Опыт моей жизни. Книга 2. Любовь в Нью-Йорке

Наполнили рюмки.

Женя мне:

– Что ты пьешь?

– Мне все равно! Можно шампанское.

* * *

Пригубив для приличия, я кладу бокал на место: мне не нравится пить, не приносит ровно никакого удовольствия. Зачем же тогда пить? Выпив, Женя приглашает меня на первый танец. Медленный. Положив свои руки ему на плечи и почувствовав его большую грудь так близко от своей, я начинаю испытывать такое сильное чувство неловкости, что даже начинаю жалеть, что приехала. Мне совестно, что я поехала в дорогой ресторан с человеком, который на что-то рассчитывает, который полагает, что раз я здесь, значит, у него есть надежда…

Отдыхать, есть-пить за его счет ты пошла! А танцевать с ним и обнимать его тебе неприятно! Здесь же я понимаю, что уже слишком поздно, и толпа танцующих все теснее и теснее прижимает нас друг к другу. Я не отталкиваю его, боясь, как бы он не прочитал моих мыслей, и продолжаю танцевать, стараясь придать своему лицу и движениям самое естественное дружелюбное выражение.

С этим безукоризненным выражением на лице, я скромно смотрю в сторону, на танцующих, и по мере того как мы медленно топчемся на месте парой, вращаясь вокруг своей оси, проплывают мимо меня томные лица и фигуры в томных позах танцующих в полумраке. Вот девушка-блондинка в парчовом платье, горящем, как золотой огонь, и ее кавалер в токсидо. Вот черненькая с таким разрезом на спине, что едва не виден копчик над попой. Вот леди в ажурных черных чулочках и серебряных туфлях на высоких каблуках.

Мужчины, в основном все в костюмах и выглядят все примерно одинаково, за исключением очень стильно одетых, совсем молодых ребят. Зато туалеты дам представляют собой очень интересные зрелища. Вот, например, девушка в шляпе с перьями. Перья расходятся вверх и в стороны, как павлиний хвост, и внутри каждого пера, помимо того что они окрашены каждое в яркий и другой цвет, – по огромному камню. А вот другая леди: у нее на чулках нарисованы тигры. Вместо глаз у тигров – по два сверкающих камня, очень похожих на бриллиантовые.

Вот танцуют папа с дочкой, похожей на маленькую проституточку. Ну! Что тако-о-е? Папа пьян? Или… это не папа? Ах, как же я раньше не догадалась. Лолита! Набоковская Лолита! Смотри-ка, в жизни тоже, значит, такое бывает! Он пьян. Или обкурен? При всем честном народе безудержно щупает своими огромными волосатыми лапами ее маленькое детское тельце. Ребенок, сущий ребенок! Ей лет двенадцать-тринадцать, не больше. С удивлением оглядываюсь вокруг: на лицах равнодушие, как будто их не видят. Или не хотят видеть. Боже мой, какой бесконечный танец!

Наконец танец кончается, и начинаются поздравления юбиляров со сцены.

Тетя Сарра поздравляет племянника с восемнадцатилетием. Желает здоровья, счастья, много денег и посылает в подарок эту песню. Публика начинает заводиться, на танцплощадку высыпает куча народу.

Баба Маня поздравляет внука Дэйвида с тринадцатилетием, желает здоровья, счастья, долгих лет жизни и посылает в подарок эту песню.

Фрида поздравляет мужа с юбилеем… Ансамбль начинает играть зажигательную «Семь сорок». На танцплощадке становится все люднее и теснее. Золотом шитые платья, бриллиантами сверкающие шеи, парчовые блузы, глубокие разрезы, шокирующие декольте, черная ткань токсидо, разноцветные перья, экстравагантные шляпки, сверкающие камни, ослепительные улыбки, обнаженные ножки, голые спины – все смешивается в один сумасшедший вихрь.

Мамочка и папочка поздравляют сыночка Дэйвида с тринадцатилетием, желают здоровья, счастья, долгих лет жизни и посылают в подарок эту песню.

И остановившаяся на минуту толпа снова начинает танцевать.

Мы с Женей вернулись к нашему столику. Фаина с Майклом сидели со скучающими лицами: они не танцевали все это время, а только смотрели на других, сидя на месте. Увидев, что мы с Женей вернулись, Фаина встала, сняла свою сумочку со спинки стула и, наклонившись ко мне, спросила: «Ты не хочешь в туалет?»

Я была рада случаю отойти от стола, от Жени, от танцев, слегка привести себя в порядок.

– Почему ты не танцуешь? – спросила я ее в туалете, когда она вышла из своей кабинки и стала рядом со мной у ярко освещенного лампами зеркала.

– С кем? С Майклом что ли? – презрительно сказала она, поправляя свои волосы и рассматривая свое лицо в зеркало. – Да не-е-ет, это так. Я с ним просто так. Пока…

– А я думала, что это твой муж!

Фаина уронила руки и в ужасе вытаращила глаза.

– Ты что?!

Она открыла воду, прыснула жидкого мыла и, ударяя кольцами друг о друга (на каждом пальце у нее было минимум по кольцу!), стала тереть руки.

– И вообще, я только что разошлась! – добавила она. Я сделала удивленное лицо.

– Скажу я тебе: порой живешь с человеком и десять и пятнадцать лет и не знаешь, что живешь с подлецом! Вот так. А этот… – голос ее снова наполнился презрением, – Майкл – не-е-ет! Если бы он был то, что надо, разве бы жена ушла от него?

– А от него ушла жена?

