку, к утру измочив ее слюнями. Порой бред инженера обретал связность – распознавались законченные предложения, а то и смысловые фрагменты. Чаще всего он апеллировал к бывшей жене.

Один из отрывков блуда подкорки изумил бы и юристов, окажись таковые у ложа. С прокурорским пафосом инженер вещал, что узаконенный развод спустя три года подлежит обязательному пересмотру – ни много ни мало судом высшей инстанции, причем, невзирая на позиции сторон. Процесс – состязательный, новые спутники бывших супругов – соответчики. Окончательный вердикт – за присяжными. Между тем об исполнении решения раздухарившийся «законодатель» умолчал, вдруг переключившись на некоего «того еще субчика», спаивавшего его накануне.

Бред – бредом, шутки – шутками, но выходило, что под венец судейской колотушкой зазывают, ну а консолидируют союз, понятное дело, судебные исполнители…

Проснувшись, Талызин с опаской водил головой, будто обиталище ему незнакомо. Но, заметив стоящую поодаль кровать с примятой постелью, успокоился, уселся.

С кухни-прихожей доносился свист чайника, прочие, уже запомнившиеся, присущие «опекуну» звуки активности. Семен Петрович чуть хмыкнул, погружаясь в раздумья: «В яви человек как человек, ни одного признака, что по ночам – снедаемый сепсисом ума лунатик. Подожди-подожди, минутку… Должно быть, его имя Шахар. Если «шахар» не имя нарицательное на иврите, то зовут его, скорее всего, так… Звучно, ничего не скажешь, залетному к лицу…»

Секундами ранее Талызина посетила фраза на английском, разок-другой мелькнувшая в ночных «антрепризах» гастролера: «Your Нonor, Shahar is not a serial killer. On the contrary, he is a serial victim»*

Глава 13

6 января 1991 г. 00:15 Штаб-квартира «Моссада»

Моше Шавит и Дорон Биренбойм поглядывали друг на друга с налетом раздражения, для главного опера вроде неуместном, подчиненный как-никак… Почему-то казалось, что господа не могут определиться, кому вводить мяч в игру – последние минуты после многочасового говорения они молчали, казалось, ворча про себя.

Между тем конфликтом здесь и не пахло: начиная с полудня директор и серый кардинал «Моссада» плодотворно сотрудничали – с тех самых пор, когда «Реактивный Дорон» объявился на Шауль Амелех, прибыв из Берлина. Господа даже сообща опрашивали приглашенных экспертов и между делом отужинали за рабочим столом.

Директор «Моссада» и куратор операции «Посувалюк» с нетерпением дожидались премьер-министра Израиля, явно подустав. Биренбойм – и вовсе обессилил, третьи сутки перескакивая из одной физической среды в другую.

Ицхак Шамир, невероятно популярный в народе премьер-коротышка, ростом «метр с кепкой», пробился на властный Олимп, подшучивали журналисты, неким символичным посылом. В век акселерации генофонда, но обесценивания института лидерства служил напоминанием великого предшественника галльских кровей. К тому же шпарил на французском, будто родился на Корсике, а не на Гродненщине, с акцентом, правда, иным. Между тем отметился на родине Бонапарта всего лишь годом с хвостиком, где скупал для рождающегося в муках Израиля оружие, а не «штурмовал» Сорбонну.

– Он подъехал, – донесся по громкой связи голос секретаря директора.

Шавит и Биренбойм буднично сверились с часами, после чего в очередной раз переглянулись, будто от нечего делать. Между тем «он» – премьер Ицхак Шамир, непосредственный работодатель директора. Тем самым напрашивалось: почему Шавит не понесся к парадному крыльцу, отправляя в стойку «смирно» почетный караул? Все так, но чинопочитание не про Израиль, по южному открытую, провинциально свойскую, не привечающую фамилий и отчеств страну. Особенно в такую чреватую смертельной опасностью годину. Больше того, визит премьера – отнюдь не накачки ради. Шамира вытребовал директор, сославшись на особые обстоятельства.

Как бы там ни было, на шум в приемной Шавит и Биренбойм двинулись к двери, дабы засвидетельствовать отцу нации почтение. Однако в проеме возник не премьер, а начальник его охраны. Кивнув Шавиту, тот придирчиво осмотрел кабинет, после чего вопросительно уставился на Биренбойма.

– Свой, Рафи, – успокоил директор.

– А где мой портрет? – незаметно выскользнувший из-за спины охранника премьер театрально осматривался. – Руки не дошли?

