Багдад до востребования

– Техэксперт и психиатр с каждой стороны, – детализировал, подхватывая салфетку, тель-авивский посланник. – Разумеется, предъявите устройство для испытаний…

Фурсов поморщился, выказывая досаду. Протерев глаза, отозвался:

– Сами посудите, есть ли на консилиум время? Круг должен замкнуться до пятнадцатого числа.

– Спешка – движок для ловли блох. Это во-первых, – возразил Биренбойм. Поразмыслив о чем-то, продолжил: Во-вторых, докажи изделие в ходе тестирования свою функциональность, к консилиуму присоединятся и психологи.

– Они-то зачем? – диву дался Фурсов.

Биренбойм дергал правым плечом, то ли его так разминая, то ли возвещая, что холерик-непоседа оклемался. Унявшись, принялся за назидания:

– К чему привела поспешность – итог нагляден. Между тем центральная фигура – Посувалюк, без которой начинание, точно обесточенный робот, как бы не принимается в расчет. Дескать, озвучь «почтальон» компромат – да, несомненно убедительный – посол полезет в открытую пасть, не задумываясь. Можно подумать, что о добровольном заклании, кстати, вполне вероятном, всю жизнь бредил. Разумеется… послание к нему аргументировано – крепкий психолог основательно все замешал, но он выпускник западной школы, с русским менталитетом почти не знаком. Стало быть, мог перепутать как размер, так и тональность. И… – Биренбойм забарабанил пальцами по столу, – при нынешних обстоятельствах я бы передоверил бы вашему спецу…

– Исключено, – воспротивился Фурсов. – Сверхсекретная операция – не кружок полемистов. Утечка – вот наш главный оппонент, опаснее «Мухабарата»! В таком деле лишнее слово – провал, вы же растягиваете круг посвященных, словно эспандер. Технарь, психиатр – куда ни шло. Кто объект, им знать необязательно. А психолог – увольте! Куда его деть потом?

– Ну, «живую шифровку» вы же придумали, – привел довод Биренбойм, ухмыляясь.

Фурсов потупился, замкнулся, то ли обезоруженный аргументом, то ли, наоборот, спешно подыскивая нежданной персоне нон-грата склеп-одиночку. Но вскоре распрямился и, выждав, когда официантка очистит соседний столик, со сдержанной благожелательностью молвил:

– Все усложняется. Однако, следует признать, не без пользы для дела, так что грех не согласиться. Вместе с тем время обсудить гарантии…

– Не торопитесь соглашаться, коллега, – воспротивился «Реактивный Дорон». – Не нам с вами решать… – Биренбойм запрокинул голову, указывая глазами в потолок. – А получив карт-бланш, в том числе поговорим и о закладных. Меня они беспокоят не меньше вашего.

– Нет уж, – запротестовал порученец деликатных дел, – предварительное условие: о новом покровителе проекта Иерусалим, тем более, Вашингтон знать не могут. Раскроете – за жизни Розенберга и координатора не дам и ломанного гроша. За нескольких прочих тоже…

Биренбойм неприятно повел губами, хмыкнул. В некоей экспрессии растопырил ладони, быстро взглянул на них, вернул руки на поверхность стола.

– Потрудитесь для начала координатора арестовать… – В пустых глазах Биренбойма мелькнула издевка. – Но в одном вы правы: назови я новоявленного партнера, кем он есть на самом деле – заговорщиком, подрывающим устои собственного государства, в чем ни на йоту не сомневаюсь, в лучшем случае, иракский почин загонят в бокс для испытаний. В худшем – выставят меня за профнепригодность. Вместе с тем и утаивать – безумие: в случае провала не сносить мне головы… – «Золотой Дорон» задумался.

– Не в вашей ситуации перебирать, – отослал к неким реалиям Фурсов. – Не столь вам лично, как Израилю в целом.

Биренбойм резко встал, давая знать, что повестка дня исчерпана.

– Поставим-ка в нашей шпионской смычке точку, – убывающий протянул руку, но вдруг дополнил: – Нет, точку с запятой. Сообщите куда и как переправить ответ.

