Переводчик

Он заскользил пальцами по монитору планшета.

– Да, вы правы. Вам выдан спецпропуск. Пожалуйста, подойдите к идентификатору.

Я прижался к чёрному глазку, подождал, пока тот просканирует мою радужку, и через пару минут уже шёл по широкой аллее к зданию посольства, почти физически ощущая, как консьерж-майор буравит мою спину подозрительным взглядом.

В Имперские Соединённые Штаты я приезжал раз пять. Америкола была простейшим языком из всех существовавших в мире на данный момент, а, точнее говоря, оставалась единственным языком в традиционном его понимании – не превратившись, как остальные, в слепок уникально-специфической парадигмы национального сознания. Овладеть америколой хотя бы на элементарном уровне мог даже нормальный человек, не мутант, поэтому работающим в Штатах сотрудникам посольства и приезжающим делегациям рекомендовалось обходиться своими силами, не забирая профессиональных переводчиков с более "сложных фронтов".

Здание российского посольства было выстроено в вычурном стиле сталинского ампира – был в своё время в России такой правитель – поэтому поражало и давило своим величием одновременно. Помпезномонументальный гигант, словно тысячелетний дуб, вгрызался корнями в американскую землю, а высоченным шпилем центральной башни, увенчанным неизменной российской звездой, безжалостно протыкал лазурное небо над Имперскими Соединёнными Штатами. Я остановился прямо перед ним и задрал голову вверх. Великолепный фасадный декор с привкусом ар-деко, богатейшая мешанина лепнины, башенок, скульптур… что-то во всём этом меня притягивало и цепляло, задевало какие-то глубинные струны души, так что можно было стоять и смотреть… смотреть бесконечно долго, улетая мыслями в тёмные лабиринты своей – не своей? – памяти, упорно не желавшего кануть в лету прошлого, самого себя… и почти всякий раз, когда я замирал перед сталинским ампирным монстром, перед моими глазами возникала одна и та же мимолётная, но неизменнонавязчивая картина – словно пьяница-кинооператор, которого давно б следовало выгнать с работы, да нельзя, потому как приходится родным дядькой самому директору клуба, раз за разом прокручивал в моей голове старую немую плёнку…

…Богато обставленный кабинет с массивной краснодеревной мебелью, книжные шкафы с рядами увесистых томов словарей, я даже видел их названия, теснённые на корешках золотым рельефом… Deutsch-Russisches Worterbuch… dictionnaire frangais-russe… русско-японский словарь… задорные перезвоны трамваев за полуоткрытым окном, молодой лейтенант в форме советской армии, чёрный наган у виска, выстрел, глухой звук падающего тела, словно кто-то бросил на пол тяжёлую тряпичную куклу…

…одна и та же картина… всякий раз… просто наваждение какое-то…

Я потёр ладонями виски и подошёл к высокой двустворчатой двери парадного подъезда. Швейцар, узнав меня, приветственно кивнул головой.

– Добрый день, – он взял у меня пропуск и приложил его к терминалу. – Работать к нам?

– Нет, – в очередной раз объяснил я. – У меня назначена встреча с господином Кравцевичем. Он меня ждёт.

– Ах, да, понимаю, – швейцар оказался тоже на редкость хорошо осведомлён о моих семейных обстоятельствах. – Проходите. Приём проходит в саду. Сегодня чудесная погода, не правда ли? Вы пройдёте сами или вам вызвать сопровождающего?

Я покачал головой.

– Спасибо, я сам.

Швейцар провёл рукой по сенсорной панели, спрятанной в завитках лепнины, массивные створки двери из морёного дуба плавно распахнулись и впустили меня в огромную полутёмную залу. Здесь царила торжественная тишина. С разрисованного странными картинами потолка на меня смотрели краснощёкие грудастые женщины со снопами золотых колосьев в руках и бравые мужчины в кепках, стоящие на фоне тракторов. Тяжёлая хрустальная люстра издавала мелодичные перезвоны, когда её длинные подвески покачивались под напором свежего ветра. Двери в сад были распахнуты настежь, от мраморного пола веяло прохладой… в зале не было ни души. Сотрудников в посольстве, как всегда, не хватало; работать за границу обычно ехали только по настоятельной "просьбе" спецслужб и при первой же возможности сбегали домой… Конечно, те страшные времена, когда иностранцев безжалостно убивали прямо на улицах, давным-давно канули в лету, но теперь на смену страху пришли скука и равнодушие – и впрямь, кому интересно жить среди каких-нибудь, например, мышей?

Я прошагал по гулкому мрамору, вслушиваясь в непривычное эхо, и остановился на пороге. Швейцар был прав, день и впрямь выдался чудесным. В узорчатой тени берёзоблонь – говорят, российским генетикам стоило немалых трудов скрестить настоящие русские берёзы с белым наливом – словно скатерть-самобранка расстелились-развернулись длинные столы, обильно уставленные искрящимися хрустальными вазами, салатницами, фруктовницами, бокалами, фужерами и прочей квази-царской утварью. Посуда была величественной и внушительной, под стать возвышавшемуся надо мной ампирному творению архитекторов. По белоснежным льняным скатертям между золотыми приборами скользили солнечные зайчики и рассыпались россыпью радужных искр, натыкаясь на гранёный хрусталь. Интересно, что сказал бы о тайных национальных архетипах опытный психоаналитик, увидев подобную тягу к массивной роскоши?..

