Мартин М.: Цветы моего детства

Черви

Кто-то из мальчиков во дворе принес из дома шприц. Мартин и еще несколько ребят отправились с ним к тому месту позади дома, где были канава, ручей и много песка. Старший из них, Гарри, спустился в канаву, пробыл в ней несколько минут, вылез с полной пятерней дождевых червей и положил их на землю, все остальные присели вокруг на корточки. Гарри взял шприц, набрал в него воды из ручья и воткнул в одного из червей. Животное задергало обоими концами своего розового тела. Всех это очень развеселило. Только вода, выпускаемая шприцом, не раздувала червя, как планировал Гарри, а просто выливалась наружу. Расползавшихся червей сгребали в центр, а шприц передавали по кругу. Каждому не терпелось уколоть червя. Была предпринята попытка высасывать пустым шприцом из него внутренности, но этого тоже не вышло. Очередь дошла до Мартина. Он взял шприц и аккуратно ввел его в утолщение на теле червя (кто-то сказал, что там у него сердце). Мартину тоже было очень весело и немного противно. Вскоре эта игра всем надоела, и ребята разошлись по домам. Мартин остался очень доволен таким приключением.

Вечером, когда пришло время сна, он лег в кровать, закрыл глаза и вспомнил своего червя. Как игла входит в мягкое утолщение, как судорожно дергается длинное склизкое тельце. Но теперь от этого не было весело. Мартин заплакал. Он хотел вернуться к канаве и вылечить раненых червей, но побоялся, что не сумеет выйти из квартиры незаметно для родителей.

Первое сентября

Его первое первое сентября пришлось на теплый пасмурный день. Мартину достались бледно-розовые гладиолусы, обернутые в прозрачную пленку. Его тошнило от волнения и раннего подъема. Из горла в рот попадала кислая жижа. После парада на площади их повели в здание школы парами. Мартину пришлось идти за руку с красивым толстым мальчиком, сжимавшим перед собой на почти выпрямленной руке восхитительный букет из желтых роз и гипсофилы. В классе с прохладными голубыми партами они отдали свои цветы учительнице, госпоже Дездемоне. Мартин не понимал, почему. У госпожи Дездемоны были короткие кудрявые волосы и сильно оттянутые вниз огромными янтарными бусинами мочки ушей. Она с умилением улыбалась, глядя сразу на весь класс. Мартина посадили за четвертую парту в первом ряду, рядом с окном. Справа на стене висел плакат «Солнечная система». Плутон тогда все еще был планетой, а спутник в виде огромного пельменя еще не был открыт.

За окном показалось солнце. Учительница что-то говорила, но Мартин не слушал. Он слегка приподнялся одним боком, чтобы выпустить из себя лишний азот, подметив про себя, какой он симпатичный и нарядный, сидит здесь за прохладной голубой партой и слегка попукивает совсем не вонючими газами. Пожалуй, это был лучший из его школьных дней. Впоследствии он установит, что наслаждаться этим праздником можно только в двух случаях – в самый первый раз и тогда, когда уже не принимаешь в нем никакого участия (кроме самого главного, коим, собственно, и является неучастие). Он рассеянно блуждал взглядом по белеющему асфальту с побитыми бортиками и думал: неужели возможно, что б ты только что шел по улице, на которую теперь смотришь из окна?

Секретик

Следовало выкопать в земле ямку, положить в нее цветочки и листики, сверху – стеклышко и закопать. Затем надо было аккуратно расчищать поверхность стеклышка от земли, начиная с середины, так, чтобы края оставались скрытыми землей, любоваться, а потом снова закапывать. Если место было достаточно укромное, можно было пометить секретик палочкой без коры, чтобы не потерять. Бледные цветы на темной земле напоминали Мартину мрачные фламандские натюрморты, которые он видел дома в толстой уродливой книге с блестящими страницами. Но эти цветы, в магической комбинации с песком и стеклом приобретали для него сакральное значение. Одна из таких подземных картин с куриной слепотой в центре композиции долго (может быть два или три дня) оставалась для Мартина персональным алтариком, помеченная красной пластиковой ложкой рядом с бугристым стволом березы, пока однажды не затерялась в рыхлых песках навеки. Никто не стал свидетелем его тихого отчаяния тем розоватым утром выходного дня, когда обшарив все вокруг березы, он не нашел своего сокровища. Приняв вызов жестокой судьбы, он разбежался в намерении перепрыгнуть популярную в этих местах канаву (долговязому Заки это всегда удавалось), но скользнул вниз, шваркнув напоследок подбородком об мокрую землю. Той ночью он видел сон, в котором выводил в тетрадке для прописей: «Падение в канаву как цирковой прием».

