Багдад до востребования

3 января 1991 г. 13:00 КГБ СССР, кабинет В.А. Крючкова

Крючков бесстрастно наблюдал за давно явившимся к докладу, но все еще копошащимся в бумагах Агеевым, будто впереди долгое, нудное зимовье и они успеют наговориться. На самом деле понимал, что перелопачиваемый ворох донесений – продукт круглосуточного труда дюжины сотрудников – не так-то просто свести воедино, поскольку две трети усилий зама истрачено на сокрытие подоплеки иракской разработки. Между тем что-то ему подсказывало: итог масштабных розысков, скорее всего, невелик.

– В общем, негусто, Владимир Александрович, – подтвердил предчувствие шефа Агеев, захлопывая папку. Почесав загривок, добавил: – Координатор еще тот фрукт, а точнее, уж. Почти в одиночку – по крайней мере, мне так кажется – водит за нос, пусть расшатавшуюся, но все же машину одной из лучших разведок. И ни где-нибудь, а в ее цитадели.

– Не понял, Гений Евгеньевич! – жестко оборвал зама Крючков. – Координатор локализован?

– Не убежден, что это вообще удастся и, признаться, сомневаюсь в целесообразности, – пожал плечами Агеев. – Понимаешь, сама затея «Моссада» – нахрапистая кустарщина, отличающаяся лишь беспрецедентным мужеством и вероломством. Все звенья операции – точно бусины, нанизанные на гнилую нитку. Чуть натянул – ожерелье посыпалось. Вместе с тем известно: фортуна благоволит придуркам и наглецам. Особенно наглецам одаренным.

Крючков поморщился, передавая: ближе к делу. Агеев распрямил указательный палец: мол, дай высказаться. Продолжил:

– Так вот, координатор, вне сомнения, крепкий профессионал, ударился, на мой взгляд, в непродуктивные игры. Похоже, учуяв западню, запустил для контакта с зампредседателя ГКЭС какого-то сопляка, представившегося родственником главного инженера. Последний якобы болен и посредством вестового передает: «Я согласен. Появлюсь, как только выздоровею». И все у него чин чинарем: звонки – через автоматы, продолжительность бесед – минимальная. Однако, глубоко убежден, координатор петляет зря, полезнее плыть по течению. Его упорядоченные выучкой мозги не понимают: здесь не разомлевшая в своей беспечности Европа, перехитрить такую машину, как наша, ему не по зубам.

– Словом, забираться в нашу клетку тот не торопится и, похоже, смотритель клетки где-то маху дал… – съязвил с каменным лицом Председатель.

– Да не о том я, Владимир Александрович! – сокрушался Агеев. – Ведь он, не исключено, куда нацелено копье, тоже ни бум-бум, на промежуток сориентирован. Стало быть, нам без толку.

– Не думаю, – возразил Крючков. – Судя по пафосу обработки Черепанова, какова мишень, он знает. Хотя категорически утверждать не могу, – хозяин кабинета на секунду задумался, после чего уточнил: – Собственно, к чему ты клонишь?

Агеев бесхитростно глядел на босса, транслируя то ли недопонимание, то ли так приглашая впрячь фантазию. В любом случае, тянул с ответом. В конце концов изрек, картинно осмотревшись по сторонам:

– Заморимся за стайером гоняться, быстрее выйти на верхушку «Моссада» напрямую… Приценимся, поторгуемся, смотришь, найдем общий интерес… А не выйдет, так закроем тему, как тупиковую, и вернемся на магистраль, пусть вся в наледи она.

Эталон выдержки и начальственной респектабельности, точно простолюдин, неприятно клюнул подбородком. После чего трусливо уткнулся в какую-то бумажку, словно передавая: ничего не слышал и знать ничего не хочу. Между тем скоро откликнулся, правда, совсем тихо:

– Как ты себе это представляешь? С учетом того, что реального канала связи нет, а наша консульская группа в Тель-Авиве вне игры.

– Подумаем… – вселял надежду зам. – Дай покопаться немного.

***

4 января 1991 г., г. Тель-Авив, ул. Шауль Амелех

В 9:15 у проходной штаб-квартиры «Моссада» объявился незнакомый посту охраны посетитель. Возмутитель утра сильно взволнован, в руках – объемная сумка. Прежде чем взяться за дверную ручку, он судорожно протер ладонь о полу пиджака, перебросил сумку с правой руки в левую. В вертушке застрял с грузом, но тут подоспела «подмога» – два дюжих постовых подхватили сумку, после чего вышвырнули ее на улицу, самого же визитера – скрутили.

Между тем прибывшая спустя пять минут бригада минеров, рутинный фрагмент израильского житья-бытья, не торопилась, по просьбе моссадовцев, котомку взорвать, рассматривая через полурасстегнутую молнию содержимое. Вскоре некий наблюдатель и вовсе дал саперам отбой, шепнув коллеге: «По-моему, передатчик».