Обед ещё не начался, приглашённые мужчины стояли группками и о чём-то активно беседовали, а их дамы неспешно прогуливались по дорожкам между белоснежными стволами берёзоблонь. Между ними проворно сновали официанты с подносами, предлагая закуски и аперитивы, и не менее проворные журналисты с микрофонами и камерами.

Я остановился в высоченном проёме двери и пытался решить, что делать дальше. Самому найти отца? Или лучше через кого-нибудь предупредить его, что я здесь, и подождать внутри посольства? Вдруг от одной группки разговаривающих отделился светловолосый мужчина в очках, радостно мне улыбнулся и, сделав рукой несколько сложных жестов, из которых я понял только один – стой и жди – исчез среди деревьев.

Через пару минут он вернулся, быстрым шагом подошёл ко мне, склонил голову в лёгком приветственном поклоне и указал рукой вглубь сада:

– Алексей, я рад, что ты пришёл. Твой отец ждёт тебя.

– Спасибо, Денис…

– Удачи! – услышал я вслед.

Всё же Денис – неплохой парень. Переживает, причём, кажется, совершено искренне. А уж за кого переживает – за меня или за своего босса, чтобы тому ничто не помешало победить на выборах – да какая, в общем-то, разница?..

Увидев меня, отец что-то сказал своим собеседникам, которые в ответ улыбнулись, а некоторые повернули головы и окинули меня любопытными взглядами, и подошёл ко мне – как всегда, подтянутый, уверенный в себе, сильный и… очень родной…

– Пап, здравствуй…

Мне вдруг жутко захотелось обнять его, уткнуться лицом в его костюм, спрятаться вот так вот, по-детски, и рассказать ему всё… странный, абсолютно непонятный порыв… что это с тобой, Алекс, ты ведь никогда раньше такого не делал? Не тот человек твой отец, чтобы потакать подобным проявлениям родственных чувств, да и ты до пятнадцати лет в приюте рос, не привык…

– У меня нет времени долго с тобой разговаривать, – отец говорил обрывисто и сухо, разом отсекая любые эмоции, – и выяснять все причины и мотивы твоих поступков, в результате которых ты удосужился стать объектом пристального внимания со стороны спецслужб трёх самых могущественных стран мира. И если на возню ИДАРцев и китайцев я бы мог ещё наплевать, то на расследование, начатое нашей службой госбезопасности, да ещё и в преддверии надвигающихся выборов… Ты вообще понимаешь, что своей беспардонной глупостью ты поставил под угрозу все мои планы?!! И не только мои, но и огромного числа других людей, зависящих от меня?!!!

– Пап, извини… я действительно не подумал…

– Поговорим дома, – в пронзительно-тёмных глазах отца сквозили только брезгливость и холод. – Завтра вечером я спецрейсом возвращаюсь в Москву. Ты летишь со мной. Возможно, мне как-нибудь удастся уладить дело малой кровью, представить всё так, будто ты летал по организационным вопросам, связанным с моей предвыборной кампанией.

Вернуться завтра в Россию? Могу держать пари, что после этого лет на десять, а то и навсегда, путь за границу мне будет закрыт. А это значит, что с моим расследованием и моими поисками мне придётся распрощаться… и все эти мучительные вопросы так и останутся кружиться в моей голове назойливой стаей стервятников и заживо рвать меня на куски изо дня в день и из ночи в ночь, пока… пока там будет, что рвать…

– Я не могу…

– Хотя, конечно, это сомнительно, – отец меня не слышал, всецело занятый своими мыслями. – Возможно, публичный скандал и удастся замять, но негласное расследование всё равно будет проведено. Вряд ли они закроют глаза на такое.

– Пап, я не могу вернуться!

– Что?! – отец резко вскинул взгляд на меня.

– Я не могу вернуться. По крайней мере, завтра. Мне нужно доделать кое-какие дела в Имперских Штатах и, возможно, ещё придётся слетать в…

Сильная пощёчина обожгла мне щёку, как хлёст бича, голова мотнулась в сторону, а губу пронзила резкая боль там, куда пришёлся удар тяжёлого фамильного перстня, с которым отец никогда не расставался. На несколько мгновений я замер, не понимая ещё, что произошло. Вокруг воцарилась звенящая тишина. Гости и журналисты, которые находились поблизости, и даже официанты замолчали и с любопытством уставились на нас, забыв про всякие нормы приличия. Я судорожно сглотнул, огляделся по сторонам и посмотрел на отца, не зная, что нужно сделать, сказать в такой ситуации, чувствуя, как из рассечённой губы по подбородку начинает стекать тёплая струйка крови.

