Хроники Заводной Птицы

– Похоже на то, – сказал я в ответ.

К тому времени мы – я, унтер Хамано и капрал Хонда – уже хорошо узнали друг друга. Я – неопытный новоиспеченный офицер. Обычно долго прослужившие сержанты и унтера, вроде Хамано, держались от таких подальше и насмехались над ними, но у нас с Хамано такого не было. Он испытывал ко мне что-то вроде уважения за то, что я окончил университет, а я не придавал значения чинам и старался относиться с вниманием к его военному опыту и практической сметке. Вдобавок он родился в Ямагути, да и я недалеко оттуда – в Хиросиме. Поэтому мы как-то само собой нашли общий язык и сблизились. Он рассказывал мне о войне в Китае. У Хамано, прирожденного солдата с несколькими классами начальной школы за плечами, имелись свои сомнения по поводу этой нескончаемой, тягостной войны, и он откровенно делился ими со мной.

– Я человек военный, и война для меня – в самый раз, – говорил унтер. – За родину я готов умереть – такая у меня работа. Но эта война, господин лейтенант, из-за которой мы с вами тут сидим, – она нечестная, что ни говори. Неправильная какая-то… Линии фронта нет, с противником лицом к лицу не сойдешься. Наши идут вперед, а они почти не сопротивляются и отходят. Отступают, а потом снимают форму и смешиваются с гражданскими. Выходит, никак не поймешь, кто враг. Из-за этого многих невиновных убивают, а называют это «охотой за бандитами» или «остатками войск противника». Реквизируют провиант у китайцев. Ну продовольствие, положим, приходится отбирать, потому что фронт движется вперед так быстро, что тылам за войсками никак не угнаться. Пленных держать негде, кормить нечем – остается только убивать. Это разве правильно? Что мы в Нанкине[39 - В этом городе и его окрестностях в декабре 1937 – январе 1938 г. японская армия учинила массовую расправу над мирным населением, жертвами которой стали более 140 тысяч человек.] натворили! Наша часть там тоже «отличилась». Людей бросали в колодцы десятками и забрасывали гранатами. Язык не поворачивается рассказывать, что там наделали. Я вот что думаю: нет у этой войны никакой «великой идеи», господин лейтенант! Самая настоящая резня, вот и все. А страдают, выходит, бедные крестьяне, которым до всех этих идей никакого дела нет. Наплевать им и на Гоминьдан, и на маршала Чжана[40 - Имеется в виду Чжан Сюелян, китайский маршал, военный правитель Маньчжурии до вторжения в нее японцев.], и на 8?ю армию[41 - Одно из наиболее боеспособных соединений Коммунистической партии Китая в период войны с Японией.], и на нас. Для них – была бы еда, и слава богу. Я сам из семьи бедного рыбака и хорошо знаю, чем бедняки живут. Работают как каторжные с утра до ночи, и все равно еле-еле на хлеб хватает. Неужто Японии польза от того, что мы их тут колотим без смысла, без разбора. Сомневаюсь я, господин лейтенант.

Капрал Хонда, в отличие от Хамано, много о себе не рассказывал. Он вообще был человек молчаливый и всегда просто внимательно слушал наши разговоры. Но немногословность в его случае не означала замкнутости или угрюмости характера. Просто Хонда по своей инициативе редко открывал рот. Из-за этого, правда, мне иногда приходило в голову, что я толком не знаю, о чем думает этот парень, но неприязни он у меня не вызывал. Скорее даже его спокойствие как-то смягчало людские сердца. Что бы ни случилось, он сохранял на лице одно и то же невозмутимое выражение. Хонда родился в Асахикаве, где его отец заведовал маленькой типографией, и был моложе меня на два года. После школы стал вместе со старшими братьями помогать отцу в работе. Всего их было три брата, самого старшего за два года перед тем убили в Китае. Хонда любил читать и, как только у него выдавалась свободная минута, тут же укладывался с какой-нибудь книжкой о буддизме в руках.

Я уже говорил, что Хонда не имел никакого боевого опыта – только год военной подготовки в Японии. И тем не менее это был замечательный солдат. В каждом взводе обязательно есть один-два таких человека, выносливых и выполняющих свой долг беспрекословно, без лишних жалоб. Физически крепкие, с отличной реакцией, эти люди моментально схватывают то, чему их учат, и очень хорошо пользуются этим на практике. Хонда был из их числа. Он проходил подготовку в кавалерии, поэтому лучше всех разбирался в лошадях и взял на себя заботу о наших животных, которых в отряде было шесть. Впрочем, он не просто заботился о них. Нам даже казалось, что Хонда до самой последней мелочи понимает лошадиное настроение. Хамано сразу признал способности капрала и со спокойным сердцем стал ему многое поручать.