Дорога

Лето было положено проводить в большом сельском доме у бабушки. Собирать вещи в дорогу было первой по очередности радостью данного обстоятельства. На этот раз в рюкзаке оказались ножницы для сбора гербария, две книги из летнего списка для чтения, прозрачный компас, тряпичный кролик, блокнот для рисования на замочке, ключик от замочка, синяя шариковая ручка, набор цветных фломастеров и самое главное – кулон-капля из прозрачного голубоватого пластика с маленькой красной розой внутри. Следующей радостью была сама дорога. В огромном здании вокзала стояли игровые автоматы с красивыми разноцветными кнопками и светящимися экранами с яркими вишенками и бананчиками, создававшими странный диссонанс между своим невинным внешним видом и своей мрачной, зловещей репутацией. Напротив вокзала располагались казино с темным непроницаемыми окнами, похожими на глаза мертвых.

Вареные яйца и холодные куриные ножки, которые его мать готовила с вечера и заворачивала в фольгу, казались в поезде чрезвычайно вкусными. Из окна вагона он видел мертвую собаку с черной шерстью, скульптуру мальчика без рук в коротких штанишках, лежащую на боку опору воздушной линии электропередачи, тряпичное чучело в огороде с теплицей, мусорную кучу с лошадкой на колесиках, маленькое кладбище, поросшее люпинами, и облако тумана, заволокшее целую деревню.

Слева от него, на боковом сидении, расположилась неряшливого вида старуха с глубоко ввалившимися щеками и выдающимися желваками, которые постоянно ходили туда-сюда, даже когда она ничего не ела. Корнелиус заметил, как он на нее смотрит, и прошептал ему на ухо, что она хочет его украсть. Мартин был очень напуган.

Хризантемы

В то утро он проснулся от петушиного крика. Было пасмурно и, кажется, никого дома. Он натянул халат, отчего в первые мгновения ему стало еще холоднее, спустился в прихожую и посмотрел в окно. В садике стояла Грета, двоюродная сестра Мартина. У нее было красивое круглое лицо с выпуклыми глазами и черные блестящие волосы. Неудивительно, что она всем нравилась.

Мартин смотрел на нее через окно, не приближаясь к нему слишком близко, чтобы оставаться незамеченным. В одной руке Грета держала плюшевую крысу, а другой указывала на хризантемы. Играла во что-то сама по себе, обращаясь к мягкому зверьку. Что она говорила, Мартину было не слышно. На ней было зеленое шерстяное платье, ажурные колготы и кожаные сандалии. Очень уютно надеть такие мягкие вещи прохладным утром и выйти в садик. Особенно когда так пасмурно и тихо, как сегодня. И Грете все это очень шло. Такой трогательной она была в этом теплом платье, в обнимку с плюшевой крысой, указывая маленьким пальцем на хризантемы, что у Мартина заболело сердце. Он завидовал Грете. Ему хотелось так же встать пораньше, надеть что-нибудь теплое и стоять в садике под хмурым небом в обнимку с плюшевой крысой, рассказывать ей о хризантемах, а главное – быть таким же красивым. Но таким же красивым он не был и знал, что никогда бы так не смог, ему бы наверняка оказалось нечего рассказать неживому питомцу, и вообще вовсе не этого он бы хотел, и совершенно нечему здесь было завидовать. Грета глупая, она понятия не имеет о том, как уютно надеть такие теплые вещи прохладным утром и выйти в садик, особенно если пасмурно и тихо, как ей все это идет, как трогательно она прижимает к себе плюшевую крысу, как может болеть сердце, когда стоишь в тихом доме, никем не замеченный и одинокий, и смотришь на эти хризантемы из окна.

