Опыт моей жизни. Книга 2. Любовь в Нью-Йорке

Мы с Фаиной вернулись к столику. Женя с Майклом раскуривали новую «трубочку». Официантка, подойдя, воскликнула: «О-о-о-ой! Ребятки, не дадите затяжечку? Умираю – хочу. Здесь не могу. Хозяин увидит, выгонит. Пойдем сюда».

Женя встал и пошел за официанткой в короткой юбочке. Внизу, в бликах светомузыки вовсю танцевала толпа.

– Муж Федя поздравляет любимую жену с юбилеем, желает ей сто лет совместной жизни с собой и посылает в подарок… (барабанная дробь)… Уважаемые гости, уважаемые дамы и господа, прошу всех занять свои места. Мы начинаем! Шоу!!! (Играет музыка.)

Итак, Федичка посылает в подарок любимой жене шоу! Все рассаживаются по местам, а на сцену выходит невысокая женщина лет тридцати пяти, а может, сорока пяти, я не разбираюсь, хохочет, держится за живот и куда-то постоянно оглядывается с озорным выражением на лице. Ее провожают к стульчику, который для нее уже приготовили в центре танцплощадки, приглушается свет, и на сцену выходит огромный, с металлическими мускулами чернокожий юноша. Он почти совсем голый, лишь в обтягивающих тоненьких плавочках, и под музыку делает всякие движения, от которых еще пуще набухают его фантастические мускулы.

Он подходит к сидящей на стуле улыбающейся тучной имениннице, извивается перед ней, подставляя ее взору то свою грудь, то свою спину, то железную атлетическую ногу, то маленькую стальную попу, то набухший передок. Женщина хохочет. Затем, повернувшись к ней задом, он начинает в такт музыке, быстро-быстро трясти перед ней задницей. Женщина, вся красная от смеха, прикрывает лицо руками, снова отрывает руки от лица, машет руками и смеется.

Вдруг неожиданно что-то лопается и плавочки падают с юноши. Общее «Ах!», но, присматриваясь, я замечаю еще более тоненькие, совсем как веревочка, телесного цвета плавочки. Юноша нарочито томно гладит себя по груди, по бедрам, опускается перед ней на колени, снова встает. Затем музыка все убыстряется, и он в такт музыке начинает трясти своим задом все быстрее и быстрее у самого лица женщины. Поворачивается к ней передом и так же мелко-мелко трясет передним, тем самым местом, близко-близко придвинув его прямо к самому ее лицу. Публика ликует.

Именинница в малиновом платье вся вываливается со стула, трясясь от смеха. Смеются мужчины в токсидо, держа в руках свои сигареты, смеется блондинка в огненно-парчовом платье, смеется та, что в мини-юбке, с тиграми на чулках. Кто-то вообще не смотрит на сцену, кто-то занят тостами и выпивкой. Волосатый мужчина обнимает свою нимфетку. Он пьян вдрыск, и ему не до того, что происходит на сцене. На лице у Жени презрение. Майкл улыбается с видом: «Ох, ничего себе!» У Фаины на лице кислое выражение, и глаза ее как бы говорят: «Дикари!»

После шоу подали горячие блюда: шашлыки, цыплята табака, котлеты по-киевски. Впереди были еще чай, пирожные, фрукты, конфеты. Я чувствовала, что есть уже не могу, но все подаваемое было настолько аппетитно, красиво, что невольно пробовала то одно, то другое блюдо. Одни тарелки ставились на другие. Когда места уже совсем не оставалось, нижние тарелки забирали со стола и тут же, при нас, опрокидывали их в огромный таз, куда сваливались все отходы. Глядя на то, как полные тарелки с прекрасной едой сваливались в кучу с объедками, пеплом, окурками, я невольно думала о том, сколько людей сейчас в мире голодает. Хоть возьми и организуй отправку всех этих «отходов» куда-нибудь, где люди помирают от голода.

Одна такая тарелка, могла бы, возможно, спасти кому-то жизнь. Ребенок мог бы питаться таким количеством еды неделю. А тут – все бесцеремонно на выброс! Хоть бы ввели какой-то закон, чтобы платили ресторану наполовину меньше и еды, соответственно, чтобы выдавали наполовину меньше, а остальные деньги отправляли бы тем, кто в этом сильно нуждается. Ведь чем платить за еду, которую ты все равно не сможешь съесть, а потом выбросишь, не лучше ли помочь голодающим?!

* * *

Женя, наклонившись ко мне, что-то говорит мне.

– Что? – почти кричу я, подставляя ему ухо. – Ничего не слышно!

Ансамбль начинает играть мою любимую «Тум-балалайку» и, сидя на своем месте, я пускаюсь в отчаянный вихрь вальса с мечтой о Любви. Мы с моей мечтой дружно кружим, быстро перебирая ногами по всему набитому народом, но для нас пустому залу. Искры радости вспыхивают в воздухе. Я улыбаюсь своей мечте. Сияющими от счастья глазами, смотрю в ее лицо снизу вверх. Она выше меня ростом, галантно и нежно держит меня за руку и за талию, как кавалер, увлекая за собой в такт музыке. Ее дыхание касается моего лица, и от быстрого движения, я немного задыхаюсь. Если бы только прожить хоть один вихрь вальса с Любимым! Один полет, но сполна – в объятиях любимого, глаза в глаза, дыхание в дыхание… Неужели никогда не осуществится такая страстная, отчаянная моя мечта?!