Так что, несмотря на разношерстный состав нашего отряда, мы здорово понимали друг друга. Всех этих формальностей, обязательных в регулярных частях, мы не соблюдали. Как бы это сказать… Наверное, нас всех свела судьба. Поэтому Хамано и мог вести со мной откровенные разговоры, немыслимые между нижними чинами и офицерами.

– Что вы думаете об этом Ямамото, господин лейтенант? – спросил унтер.

– Похоже, он из спецслужб, – ответил я. – Настоящий спец, раз так чешет по-монгольски. Знает эти места как свои пять пальцев.

– Точно. Я подумал сначала, что он из тех бандитов-выскочек, которые втерлись в доверие к нашим тузам в армии. Но это не тот случай. Те типы мне хорошо знакомы. Только и делают, что болтают без остановки – чего было и чего не было. И чуть что – сразу за пистолет. А наш Ямамото – серьезный субъект. Большой мастер. Не последний чин там у них – сразу видно. У меня на таких чутье. Наши, похоже, хотят создать диверсионные группы из монголов, служивших на Хингане[42 - Горная гряда на северо-востоке Китая и востоке Монголии.]. Говорят, для этого вызвали несколько спецов по диверсионным операциям. Может, Ямамото связан с этим делом.

Хонда стоял с винтовкой на карауле в некотором отдалении от нас. Я положил браунинг рядом на землю, чтобы иметь оружие наготове. Хамано, сняв гетры, массировал ноги.

– А может, и не так, – продолжал он. – Может, тот монгол – на самом деле офицер Монгольской армии, из тех, кто против Советов и хочет установить секретные контакты с нашими.

– Такое тоже возможно, – сказал я. – Но послушай! Не говорил бы ты лишнего при посторонних. А то они тебе голову снимут.

– Ну, не такой уж я дурак. Это ж я только здесь так говорю, – ухмыльнулся Хамано и сразу сделал серьезное лицо. – Но если это так, тогда Ямамото – опасный тип. Так и до войны недалеко.

Я кивнул. Монголия формально считалась независимой, но на самом деле была сателлитом Советов. Они полностью держали ее в руках. В этом смысле Монголия мало чем отличалась от Маньчжоу-го, где всем заправляла японская армия. Но все знали, что в Монголии действовали подпольные антисоветские группы, имевшие тесные связи с нашими военными в Маньчжоу-го и организовавшие к тому времени несколько мятежей. Ядро этих групп составляли военные, у которых произвол Советской армии вызывал внутренний протест, землевладельцы, сопротивлявшиеся насильственной коллективизации, и ламаистские монахи – их набиралось больше ста тысяч. За пределами страны эти группы могли рассчитывать только на расквартированные в Маньчжурии японские войска. И вообще мы – такие же азиаты, как они сами, – были им ближе русских. В 1937 году раскрыли заговор, участники которого готовили большие беспорядки в Улан-Баторе, и пошли массовые чистки. Несколько тысяч человек – военных и монахов – казнили как контрреволюционеров за связь с японской армией. Но с антисоветскими настроениями покончить не удалось – то тут, то там они давали о себе знать. И в том, что офицеры японской разведки переходят Халхин-Гол и тайно встречаются с монгольскими офицерами из числа заговорщиков, ничего необычного не было. Чтобы помешать этому, монгольские сторожевые отряды все время патрулировали границу с Маньчжоу-го и объявили запретной зоной прилегающую к ней территорию шириной десять – двадцать километров. Но уследить за таким огромным районом было невозможно.

Окажись мятеж успешным, Советская армия сразу бы влезла в это дело, чтобы подавить контрреволюцию. Случись такое, мятежники обратились бы за помощью к Японии, и у Квантунской армии появились бы основания для военного вмешательства. Отхватить Монголию – все равно что всадить нож в бок Советам в Сибири. Верховная ставка в Токио пыталась сдержать эти настроения, но штаб Квантунской армии был переполнен амбициозными личностями и такой шанс не упустил бы. А это уже грозило не просто пограничным конфликтом, а настоящей войной с Советами. И если бы она началась на маньчжуро-советской границе, Гитлер, очень может быть, вторгся бы в Польшу и Чехословакию. Вот что имел в виду Хамано, говоря о войне.