Он вернулся в комнату, которая была чем-то средним между кухней, прихожей и коридором, объединяющим другие комнаты между собой, взял со стола большое зеленое яблоко и стал подбрасывать его перед собой, подставляя то левую, то правую ладонь, чтобы поймать его. Яблоко глухо ударялось об кожу всей тяжестью своих сочных кисло-сладких вакуолей.

Возвращение

Октавия работала в библиотеке. Самым большим преимуществом этого обстоятельства было то, что у нее оставалась масса свободного времени на чтение книг и переписку с единственным человеком, с которым она однажды достигла некоторой близости. Человек этот был совсем старик и жил в другом городе – отчасти поэтому Октавия и дорожила их отношениями так сильно. Перспектива более тесной связи с кем бы то ни было вызывала у нее панику.

Шагая вечером по улице в клетчатом платье до щиколоток, разглядывая сквозь потертые очки в бронзовой оправе первые осенние изменения скромной городской природы, Октавия вспоминала, как в детстве она возвращалась на поезде приблизительно в это же время года с юга, куда ее каждое лето возили «для оздоровления». Когда другие дети, да и взрослые тоже вокруг дремали, утомленные долгой дорогой, она единственная, в мягком холодном полумраке и тишине, нарушаемой только мерным стуком колес, не спала и наблюдала за трепетавшими на ветру зелеными кронами, подернутыми своим прекрасным возвышенным умиранием на фоне ее родного северного неба; ничто и никогда не волновало ее так сильно, как это воспоминание. Она боялась, что со временем оно затрется, как музыка, которая теряет эффект, если слушаешь ее слишком много. Поэтому она старалась не думать о нем очень часто. С другой стороны, ее беспокоило, что оно просто забудется, утонет в темных водах ее ненадежной памяти, если не думать о нем совсем. Поэтому иногда она все же возвращалась к нему, стараясь восстановить все значимые детали. Например, она точно знала, в какой последовательности располагались члены ее семьи в вагоне. Насчет деревьев за окном у нее не было такой уверенности. Ей представлялись в первую очередь серебристые тополя, которые по мере движения поезда с юга на север сменяли собой тополя пирамидальные, тоже красивые, но совершенно не трогавшие ее. И это вполне могли быть именно серебристые тополя. Но что, если сами картины, воспроизводимые ее памятью, не имели никакого отношения к тому, что она действительно видела тогда из окна своего вагона? Что, если те серебристые тополя, которые она правда тогда видела, были подменены совершенно другими серебристыми тополями, которые она видела в других местах и в другое время? То же могло произойти и со всеми остальными деталями, из которых собирался общий образ воспоминания. Оно представлялось ей оригинальной картиной, по мере выцветания заклеиваемой фрагментами других картин и, в конце концов, ставшей коллажем, который продолжает жить своей жизнью и меняться независимо от того, хочет этого Октавия или нет. И никто уже никогда не узнает, как выглядела эта картина в самом начале и насколько велика разница между ней и ее обликом на сегодняшний день. Октавия даже подозревала, что колоссальный эффект, вызываемый в ней этим воспоминанием, был связан именно с теми изменениями, которые привнесло в него время. Откуда эти изменения брались и почему они действовали на нее так сильно, сказать трудно. Она не могла уже установить, когда именно начала вспоминать о том раннем утре (а может, это был вечер) в поезде таким образом, каким делала это сейчас, но это почти наверняка было не на следующий день после того, как эти события имели место быть, хотя подмена, должно быть, началась уже тогда. Должно было пройти достаточно времени, чтобы они получили статус «воспоминания», а еще лучше – «далекого воспоминания», приобрели некоторые общие черты с ночными сновидениями. Но, в отличие от последних и от просто фантазий, воспоминание, каким бы ненадежным и далеким оно ни было, вменяло документальность, и что бы о себе ни думала Октавия, это обстоятельство действовало на нее самым основательным и неотменяемым образом.