– Ты, щенок… – сильная рука взяла меня за подбородок и вздёрнула лицо вверх. – Твои планы и желания – последнее, что меня волнует, ясно? Завтра мы улетаем в Россию, и, не дай бог, что-либо помешает тебе это сделать. Ты меня понял? Завтра в 22:00 ты должен стоять у дверей посольства. А теперь свободен. Иди.

– Прощу прощения, – отец одарил присутствующих лёгким поклоном. – Нам с сыном нужно было решить кое-какие семейные вопросы.

Потом резко развернулся и зашагал прочь.

А я с минуту стоял посреди этой сцены, словно в каком-то ступоре, кожей ощущая на себе пристальные взгляды окружающих, потом неловко кивнул всем в знак извинения и пошёл в сторону посольства. И только в торжественной полутьме приёмной залы, под улыбчивыми лицами советских колхозниц и трактористов, задорно взиравших на меня с высоченного потолка, я почувствовал, как оцепенение постепенно меня отпускает…

– …И почему ты позволил ему ударить себя по лицу?! – Шах с отвращением засовывал себе в рот осточертевшую картошку-фри, заедая её листьями салата из гамбургера. – У тебя же реакция, как у змеи. Ты вполне мог перехватить его руку.

– Не мог… Он мой отец. И имеет право на всё… И завтра вечером я улетаю домой. Не успев закончить то, что начал…

За огромной стеклянной стеной Макдональдса неслись добротные американские машины, спешили по своим делам добротные американские женщины и мужчины. Я махнул рукой.

– Да ладно, теперь уже всё равно… Слушай, а давай за этот оставшийся день оторвёмся по полной?!

Шах с сомнением посмотрел на меня.

– Оторвёмся по полной в Имперских Штатах? Ты бредишь, друг мой. Тебе даже трахаться запрещено, да и с выпивкой у них здесь… на грани сухого закона.

– Да я имел в виду оторвёмся по-американски! Поедем в Диснейленд, они же теперь под него целый штат отдали, а я там ещё ни разу не был. Будем кататься на американских горках, фотографироваться с Микки-Маусом, ну и всё в таком духе!

– Меня сейчас вытошнит… – Шах жалобно посмотрел на меня.

Разумеется, по паре адресов из присланного мне Тай списка мы всё же сходили. В обоих местах нас встретили деловитые бизнесмены, которые энергично трясли нам руки, живо интересовались целью нашего визита, охотно рассказывали о разговоре с китайским профессором, а узнав, что я способен воспринимать арабские стихи без наркотических последствий, тут же предлагали организовать совместный легальный бизнес по продвижению арабской литературы в массы. Я усердно всматривался в их лица, вслушивался в их слова, пытаясь проникнуть за внешнюю незамысловатую оболочку, пышущую физическим и ментальным здоровьем, как золотоискатель, старался выискать те крупинки золотого песка, которые сумел намыть в пустой породе их душ и разума профессор Линг – крупинки, которые позволили ему прийти к тем умозаключениям, к которым он пришёл, и возвести тот самый странно-контринтуитивный рациональный конструкт, в истинности которого он был уверен столь сильно, что сумел, преодолевая себя и боль, разорвать и перестроить свои нейронные связи, выйти за пределы собственного сознания и заложить эту информацию на третьем слое ново-китайского языка… на третьем слое, на котором говорят с богом…

Вечером того же дня мы с Шахом улетели на юг, в штат Диснейленд. Перед вылетом мы заключили друг с другом жёсткий пакт со строгими обоюдными санкциями, что между собой мы будем разговаривать только на америколе, а по прибытию на место пустимся во все американские тяжкие. Так мы и сделали. В Дисней-Сити мы отыскали самый отвратительно-аляповатый на взгляд Шаха отель, где сняли самый омерзительно-безвкусный на мой взгляд номер с гигантскими кроватями и холодильником, заставленным бутылками с колой. Увидев на кровати подушки в форме Микки-Мауса, Шах поморщился, но промолчал.

Всё следующее утро моё изысканно-извращённое естество протестовало против того, чем мы занимались. Взращенный годами неустанных мыслительных экзерсисов паук, усердно обвивший моё сознание бесчисленными паутинами всевозможных ментальных сборок, размышлений, домыслов, предположений, мечтаний, сомнений и т. д. и т. п., отчего временами оно напоминало мне безнадёжно захламлённый чердак, изо всех сил цеплялся своими тонкими лапами за свитую паутину, упирался, ругался, вопил, но постепенно сдавал свои позиции, отступая куда-то в глубины моего подсознания. Но, вопреки всем ожиданиям, мне от этого не было плохо! Как раз наоборот, я чувствовал, как мой мозг впервые в жизни по-настоящему расслабляется и отдыхает! Отдыхает от постоянных переключений между несовместимыми языковыми и ментальными структурами, отдыхает от душевных исканий, метаний, мучительных мыслей о смысле жизни, смерти, любви и от мириад прочих вопросов, на которые нет и не может быть ответов… Я едва ли не физически ощущал, как мои нейроны расправляют свои сжатые в постоянном напряжении аксоны и дендриты, распрямляются, потягиваясь в сладкой неге, по мере того, как поток незамысловатых мыслей и ощущений омывает моё сознание.