Уже рассвело, а Ямамото не возвращался. Последние ночные часы я провел в карауле – сидел с винтовкой, взятой у Хамано, на невысоком песчаном холме и глядел на небо на востоке. Восход солнца в Монголии – картина замечательная. На горизонте вдруг возникла плывущая во мраке размытая полоса. Она начала расширяться, вырастая все выше и выше. Казалось, что с неба протянулась гигантская рука и не спеша стала поднимать закрывавший лик Земли ночной покров. Потрясающее зрелище! Я уже говорил: величие окружавшего нас мира многократно превосходило мои способности к постижению его. Я смотрел, и меня охватывало чувство, будто сама моя жизнь как-то истончается и медленно уходит в небытие, туда, где совсем нет места таким мелочам, как дела и заботы человеческие. Открывавшаяся передо мною картина повторялась уже сотни миллионов… миллиарды раз, с незапамятных времен, когда на Земле не существовало даже признаков жизни. Я забыл про караул и как завороженный смотрел на рождение нового дня.

Дождавшись, когда солнечный диск целиком показался из-за горизонта, я закурил, отпил воды из фляжки и помочился. Как там сейчас, в Японии? Я представил наш город в начале мая – аромат цветов, лепет реки, облака в небе. Вспомнил старых друзей. Семью. Сладкий вкус нежных рисовых лепешек, завернутых в дубовый лист. Я вообще-то не большой любитель сладостей, но тогда мне до смерти захотелось лепешек. За это я отдал бы половину своего годового денежного довольствия. Подумав о Японии, я почувствовал себя на краю света. Ну почему мы должны, рискуя жизнью, биться за эту необъятную бесплодную землю, не имеющую почти никакой ценности ни для военных, ни для промышленников, где нет ничего, кроме грязной травы и клопов? Я готов был сражаться и умереть за родные места, но отдать единственную жизнь, подаренную человеку, за голую пустыню, не способную родить ни зернышка, – полная нелепость.

Ямамото вернулся на следующий день на рассвете. В то утро я опять стоял в карауле и рассеянно смотрел на реку, когда позади послышались звуки, напоминающие лошадиное ржание. Я быстро обернулся, но ничего не увидел. Выставил винтовку и стал пристально вглядываться в ту сторону, откуда донесся шум. Сглотнул слюну – так громко, что сам вздрогнул. Палец дрожал на спусковом крючке – до сих пор мне ни разу не приходилось ни в кого стрелять.

Спустя несколько секунд через гребень песчаного холма перевалила лошадь, на которой сидел Ямамото. Не снимая пальца со спуска, я огляделся, но больше никого не увидел – ни приезжавшего к Ямамото монгола, ни вражеских солдат. В небе на востоке зловещей каменной глыбой висела большая белая луна. Ямамото, похоже, был ранен в левую руку – на ней была повязка из пропитавшегося кровью носового платка. Я растолкал Хонду, чтобы он приглядел за лошадью. Видно, она пробежала долгий путь – тяжело дышала и была вся в поту. Хамано встал вместо меня на часы, а я взял аптечку и занялся рукой Ямамото.

– Пуля прошла навылет, кровотечение прекратилось, – сказал Ямамото.

Он оказался прав: пуля, к счастью, и правда пробила только мягкие ткани, не задев кость. Я снял его повязку из носового платка, продезинфицировал рану спиртом и перевязал. Пока я проделывал это, Ямамото даже не поморщился. Только над верхней губой выступили еле заметные капельки пота. Промочив горло водой из фляги, он закурил и глубоко, с удовольствием затянулся. Потом достал браунинг, зажал его под мышкой и, вынув обойму, ловко, одной рукой, снарядил ее тремя патронами.

– Лейтенант, немедленно уходим отсюда. Перейдем на ту сторону и двинемся на наблюдательный пункт Маньчжурской армии.

Быстро, без лишних слов, мы свернули лагерь, сели на лошадей и двинулись к переправе. Я не спрашивал у Ямамото, что с ним произошло и кто в него стрелял. По своему положению я не мог задавать таких вопросов, но если бы даже мог, он вряд ли бы мне ответил. Тогда у меня в голове сидела только одна мысль: как можно скорее выбраться с территории противника, перейти на правый берег Халхин-Гола, где можно чувствовать себя в относительной безопасности.

Мы погоняли лошадей по травянистой равнине. Все молчали, но думали об одном: удастся ли нам благополучно перебраться на ту сторону. Если монгольский патрульный отряд доберется до моста раньше нас – тогда конец. Шансов выбраться из этой заварухи не оставалось никаких. Помню, подмышки стали мокрыми от пота.

– Лейтенант, в вас когда-нибудь стреляли? – обратился ко мне Ямамото после долгого молчания.

– Нет, – ответил я.

– А самому приходилось стрелять в кого-нибудь?

– Нет, – повторил я снова.

Какое впечатление произвел на него мой ответ? Зачем он задавал эти вопросы? Я так и не узнал этого.