Фаина выдвинула нижнюю челюсть, поджимая нижнюю губу, и кивнула головой:

– Ну, да. То он учился на курсах программистов, не вышло. То он химчистку открывает – сгорело. Ему уже тридцать восемь лет, у него уже никогда денег не будет.

– Ну и что, что нет денег? А что, если нет денег, значит, он не человек? – не выдержала я.

– Ты понимаешь… Если он не умеет заработать, значит, он бездарь, дурак, я не могу его уважать. Какое там любить! Вот Женя – выражение лица у нее мгновенно изменилось, стало из лениво-сонного почтительным и серьезным, – это мужик! Этот нигде не пропадет! У него голова ва-а-а-ри-и-ит! – она закатила глаза. – Он из снега на улице, вот снег лежит, да, он из него деньги сделает! Не упускай его, Женя отличный вариант, – и, понизив голос, Фаина добавила, выкатив восторженные глаза: – Он же миллионер!

– А Майкл, стало быть, тебе не нравится?

– Нет. Нет. Майкл – это моська. Он за Женей ходит, раскрыв рот. И всю жизнь он будет мечтать до Жениных высот доползти, а в реальности даже на один дом скопить не сможет. Нет, это не годится. Идем, посидим, поболтаем немного, – сказала Фаина, увлекая меня в предбанник, мягко освещенный матовыми лампами, где у трюмо лежали всякие дезодоранты, кремы, щетки, шпильки, косметика.

Мы сели у зеркал в мягкие кресла, обитые темно-вишневым бархатом, и она закурила.

– Короче, что тебе сказать… – сказала Фаина, разжимая губы после затяжки и оставляя на папиросе кольцо от темно-вишневой губной помады. – Был у меня тут один, слышишь, красавчик, блондинчик, голубые глазки. Мм-п-с-с-у! – она поцеловала воздух своими жирно накрашенными губами. – Ты не поверишь, это концерт! Втюрился в меня по уши! Но та-а-кой идиот! My God![15 - О Господи!] В парк (!) он меня гулять приглашал! Слышишь? – она тронула мою руку, смеясь. – В парк! – повторила она, с каким-то особенным ударением на слове парк, как будто было в этом слове что-то зазорное, нелепое и смешное.

Я привыкла не выражать своих мыслей вслух. Я, как человек-невидимка, только слушаю, но реакции свои держу плотненько в себе. Так гораздо лучше, иначе, останусь совсем одна.

– В парк! Ну я ему говорю: Don’t I deserve a «Tavern on the Green»?[16 - Я не заслужила, чтобы меня пригласили в…] Так, с улыбочкой говорю, знаешь…

– Что это за таверна? – не поняла я.

– Ты не знаешь, что такое «Таверна на грин»?!!! – Фаина смотрела на меня так, как если бы я только что сказала ей, что я не умею читать или писать.

– Не знаю, – спокойно сказала я. (В душе своей я презирала ее, с ее дешевыми дорогими идеалами.)

– Ты что-о! Это самый дорогой ресторан в Сентрал-парке. О, сразу видно, тебе ни разу еще не попался настоящий мужик! – глаза ее заблестели. – Сейчас познакомилась с новым. Ювелир. Тридцать пять лет, интересный такой мужик. Пригласил меня в «Таверну на грин!». Там бутылка шампанского триста долларов стоит! Ты, говорит, всех денег мира стоишь! Я люблю поинджоить лайф,[17 - To enjoy ones life – наслаждаться жизнью.] знаешь, сколько этой жизни?! Колечко мне подарил. – Она, любуясь, протянула руку с тоненьким изящным колечком с бриллиантовым камешком.

– Симпатичное, – сказала я.

– Да, – сказала она, запрокидывая голову, как бы вспоминая какие-то приятные сцены своих с ним встреч, потом, сощурив глаза и как бы отогнав воспоминания, сказала: – Ну, посмотрим! Ездить-то он ездит, а вот женится ли?

Она встала и, просунув руки через клинья юбки, стала подтягивать тончайшие колготки, на стройных ногах, поправила юбку, со всех сторон ощупав свои округлые мягкие бедра, наклонилась к зеркалу, что-то рассматривая в своем густо накрашенном глазу. Я автоматически тоже взглянула на себя в зеркало, но в простом моем платье, казалось, нечего было поправлять. Фаина, как видно, считала, что тех трех с половиной тонн косметики на ее лице недостаточно, и поверх толстенных слоев туши, теней и помады она заново нанесла еще по одному жирному слою.

– Ничего, – сказала она, облизывая губы и рисуя на них карандашом. – И муженек мой еще не раз пожалеет! Ничего-о-о-о…

– Он, что, ушел от тебя?

– Что ты?! Нет. Я ушла.

– Да? Чего ж ты ушла от него?

– Понимаешь, мы приехали сюда первые. Из Одессы, да, мы приехали. А через два года его матка, курва, приехала. Хоть бы она сдохла по дороге, а нет, доехала. Она больная, еле-еле ноги волочит, никак не сдохнет, гадина! Ссыт под себя, гадит в постель. И что ты думаешь? Я должна, видите ли, с ней жить и за ней ухаживать. Всю жизнь мечтала! Ты такое видела? – Фаина вытаращила глаза. – Здесь, в Америке, где столько квартир! Где такое слыхано, чтобы с родителями жить? Хе-хе… – она злобно хихикнула. – Я сказала: поди ты на хер. Нужен ты мне! Катись со своей больной маткой. – И с видом обиженного ребенка, упаковав в сумочку свою косметику, она добавила, обращаясь ко мне:

– Пошли!