– Зачем он тебе? – вяло отбивался Шавит. – Ты в Конторе не в одних зарплатных ведомостях значишься, в делах покруче… Хранить вечно, так сказать…

Шамир жестом руки приказал охране удалиться, после чего уселся на первый попавшийся стул, в ряду, занимаемом лишь для расширенных совещаний.

– Чего топчетесь? Давайте сюда! – Шамир хлопнул по ближнему к себе сиденью. Но тут, сообразив, что общение в линию – проблематично, встал и отправился к директорскому столу, где, не раздумывая, занял место докладчика. Шавит и Биренбойм заторопились вслед, оседлали два кресла напротив.

– Пытаюсь отгадать: начнете с плохой или хорошей вести? – осадил премьер Шавита, открывшего было рот для доклада.

Шавит и Биренбойм опасливо переглянулись, будто застигнуты врасплох.

– Ты, в общем-то, прав: что тех, что этих хватает… – признался, морщась, директор. Набравшись духу, перешел к сортировке: – Речь о плохом парне из Тикрита, а точнее, как уже говорил, о схеме, выводящей на него. Так вот… еще на прошлой неделе проявилось игольчатое ушко, куда мы и сунулись… Но, когда вводил тебя в курс дела, по причине нулевого цикла, умолчал, что «садовник» – русский посол в Ираке Посувалюк. Как несложно предположить, на того поступил компромат, самый что ни на есть первостатейный… – Шавит прервался, желая уловить реакцию премьера, но кроме ладно сложенных детских ручек на столешнице и яркого галстука не выделил ничего. Невозмутимый взгляд, безупречная выдержка, крепкий, без соединительного шва, орешек.

В лике Шамира мелькнула вопросительная мина: дескать, чего прервался? Давай, давай…

– Тем самым… – с натугой продолжил директор, – дорожка указывала на Москву. Отмечу: погнала туда скорее интуиция, нежели трезвый расчет. Ведь пересечь иракскую границу – как по воздуху, так и по суше – не самая сложная для тренированной агентуры задача. Но уткнуться в ворота посольства, почти не имея шансов быть послом принятым, – сомнительный, малопродуктивный план. Не брать же, в случае обрыва, резиденцию диппредставительства штурмом в кишащем военными Багдаде? Да и толку, тут дискретность нужна…

Смахивающий на полохливого зверька Биренбойм угодливо кивнул.

– Так вот, – подбавил решительности директор, – наш крот, сотрудник центрального аппарата КГБ, выводит на советского инженера-электрика, которого, можешь себе представить, со дня на день дожидаются в Багдаде. У него и виза чин чинарем, и место на последний рейс «Аэрофлота» забронировано. Да, забыл сказать, прежде в Москву командируется наш лучший парень, «Старик» – руководить операцией.

На диво просто между инженером и «Стариком» завязываются доверительные отношения…

– Чего ты мне зубы заговариваешь? – тихо, но крайне убедительно перебил премьер-министр. – Пересказываешь зачем? Большую часть истории я уже слышал. Но как тогда ты о Посувалюке умолчал, так и сегодня вокруг да около. Он, стержень всего, при чем? Заминирует дворец, «маячок» подбросит, секретаршей соблазнит? Не понять…

– Что-то в этом роде… – пробормотал, опуская голову, директор. – Есть у нас одна машинка. Нажмешь – и тяжелейший инсульт… – Шавит тайком взглянул на обер-опера, будто ища поддержку.

Биренбойм закивал, источая угодливость. Попеременно поглядывал то на соседа, то на визави. Премьер тем временем кривился, словно разочарован.

– Собственно, непонятно, из-за чего недомолвки, – заговорил, рассматривая ногти, премьер. – Чем меня, старого подпольщика и бывшего моссадовца, смутить опасались? Шантажом посла, международным скандалом, вылези подробности? Вся мировая политика – сплошной шантаж. Откуда щепетильность? Вы и так без пяти минут пенсионеры, упади на Израиль хоть одна ракета с зарином. И о генеральских пенсиях забыть! Пособие для неимущих – извольте! – Шамир вскочил на ноги и, обойдя стул, оперся о спинку. Продолжил, повышая голос: – Мне наплевать, кто это сделает, – инженер, «Старик», посол, да хоть сам Горбачев – когда на кону судьба Израиля!

– Не совсем так… – с горечью возразил Биренбойм. – Всему есть предел… Шпионской вольнице тоже… Русские нас расшифровали, однако и не подумали шум поднимать… Напротив, навязывают сотрудничество. Только русские – не совсем те…

– Как это? – дался диву Шамир, вновь усаживаясь. Не сводил с Биренбойма глаз.