* * *

– Пошли танцевать, говорю! – слышу я голос Жени сквозь оглушительный шум музыки.

Я встаю, мы идем с ним танцевать, а мне так отчаянно хочется положить ему голову на плечо и просто расплакаться, пожаловаться ему как старшему другу: наверное, никогда в моей жизни так и не будет Любви. Я растворяюсь в толпе, в чаду, в музыке, в мигании разноцветных лампочек, в его объятиях, от которых мне неловко. А может, именно тогда, когда я окончательно отчаюсь и потеряю надежду, она (Любовь) возьмет да придет?! В самый неожиданный момент… ведь так бывает!

* * *

Когда принесли счет, я заметила, что Женя и Майкл, отойдя в сторону, долго совещались и оба вытащили свои кошельки.

– В Союзе было принято, чтобы платил тот, кто пригласил всех, – говорит Фаина. У нее опять кислое лицо. – А здесь… здесь так принято – каждый платит за себя.

– Ты недовольна тем, что приехала в Америку? – спрашиваю я у Фаины.

– А чем здесь быть довольной? Одна депрессия от этой Америки!

– Да? – говорю я, обрадовавшись, что хоть кто-то еще думает так, как я. – Ты, правда, так считаешь? А что именно тебе не нравится здесь?

– Какая радость от того, что здесь все есть, если то же самое есть у всех?! В Союзе, помню, достанешь модный ватник или туфли импортные, так носишь их, какое удовольствие получаешь! А здесь – что толку, что обуви всякой, видимо-невидимо! Во-первых, когда такой большой выбор, глаза разбегаются, не знаешь, что и покупать, а во-вторых, какая радость от такой обуви, если ее каждый дурак купить может?

– А-а-а… – сказала я. – А чего же ты приехала сюда? Родители привезли?

– Да не-е-ет… родители сами подневольные жертвы. Они тоже в депрессии, не могут прижиться в этой Америке. Старикам, так вообще, тяжелее всего.

– Так, как же вы приехали? Кто был инициатором? – удивилась я.

– Брат мой, он религиозный. Он хотел очень уехать. Он всех нас и потащил за собой.

– Один брат троих потащил? – удивилась я. – А зачем же вы подчинились?

– Честно говоря, когда он эту идею выдвинул, я не была так уж сильно против. Мне казалось, что Америка – это что-то особенное. Только когда уже приехали, я увидела, как все тут, но теперь уж поздно.

– Ты же можешь вернуться! – сказала я. – Тем более, что твои родители, тоже хотят этого же.

– М-м-м… нас там уже ничего не ждет, – пессимистично сказала Фаина. – Квартиры уже нет. Как-то там уже все нарушено. Здесь – худо-бедно – живем, свыклись.

* * *

Поздняя ночь. Наша машина припаркована у освещенного подъезда Жениного дома.

– Ты пьян, Женя. Уже четвертый час утра, отвези меня домой, – говорю я.

– Нет, я не понимаю, что мешает тебе остаться у меня? Ведь тебе хорошо со мной?

– Женя, я уже в пятый раз повторяю тебе одно и то же. Ты мне приятен, но этого недостаточно, чтобы я у тебя осталась.

– Комплексы. Все комплексы. Промыли твою головку начисто. Да ни черта я не пьян, не делай рожи! Я выпил, да, но я не пьян. Я никогда не пьянею.

С минуту мы сидим молча.

Я смотрю, как он в упор, исподлобья глядя на руль, царапает его ногтем, и думаю, что потеряны вечер и ночь, завтра весь день буду опять отсыпаться, неосуществимые мечты мои теперь стали казаться еще более безнадежными. Каждый раз я воодушевляюсь, жду чего-то и все не то. Мне становится грустно, тяжело на сердце, особенно, когда я вспоминаю, что, вернувшись домой, я снова буду одна и что полумрак моей квартиры по-прежнему ждет меня.

– Я сейчас тебя изнасилую, – говорит мне вдруг он, – может быть, ты этого хочешь? Некоторые любят.

Что-то екнуло у меня в сердце, но я не шевельнулась и продолжала сидеть, делая спокойное выражение лица. Женя сидит не двигается, потом закуривает, и я перевожу дух, понимая, что он только говорит, выпендривается.

Мы снова молчим. В сущности, я и не тороплюсь домой. Плохо ли, хорошо ли, а сидя в машине с кем-то гораздо легче переносится тоска, чем дома, одной – на этой моей широкой двуспальной кровати, от одного воспоминания о которой кондрашка хватает.

Наконец Женя привозит меня домой. Войдя в дом и, закрыв за собою дверь, я иду прямиком в свою постель. Устала!

Я падаю в постель, уже не думая ни о Жене, ни о тоске, ни о завтрашнем дне, ни о работе с утра, как я обещала себе. Я плюхаюсь в постель и засыпаю тяжелым утренним сном, как умираю.

* * *

Проспала я до четырех дня. Разбудил меня звонок – снова Женя. Он звал ехать куда-то гулять вечером. День уже был разбит в любом случае. Что можно сделать, если человек проснулся под вечер? Выйдя из дома – можно хоть забыться.

* * *

– Девочка, ты вообще понимаешь, что делаешь?

– Что я делаю? Я же тебе сказала по телефону, что я могу встретиться с тобой только при условии, что на дружеских основаниях! Я же тебя предупредила! Ты сказал, о’кей.

– Да, я сказал.