Город

Мартин часто боялся спать в своей постели. Один, среди простыней, он оказывался беззащитным перед тем липким ужасом, который, подобно некоторым членистоногим, обитает обыкновенно в теплой темноте. Этот ужас не был связан напрямую ни с какой определенной опасностью, ни с какой из тех, что он мог бы назвать. Он не имел ничего общего с сюжетами из фильмов ужасов и смертью вообще. Он стоял, сам по себе, неопределимый и безликий, над всем ужасным, как свиноматка над свежим выводком. В самые тяжелые моменты Мартин вставал, подходил к приоткрытому окну, смотрел в ночное небо, затем стаскивал с кровати подушку и одеяло и устраивался на полу. Паркет был прохладный и успокаивающий, на паркете он был в безопасности. Иногда за окном был виден месяц. Мартин думал о сверкающей космической дали – и скоро засыпал.

Самая счастливая ночь в его детской жизни случилась в кровати старого гостиничного номера с высокими потолками, располагавшегося в самом центре огромного незнакомого города. Во время той поездки они много блуждали в бесконечных анфиладах дворцов, фотографировались с юмористическими памятниками, стояли, щурясь от солнца, в очередях вместе с другими прилежными туристами, обедали в непопулярных ресторанах – все это со временем смешалось в мартиновой голове в один утомительный колтун. И только та ночь в отеле легла нестираемым проблеском на нежную ткань его памяти. Вечер был теплый – форточку оставили открытой. А за окном к изумлению Мартина, который привык засыпать в гнетущей тишине своей полузаброшенной провинции, был как будто и не думавший когда-нибудь отходить ко сну город, полный чудес. Моторы автомобилей, приглушенный смех людей, голубые вспышки трамвайных токоприемников – все это наполняло тело Мартина праздничным волнением и спокойствием одновременно, и засыпать становилось нестрашно.

Другое достопамятное происшествие этой поездки случилось с ним в один из множества утомительных погожих дней, когда они шли куда-то по тротуару шумной улицы, задевая своими липкими от пота плечами липкие от пота плечи других людей, с досадной целенаправленностью, упуская по пути все то, что ему очень не хотелось бы упускать. Взгляд Мартина перебегал с одного загорелого лоснящегося лица в безвкусных очках на другое, пока не остановился на треснувшем стекле пустого автобуса, а затем – на широкой луже крови сбоку от него. В ее темной поверхности отражались спешившие куда-то, как и он, пешеходы. Ее гладкость нарушали только возникающие самопроизвольно там и тут пузыри. Больше всего ему запомнились именно эти пузыри.

Утренние окна

Путь Мартина от дома до школы пролегал через двор детского сада, поросший ракитами. Их длинные корни повсюду торчали из сухой земли. Каждый раз он осторожно перешагивал через них, как будто прикосновение могло причинить деревьям боль. В это же самое время вдалеке, за бетонным забором с колючей проволокой, начинала играть торжественная и печальная оркестровая музыка. Расстояние делало ее звучание мягким и красивым, а мотив едва различимым, и от этого она каждый раз звучала для Мартина по-новому.

Школьные дни, потянувшиеся вслед за первым сентября, оказались совершенно не похожими на его ожидания. Благоговения перед знаниями не обнаружилось ни в учителях, ни в других детях. В глазах одноклассников он каждый раз замечал короткий период застывшей неопределённости – как шар, поставленный на вершину конуса, на несколько секунд или долей секунд замирает, прежде чем резко скатиться вниз по одной из сторон, – каждый раз он улавливал эти мгновения зыбкости, после чего нейтральное, безобидное, даже иногда как будто предвещающее что-то хорошее выражение на их лицах вдруг резко сменялось самым гаденьким, самым зубоскальным, на которое только были способны их еще не вполне сформировавшиеся детские физиономии. Мартина завораживали эти моменты, в них была сконцентрирована вся его надежда, но отчего-то, сколько бы он о них ни думал, сколько бы ни напрягал все силы своей души, шар всегда катился в одну и ту же сторону.