Тем временем скованного по рукам и ногам гостя вовсю допрашивали три дознавателя. Выглядели они не менее растерянными, чем сам подопечный, ибо в привычные шаблоны шпионажа столь убедительно обставленная явка с повинной, как нарек свой визит возмутитель, не вписывалась. Тут подоспело экспертное заключение: извлеченный из сумки предмет – ламповый передатчик советского производства, непонятно как ужившийся с эрой печатных плат.

Но гораздо больше дознавателей донимало иное: возмутитель наотрез отказывался каяться, требуя для облегчения души самого директора – наиболее законспирированную в стране фигуру, имя которой не только запрещено обнародовать, но и произносить вслух. Так что, ни притарабань подопечный заранее сшитое дело в виде лампового реликта, то как очередной зациклившийся на шпионской героике псих был бы выставлен.

Наконец, умаявшись от однообразных вопросов «Тебя завербовали до репатриации или после?», «Почему именно сейчас, когда большевизм дышит на ладан, решил сдаться?» подопечный выдал буквально сперший дыхание довод в пользу высокой аудиенции: назвал фамилию и имя директора «Моше Шавит». При этом нехватку воздуха ощутил лишь старший группы, поскольку лишь ему одному настоящее имя шефа было известно.

В этот момент наблюдающий за дознанием по монитору и испытывающий смутную тревогу Биренбойм схватил трубку и скомандовал: «Прекратить допрос». Тут же проинформировал о событии босса.

– Иди разберись, – скорее попросил, нежели распорядился неверным голосом директор, после паузы добавив: – За всем этим, кто?

– Пока не знаю,– ответствовал главный опер, – но, кажется, догадываюсь.

Спустя четверть часа «Золотой Дорон» располагался против раскованного по его команде возмутителя, смущая того поволокой внешне бездумных глаз. Аудио- и видеосъемка отключены, на смотровом окне – штора. Меж тем Биренбойм безмолвствует, то покусывая ногти, то гримасничая, будто в осуждении.

– Тебя такому хорошему ивриту где учили? В школе КГБ? – нарушил паузу активной мимики Биренбойм. – Или под нажимом хозяев по ночам зубрил? – вдруг продолжил по-русски «Золотой Дорон», заставив взопревшего возмутителя вздрогнуть.

– Вы Моше Шавит? – осторожно на иврите поинтересовался возмутитель, пропустив мимо ушей предложенный русский.

– Я конь в пальто! – разъяснил шпионский табель о рангах оберопер.

– Покажите удостоверение, – робко попросил подследственный, опуская взор.

Биренбойм расхохотался, подскочил на ноги. Резво прошелся по допросной взад-вперед, после чего вновь уселся, рыхловатыми физией и взглядом веселья уже не передавая.

– Может тебе девок с Бен-Егуда* вызвонить? – предложил Биренбойм, выставляя зубы. – Таких конфеток с последней русской волной занесло. Не то что с вашей – шпион на шпионе.

Наум Зуммерград, прихвативший на явку с повинной, помимо рации, все свои документы, бессмысленно буравил столешницу, будто загипнотизирован или отупел от перегрузок.

– От вашего брата я просто охреневаю, – продолжил, не обретя товарища по интересам, оберопер. – Каким же безмозглым бараном нужно родиться, чтобы, прибыв из Страны Дураков, шпионить в ее пользу! Спрашивается, против кого? Своей настоящей, а не навязанной волей обстоятельств родины! Все понимаю: многих из вас и, не исключено, тебя самого, склонили к двойной игре силой. Но что мешало, уже на месте, послать Лубянку ко всем чертям, нас даже не извещая. Скажи мне, кому ты, шлимазл,* на этом долбанном свете, кроме своей пархатой родины, нужен? Русским жлобам-антисемитам, скалившимся тебе в спину, снаряжая в шпионский вояж? Или Саддаму Хусейну, который спит и видит нас всех удушить. А, Наум?

– Так вы Моше Шавит? – обреченно спросил Зуммерград, едва в монологе обозначилась прореха.

– Я конь в пальто, еще раз повторяю! И намотай себе на ус: лимит моего терпения выбран. Не заговоришь в ближайшую минуту, отправлю в камеру с арабами, пустив слух: стукач. Время пошло. – Биренбойм картинно взглянул на часы.

Наступила наполненная тектоникой пауза. Зуммерград отчаянно искал решение, мечась между пониманием, что и впрямь церемониться с ним долго не станут, и шокирующим ультиматумом, вчера ночью озвученным Москвой: раскрывшись, передать «Моссаду» сверхсекретное предложение. Но переговоры вести лишь с первым лицом или его заместителем. Между тем совершенный русский живчика Зуммеграду подсказывал: хоть и старший чин, но отнюдь не директор.