– Прежний номер, но не позже пяти утра шестого. Принципиальное согласие: «Роза выходит замуж». Ответ «Да что ты!» – наша готовность провести встречу экспертов в Берлине. – Провожая Биренбойма в сектор регистрации, Фурсов оговорил прочие кодовые сигналы.

На борту лайнера «Берлин–Мюнхен» «Золотой Дорон» все пятьдесят минут полета, судя по прикрытым глазам, будто бы дремал. Между тем его осунувшееся лицо передавало испытываемые наяву эмоции: от гримас боли, разочарования до – простодушной улыбки. Перекличку ощущений, оказалось, навеял неуместный для столь дискретного форума вопрос, заданный московским эмиссаром при расставании: «Как удалось изучить русский так глубоко? Учитывая акцент, он ведь для вас неродной». Скорый ответ Биренбойма «Иосиф Виссарионович помогал» сбил провожающего с толку, несколько секунд тот учащенно хлопал ресницами. Дабы внести ясность, что сказанное – шутка, Биренбойм даже похлопал москвича по плечу.

Пригревшись в самолетном кресле, Дорон задумался, собственно, почему отлуп он облек в образ Сталина, отлично зная, что и в космосе подсознательного всему есть объяснение. Вскоре вспомнил: Сталин красовался на обложке каждой школьной тетрадки, по крайней мере, пока он учился в советской школе с 1940 по 1946 год.

Далее Биренбойм растекся воспоминаниями, чего себе, как правило, не позволял, родившись замшелым, живущим одним настоящим прагматиком. Прошлое – лишь архив для редких, не всегда полезных ссылок, считал он, источником вдохновения, тем более, плацдармом для будущего служить не может.

Пестрая ретроспектива где печалила, а где интриговала. С особой ясностью, до вкуса слез, воссоздался эпизод, когда его, четырнадцатилетнего подростка, беженца из Польши, разорванной по «хребту Молотова-Риббентропа», одноклассники из копейской средней школы, скрутив руки, заставляли произносить «кукуруза». Принудив, мерзко хохотали от грассирующего «р». Однако дружно встали за «жирного» горой, как только над ним стал глумиться соученик на класс выше. Здесь картавый, приблудший коротышка почему-то из чужака обернулся в «своего».

Но куда более Дорона, не по годам смышленого, удивляло то, что русские ребята редко обращались с просьбой дать списать или помочь с домашним заданием. Предпочитали получить «кол» и, как следствие, взбучку от матери, нежели прогибаться. Между тем два одноклассника-еврея, оба местных, не то что он, перемещенное лицо, напрягали Биренбойма, самого одаренного ученика школы, не стесняясь.

Ну а русский, общая языковая группа с польским, родственный славянский язык, включая письменность, пересоленную исключениями, Биренбойм освоил за год. В последующем, читая запоем, лишь совершенствовал.

Фурсов, в отличие от Биренбойма, в ту ночь никаких этнопсихологических экскурсов не совершал, поскольку до шести утра корпел в узле связи восточноберлинского центра КГБ: обменивался с Агеевым радиограммами. В сухом остатке его реляции свелись к следующему: контрагент, крупный чин «Моссада», скорее всего, архитектор операции «Посувалюк», дал знать, что заинтересован в продвижении проекта, невзирая на смену полюсов. Наконец, получив под утро приказ заякориться в Берлине, – с прицелом на прогнозируемый ОК «Моссада» – завалился на конспиративной квартире спать.

Глава 12

5 января 1991 года 16:00 г. Москва

Борис Сухаренко, зав. аналитическим отделом ГРУ Минобороны СССР, чуть покусывал губы, глядя на январский лист календаря, где выделялась обведенная красным цифра «15». При этом объявленный ООН Ираку дэдлайн, обязывающий к этой дате вывести оккупационные войска из Кувейта, здесь ни при чем. Ближний Восток для полковника, дальше Сочи нигде не бывавшего, весьма отдаленная реальность, притом что на одну из стран региона он имел серьезные виды. Пятнадцатое января – последний день его воинской карьеры, день долгожданной демобилизации. Не более, чем совпадение.