Последние безболезненные для него мгновения проходили под огромными, ярко светящимися в утренних сумерках окнами школьного спортзала. Отсюда их свет не резал глаза, а красиво выделялся на фоне предрассветного неба. За ними начиналась шумная, суетливая, полная любопытно-оценивающих и насмешливых взглядов школьная жизнь. Но здесь, под этими окнами, в последние минуты перед звонком, Мартин был в безопасности. Каждый раз, когда ему встречались такие же большие, светящиеся в сумерках окна, он вспоминал свою тоску последних минут покоя. Дальше все было как в дурном сне. Раздевалка, лестница наверх, блестящие голубые стены, крючок для портфеля, резкая тишина в классе при появлении учительницы. А за окнами были все те же прохладные синие сумерки, которым Мартин снова и снова по капле отдавал себя, пока резкий окрик госпожи Дездемоны или взрыв смеха одноклассников не заставлял его насторожиться. После мягкого полумрака улицы флуоресцентные лампы резко били по нервам. Накатывала сонливость, Мартин думал про лес. Представлял, как ложится на мягкий сырой мох, накрывается ворохом жухлых листьев, и его друзья улитки медленно движутся вокруг него в магических ритуалах.

Крот

Мартин не мог вспомнить, откуда взялся этот образ – сверкающие вдалеке белые стены многоэтажных домов на фоне безоблачного голубого неба. Какие именно подобные стены заставляют его ощущать почти невыносимое блаженство каждый раз, когда это воспоминание в нем оживает? Может быть, никакие. Ему хотелось думать, что все лучшее в нем появляется откуда-то извне. Но скорее всего это были стены его же дома. Издалека и в свете яркого солнца они казались белыми. А вблизи, в свете не таком уж ярком они становились скорее светло-серыми. Он любил эти простые блочные панельные стены с темной грязью, особенно густой у краев и стыков, – даже не столько эти грязные стены, сколько саму эту грязь.

В лесу за их домом было кладбище для животных. А чуть дальше – для людей. То, что было для животных, ему нравилось больше. Однажды он похоронил там детеныша крота. Он очень смутно представлял себе, какого размера должен быть взрослый крот, но по глупенькой, воспаленной, как будто заплаканной мордочке определил, что этот крот был ребенок. Мартин похоронил его в коробке из-под чая. Положил туда вату, три красивые пластмассовые пули (пистолета у него никогда не было, но пуль он насобирал на улице много) и кролика из голубого велюра. Кролик был, как и мертвый крот-ребенок, несуразный и хлипкий. Таковы были все его игрушки, поскольку когда во время покупок ему предоставлялся выбор, он всегда делал его в пользу самого уродливого создания на витрине. Ему не было дела до блестящих мечей, радиоуправляемых автомобилей, анатомически безупречных динозавров и фантастических монстров. Вместо всего этого он всегда отыскивал самое жалкое, неприглядное и нелепое существо во всем магазине и, заходясь от нежности, указывал на него недоуменным родителям. Если они пытались его отговорить и привлечь его внимание к другим, ярким и веселым игрушкам, он начинал плакать. Но не так, как обычно плачут дети, которым не покупают того, что они хотят. Он плакал тихо и с невыносимой горечью, закрыв лицо руками, – от жалости к тому несчастному существу, которое так и останется пылиться на полке, если ему не позволят его приютить.

Закапывая небольшую ямку пластмассовой лопатой, Мартин думал о том, что вместе кроту и кролику будет не так уж и плохо – они будут вечно беречь друг друга, лежа в земле.