– Вот здесь документы, которые нужно доставить в штаб, – проговорил Ямамото, положив руку на седельную сумку. – Если это будет невозможно сделать, их надо уничтожить – сжечь, закопать в землю… Но что бы ни случилось – они не должны попасть в руки врага. Что бы ни случилось. Это наша самая главная задача. Хочу, чтобы вы это поняли. Это очень, очень важно.

– Я все понял.

Ямамото пристально посмотрел мне в глаза.

– Если мы окажемся в безвыходном положении, первым делом пристрелите меня. И без всяких колебаний. Я застрелюсь сам, если смогу. Но если из-за руки не сумею покончить с собой, тогда стреляйте вы. И наверняка, чтобы насмерть.

Я молча кивнул.

До переправы мы добрались еще засветло, и стало ясно, что мучившие меня дорогой опасения имели под собой основания. Там уже расположился небольшой отряд монгольской армии. Мы с Ямамото взобрались на невысокий холм и стали по очереди наблюдать в бинокль. Восемь человек – не так уж много, но вооружение они имели чересчур внушительное для пограничного дозора. У одного был автомат. На небольшом возвышении стоял станковый пулемет, обложенный мешками с песком и повернутый дулом к реке. Понятно, они обосновались на этом месте, чтобы не дать нам перейти на тот берег. У реки разбили палатки, в землю вбили столбы, к которым были привязаны десять лошадей. Судя по всему, монголы не собирались уходить, пока не поймают нас.

– А нет ли какой-нибудь другой переправы? – поинтересовался я.

Оторвавшись от бинокля, Ямамото посмотрел на меня и покачал головой.

– Есть, но слишком далеко. Верхом понадобится два дня, но у нас нет столько времени. Так что остается переправляться только здесь.

– Вы имеете в виду ночью?

– Именно. Ничего другого не остается. Лошадей оставим здесь. Уберем часового, а остальные, наверное, будут крепко спать. Не волнуйтесь – из-за шума реки почти ничего не будет слышно. Часового я беру на себя. Ну, пока нам делать нечего, так что лучше поспать сейчас, чтобы отдохнуть как следует.

Переправляться решили в три часа утра. Капрал Хонда снял с лошадей все снаряжение, отвел подальше и отпустил. Вырыли глубокую яму, закопали лишние боеприпасы и провиант. Оставили только фляжки с водой, еды на один день, оружие и немного патронов. Если бы монгольские солдаты захватили нас, мы все равно бы не отбились, сколько бы ни имели патронов: по огневой мощи они были сильнее во много раз. Покончив с делами, решили отсыпаться до назначенного часа. Следовало воспользоваться вынужденным отдыхом: прорвись мы через переправу, времени на сон, наверное, не нашлось бы. На часы первым стал Хонда, его должен был сменить Хамано.

Ямамото лег в палатке и тут же заснул. Похоже, все это время он вообще не спал. У изголовья лежала кожаная сумка, куда Ямамото положил свои важные бумаги. Скоро отключился и Хамано. Усталость одолевала, но нервное напряжение никак не давало уснуть. Спать хотелось смертельно, но я ничего не мог поделать. Представлялось, как мы убиваем монгольского часового, как пулемет поливает нас огнем на переправе… Нервы напряглись до предела. Ладони стали мокрыми от пота, ломило в висках. Сумею ли я в случае чего действовать, как подобает офицеру? Я не был уверен. Выбравшись из палатки, направился к стоявшему на часах Хонде и присел рядом.

– Ну что, Хонда? Может, нам здесь умереть придется?

– Все может быть, – отозвался капрал.

Мы помолчали. Что-то мне не понравилось в этом его «все может быть». Был здесь оттенок какой-то неопределенности. С интуицией у меня не очень хорошо, но я все-таки понял, что за расплывчатым ответом Хонды что-то кроется, и решил выведать, что он имел в виду.

– Если тебе есть что сказать – выкладывай, не стесняйся, – сказал я. – Может, мы вообще в последний раз разговариваем. Отведи душу!

Плотно сжав губы, Хонда некоторое время поглаживал пальцами песок у себя под ногами. Я видел, что в душе у него идет какая-то борьба.

– Господин лейтенант, – наконец заговорил он, глядя мне прямо в глаза. – Из нас четверых дольше всех проживете вы – и умрете в Японии. Жизнь ваша будет гораздо длиннее, чем сами думаете.

Теперь пришла моя очередь пристально посмотреть на капрала.

– Вы, наверное, сомневаетесь: откуда это может быть мне известно. Я и сам не могу объяснить. Просто знаю – и все.