Между тем иракский фурункул, зловеще набухающий, лишил в последние дни полковника покоя. Его, с недавних пор добровольного агента «Моссада», новое начальство основательно загрузило. А начиная с 28 декабря, вовсе затюкало, требуя конкретных оперативных действий, ему, кабинетной крысе, либо неподвластных, либо подталкивающих к зачатию опасных, на грани разоблачения, связей.

Вместе с тем Борис Ефремович, главный аналитик службы, один из самых информированных в Минобороны людей. Именно он сообщил на Шауль Амелех о том, что, вопреки политическому решению Горбачева, – отозвать контингент военных и гражданских специалистов из Ирака – отдельные, особо ценные, эксперты остаются или заменяются. Работает где берущий начало с семидесятых, махрово расцветший «откат», а где – неутоленные амбиции военно-промышленного комплекса. В скором времени Ирак – настоящий ЭСКСПО новейшей военной техники. Смотри, фотографируй, а повезет – разбирай на запчасти.

Как бы там ни было, прозвучавшую 28 декабря команду склонить советского гражданина вылететь с «гостинцем» в Ирак Сухаренко отверг на корню, жестко ответив: «Ни одного шанса. В который раз прошу не ставить чреватые разоблачением задачи». Однако отповедь «Моссад» не смутила – полковника одолевали все новые и новые, передаваемые через связного, прежнего профиля радиограммы. Отвечал на них он лишь выборочно, то и дело задумываясь, не совершил ли непоправимую ошибку.

Тут самое время понять, что подтолкнуло Сухаренко к измене. Агония империи, экономическое банкротство общества или страх перед разгромом силовых ведомств, как в случае с Черепановым? Может, близкая демобилизация?

Несложно предположить, что все понемногу, но ничто из перечисленного побудительным мотивом не служило. Провокатором устоев стал национальный фактор – мерзопакостный, переливающийся из века в век, неустранимый и прогрессом вирус. Выплеснутая перестройкой гласность подвинула Бориса Ефремовича вспомнить о своем, до десятого колена… еврействе. (Пусть его фамилия украино-белорусской этимологии никого не смутит, у евреев подобных имен собственных хватает. Дезориентировала она и армейских особистов, некогда утверждавших ему допуск высшей категории. Его же родители, памятуя печальный опыт ряда наций-изгоев, при введении в середине сороковых в свидетельствах о рождении и паспортах графы «национальность», благоразумно назвались «белорусами», к слову, не очень душой покривив. На тот момент в Гомельской области обитали сотни Сухаренко, их ближние и дальние, но отнюдь не титульной национальности родственники).

Здесь полковник ощутил, что свою географическую отчизну никогда не любил хотя бы потому, что вынуждала его этнические корни прятать. Кроме того, преобладающий в советском социуме психотип, выделяющийся дивной расхлябанностью и извечным поиском виновных, ему был всегда чужд, а с недавних смутных пор – стал невыносим. Наводнившая же Москву литература из Израиля, нельзя не признать, искусная на самый требовательный взгляд агитка, Баруха Фроимовича (в оригинале) с исторической родиной и вовсе породнила.

Между тем полковник понимал, что переезд из неблагополучной в экономически состоятельную страну, по причине его немолодого возраста (сорок восемь), статуса, подобающего высоким чаяниям, не сулит. Ведь, кроме шпионского «диплома», ему, увы, предложить нечего. Совсем скоро обнажилась безрадостная, но хоть каких-то гарантий перспектива: распродать доступные госсекреты в обмен на трудоустройство в системе израильской безопасности, эмигрируй он в Израиль.