Тетрадь

Толстая голубая тетрадь в клетку была не подписана. В ней никогда ничего не исправляли и не ставили оценок. На первой странице было аккуратно выведено: «Птицы в шапках». Ворона в канотье, снегирь в шерстяном берете, синица в вязаной бини, свиристель в ночном колпаке, горлица в капоре с шелковым бантом, гагарка в кружевном чепце, клест-еловик в цилиндре, куропатка в траурной шляпке с вуалью, речная крачка в шлеме водолаза, пингвин в пуховом платке. Мартин рисовал их тонкой черной ручкой, преимущественно на уроках истории и литературы. Сегодня это была синица с медицинскими бинтом вокруг головы. Он видел такой утром, на высоком мальчике из параллельного класса. Тетрадь эта была не из тех, которые отнимают, чтобы высмеять перед всем классом. Но Вон с соседней парты все же попробовал. Схватил тетрадь, грубо пролистал и стал кричать: «Сю-сю-сю! Птички!». Однако даже его самый верный приспешник Габриэль не рассмеялся. Тогда Вон пнул Мартина ногой в живот и швырнул тетрадь в мусорное ведро, так что смог выйти из класса, не потеряв лицо.

Мокасины

Мартин знал, что вороны обитают на помойках, сороки – там где жутко и одиноко (бабушка говорила, что они предвещают смерть), чайки – там где много воды, воробьи – везде, а совы – в синих ночных лесах. Свиристели же всегда (очень редко) появлялись только там, где хотелось остановиться и долго рассматривать хрупкие ветки деревьев, по которым прыгают маленькие хохлатые птицы. Всего Мартин видел их три раза. Возможно, одних и тех же. В первый раз – белой ночью на озере. Во второй – возле дома как-то вечером. В третий – когда воздух запах весной, в круглом дворе, где между стволами тополей блестел на солнце тающий снег. Пожилая женщина в красном пальто кормила голубей перловой крупой, а свиристелям не было до этого дела. Они скакали по самым верхушкам высоких деревьев (даже издалека их было ни с кем не спутать) и заставляли Мартина пытаться запомнить каждую секунду своего присутствия. Было еще по-зимнему холодно, хотя днем уже и случались первые обманчивые весенние ремиссии. Мартин долго смотрел на птиц, потом опустил голову и обнаружил, что, собираясь после школы домой, забыл переобуться в уличные ботинки, которые остались где-то в коридоре, и стоит теперь в снегу в тонких кожаных мокасинах, которые он использовал вслед за выросшим из них братом в качестве сменки. Так вот отчего было так странно все это время, подумал Мартин. Сквозь тонкую подошву проникал покалывающий холодок, мягкая кожа впитывала и пропускала насквозь мокрый снег, но Мартину не было от этого нехорошо. Ему нравилась легкость, которую создавали мокасины на его ногах в такой непривычной ситуации. В школе так не было. И дело было не только в температурной разнице. Однако очарование быстро развеяла мысль о родителях, которые ждут его дома, и Мартин в ужасе помчался обратно в школу искать ботинки.

Вишни

Весна ….-го была самой пронзительной на его памяти, не считая, пожалуй, только ту, когда черемуха перестанет подчиняться законам ботаники. Повсюду цвели вишни и яблони. В один из этих дней Мартин шел домой из школы, радовался тому, что некуда спешить, что никого нет рядом, и тому, как солнце греет прикрытые веки. Во дворе с полузаброшенным деревянным домом ему встретились эти двое, которых он никогда не видел раньше и, вероятно, никогда не увидит потом. Первый был высоким и, кажется, косил на один глаз. В руках он держал большую палку. Второй был его на голову ниже. На нем были короткие шорты, белая, заправленная в шорты рубашка, сандалии, грязные носки и бейсболка с распустившимся лотосом над маленьким козырьком. Лицо под этим козырьком состояло из бугристой красновато-белой обожженной кожи с бесцветным пятном вместо левого глаза и черным, побольше, вместо правого, двумя дырочками с кривыми краями вместо носа и перекошенным ртом без губ. Он шел позади своего спутника и странно махал согнутыми в локтях руками. Рукава его рубашки были пусты. Оказавшись под тенью вишен он остановился, перестал махать культями и слегка запрокинул голову. Благоухающие кроны зашумели от порыва ветра, и на него посыпались белые цветы. Он не шевелился. Мартин смотрел на него, пока приближался, на секунду оказался совсем рядом, почти незаметно замедлил шаг, затем шел до дома, не оглядываясь.