Тем временем его оппонент иронизировал над весьма осведомленными «коллегами» из КГБ, не сумевшими вынюхать, что служебные удостоверения в «Моссаде» давно заменил биометрический контроль. Потешался он и над самой затеей: скормить верного агента, дабы, очень похоже, установить не санкционированный советскими верхами контакт. Зря Моше родовое скотство на нас вешает, размышлял он, нужник нужнику рознь, до такого и я не додумался бы – ловко как! И в который раз убеждаюсь: даже в гиблой ситуации есть выход.

– Да бог с тобой! – Не дождавшись отклика, Биренбойм махнул рукой. – Ты дерьмовый, но какой-никакой еврей. Так и быть, выручу, облегчу задачу. Так вот, в том, что ты должен сообщить, есть грузинская фамилия?

– Есть… – сраженный наповал Зуммерград брякнул против своей воли.

– И тебя на него менять предлагают? Правильно говорю? – заглядывал за шпионские кулисы Биренбойм.

– Да, – подтвердил ссохнувшимися гландами крот-горемыка.

– Тогда хватит придуриваться, излагай! – поднажал оберопер.

Смахнув ладонью с лица пот, Зуммерград мало-помалу разговорился.

Оказалось, вынудить агента добровольно положить голову на плаху достаточно просто: разбей лишь сосуд, где перебродили в уксус застарелые страхи, и укажи маршрут. Двойная жизнь шпиона, ежедневная грызня с самим собой разжижают личность, критичность мышления. Биренбойм это отлично знал, но не подозревал, насколько крот легко манипулируем – уколи лишь в болевую точку.

Депеша извещала Зуммерграда, что, по не вызывающим сомнения сведениям, ШАБАК* его уже два месяца разрабатывает, планируя в ближайшие дни арестовать. Поскольку КГБ задержан израильский шпион Давид Хубелашвили, то обеспокоенная судьбой Зуммерграда Лубянка готова первого на него обменять. Так что лучше ему, Зуммерграду, не медля, уже завтра сдаться, тем самым ускоряя обмен.

Принципиальное согласие «Моссада» на сделку – кодовая фраза «Билеты лучше заказать», переданная до 11:30 по названному московскому номеру телефона. Спустя час – новый контрольный звонок, где диалоговый фрагмент «Билеты заказаны?» – «Да» подтверждает готовность обсудить технические детали сделки, сегодня, в 21:30, у собора Святой Ядвиги в Берлине. Сообщались также приметы контакта и пароль встречи.

Тут Биренбойм встал и, будто в допросной он один, спокойно потопал на выход. Не произнеся ни слова, захлопнул за собой дверь. Меж тем его место тотчас заняла распущенная накануне команда дознавателей, кардинально поменявшая амплуа профессиональных зануд на бесстрастных стражников, а когда – любезных официантов, поддерживающих водный режим подопечного. Каждые полчаса, без всяких напоминаний, они пичкали обильно потеющего экс-шпиона прохладительными и горячими напитками.

К полудню взмыленный бедолага от атмосферы подчеркнуто корректного вакуума задергался, порываясь встать. Но тут его жестко осадили, пригрозив наручниками. Тогда Зуммерград затребовал, как он выразился, «этого русского», взаимопонимания однако не обрел. Больше того, был препровожден в «Абу-Кабир»*. Там, в одиночной камере, он несколько успокоился – ведь живчик свое обещание сдержал, оградив от арабских головорезов. Значит, обменяют, уговаривал он себя, пока не заснул.

Зуммерград впервые покинул стены казенного дома (всего на полдня) спустя семь месяцев, о чем совсем не жалел. Биренбойм распорядился доставлять в камеру советские газеты, не столько скрашивавшие одиночество, сколько ехидно подначивавшие: сносное трехразовое питание, вентилируемый воздух, горячая вода, прочие маленькие, зато регулярные радости – целый материк благоденствия в сравнении с жестоким экономическим кризисом, куда погрузилась внедрившая в Израиль шпиона, к слову, против его воли, страна. (Через неделю после ввода советских войск в Афганистан ассимилированный, некогда отмытый родителями от еврейства двадцатипятилетний Зуммерград – увы, на фамилию и имя денег не хватило – попросился в ограниченный контингент добровольцем. К великому удивлению, его вскоре призвали. Только не офицером инженерных войск, кем был аттестован по окончании строительного факультета, а курсантом ускоренного, полугодичного курса нелегальной резидентуры в Высшей школе КГБ. Свернутая еще одним иудейским оборотнем Ю. Андроповым эмиграция в Израиль заполняла последние клеточки в гроссбухе «фондов и лимитов» заходящего на последний вираж СССР, при этом план по внедрению агентуры не выполнялся… Так Зуммерград, ошарашивший не столь свое окружение, патриотически мотивированное, как собственных родителей, в конце восьмидесятого перебрался из града белых ночей в «город без перерыва» Тель-Авив).