Стороны ударили по рукам, едва занимаемая Сухаренко должность и искренность его намерений обрели на Шауль Амелех подтверждение. Так на трансконтинентальную лыжню шпионажа встал очередной, не поддающийся учету перебежчик. Но тут полковника настигает хмурое прозрение: в набирающих обороты сношениях уважительных, роднящих по общности крови чувств нет и в помине. В основе основ – незатейливое, хоть и укрываемое фиговым листком высокопарщины вымогательство. Он, конечно, не знал, что с началом Большой иммиграции в Израиль из СССР израильскую госбезопасность, прочие правительственные учреждения засыпали десятки подобных обращений. Как говорится, закормили…

При всем том Борис Ефремович тоже был евреем, с присущим его этносу обостренным инстинктом самосохранения. Быстро разобравшись, куда дует ветер, резко снизил профиль сотрудничества. В ответ «Моссад» предпринял сильный, едва прогнозировавшийся инициативником ход: вручил полковнику на подпись соглашение о выделении ему компанией общественного жилья «Амидар» трехкомнатной квартиры. Не зная иврита, он, разумеется, не мог прочитать, что малогабаритная «дыра» – как в прямом, так и в переносном («дыра» – квартира на иврите) – в занюханном городке Сдероте, на последнем этаже полупустующего дома без лифта, в восьмидесяти километрах от Шауль Амелех…

Поглядывая на календарь, Сухаренко решал непростую задачу. Врученная ему утром у входа в метро депеша, с одной стороны, сторонних действий, чреватых обнажением двойной игры, не предполагала, ибо ответ обозначил себя, едва он радиограмму прочитал. Но с другой – переносила, хоть и косвенно, в эпицентр внутрисоюзного кризиса, в самый его гадюшник, от которого не только держись подальше, крайне опасно хоть что-либо из оного регистра знать. Тем более, проговориться.

Не один советский функционер высшего звена догадывался: в стране зреет заговор. Его щупальца тянутся из коридоров силовых ведомств.

Борис Ефремович уже склонялся к мысли отписаться «Сведений – никаких», когда всплыли мелькнувшие днями кадры израильской кинохроники – выстроившаяся за противогазами очередь. В самом хвосте – пожилая супружеская пара, с виду – репатрианты из совка, явно не в своей тарелке. Полковника вдруг посетило, что чета напоминает ему бабушку и дедушку по материнской линии, ныне покойных, у которых в детстве почти ежедневно гостил. Пахнуло чем-то теплым, близким, сколько раз за нелегкую, двойных стандартов жизнь обогревавшим. Сухаренко резко зачесал растопыренной пятерней волосы и за пять минут состряпал ответ:

«Вскоре после разгрома штаб-квартиры «Штази» Первое Главное управление КГБ и ГРУ в июне 1990 года перебазировали особо ценные досье и частично – архивы агентуры на территорию одного из советских военных городков в Ираке, не уведомив об этом советское руководство. Должно быть, опасались акций, аналогичных массовым беспорядкам в Восточном Берлине. По ряду косвенных свидетельств можно судить, что месяц назад, во время эвакуации советских специалистов из Ирака, архив изъяла служба безопасности «Мухабарат». Скорее всего, с одобрения Саддама Хусейна. Предпринимаются скрытые от правительства СССР попытки архивные материалы вызволить. Событие – не более чем, чем очередной индикатор зреющего в СССР антиправительственного заговора. Фройка».

Вечером того же дня Биренбойм, инициатор запроса, адресованного по телефону (через Париж) в московскую резидентуру из мюнхенского аэропорта, жадно вчитывался в ответ Сухаренко, нервно улыбаясь.

***

5 января 1991 года 17:00 г. Кунцево

Талызин украдкой посматривал на заморского гастролера, подбирая момент начать трудный, еще вчера назревший разговор. Открыл было рот для вступления, когда в калитку их пристанища, подмосковной дачи, постучали.

Гастролер выглянул в окно и, рассмотрев через штакетник знакомого, вышел из дому. Перебросился с визитером парой фраз, взял у того котомку, вернулся. Выложил на стол провизию, сложенный вчетверо лист бумаги, раскрыл, стал читать.

Текст навскидку – полстраницы. Гастролер изучал его меж тем долго, минут пять. Отложил, задумался, после чего вновь пробежал глазами. Недавние пролежни скуки на лице турнула озабоченность, если не тревога.

– Ты хотел говорить, Семен? – обратился гастролер, забрасывая лист в печку, где гудела газовая горелка.

– Разве? – смутился Семен Петрович. Из-за перепада настроения у стражника-компаньона ему общаться перехотелось.