Электропоезд

К …-ти годам Мартин уже знал, что воспоминание – лучше того, что в действительности происходило в прошлом, зардевшиеся дома и облака – лучше осветившего их закатного солнца, а сны – лучше реальности. Поэтому когда пригородный электропоезд проносил его мимо залитых солнцем палисадников перед уютными дряхлеющими домиками, раскрашенными флоксами, мальвами, бархатцами, а иногда и плетистыми розами на перголах, он не испытывал зависти к обитателям этих мест, ему не хотелось сойти на ближайшей станции, пройтись между цветочными насаждениями и выпить горячего чаю из фарфорового блюдца, глядя на проходящие поезда сквозь кружевные тюли. Он знал, что не найдет в этом исхода своей тоске, что его мечта стремится не к этому, что в действительности эти дома пусты и нет ничего лучше, чем смотреть на них сквозь пыльные окна проносящегося мимо электропоезда.

Вечерами, в последние минуты перед тем, как в вагонах включали свет, городские пруды и небо над ними приобретали настолько нежный оттенок розового, что любой другой пассажир назвал бы его серым. Но Мартин знал, что только такой розовый делает неспешное движение людей по сумеречным аллеям самым меланхоличным и недоступным, что только можно увидеть из окна электропоезда.

Макака

В кинофильмах про детские лагеря мальчики и девочки были необычайно добры и вежливы друг к другу, носили одинаковые одежды и пели трогательные песни среди залитых солнцем прямоугольных построек и гирлянд из разноцветных треугольников. Эти фильмы вызывали у Мартина светлое чувство, похожее на ностальгию, хотя он никогда и не бывал среди этих мальчиков и девочек, не носил такой одежды и не пел таких песен. В детском лагере «Восход», куда Мартина отправили августом 19…-го на две недели, не было ничего похожего на то, что Мартин видел в кинофильмах, кроме разве что прямоугольных построек. Делить комнату ему пришлось с двумя мальчиками, которые в первый же день не то чтобы подружились, но не без энтузиазма объединились против Мартина. Его присутствие часто производило такой эффект на сверстников, хотя тогда он все еще старался изо всех сил оставаться незамеченным и как можно больше походить на других.

Питер был красивым брюнетом с матовой кожей и прозрачно-серыми глазами. Во время «знакомства», на котором каждому нужно было представиться и рассказать немного о себе, они с Мартином оказались соседями. Когда они рассаживались на старые деревянные стулья, Питер слегка толкнул Мартина локтем, отчего тот выронил карандаш. Питер быстро нагнулся, поднял его и передал Мартину, не глядя на него. Отчего-то ему казалось, что еще никто не делал для него ничего такого же доброго.

– Меня зовут Мартин, – поражаясь собственной смелости, сказал он.

– Питер, – буркнул в ответ мальчик.

На следующий день во время утренней зарядки он перехватил взгляд Мартина, и на мгновение ему показалось, что Питер улыбается ему, улыбается той нежной и доброй улыбкой, которую очень трудно вообразить и почти невозможно встретить в мире. Мартин робко улыбнулся в ответ. Он был так оглушен этим миражем, что не сразу понял смысл долетевших до него слов.

– На что смотришь, макака?

Все вокруг бурно рассмеялись, Питер был доволен своим успехом, а Мартин старался до конца лагеря ни на кого больше не смотреть. Впоследствии он будет вспоминать это происшествие много раз и почти всегда будет уверен, что Питер действительно улыбнулся ему, прежде чем сказать грубость.

Пимпочка

Границу между детством и взрослой жизнью Мартин мог бы обозначить там, где разбросанные по улицам вещи перестают быть сокровищами и становятся мусором.