Мартин М.: Цветы моего детства

Книга

Каждую неделю по четвергам около полудня в библиотеку являлась дама средних лет в шляпке-клош. Эта шляпка была на ней абсолютно всегда, в любую погоду. На ее лице, прикрытом наполовину сетчатой вуалькой, всегда можно было прочитать сразу несколько выражений, мерцающих, словно северное сияние. Никогда нельзя было наверняка сказать, усмехается ли она, или угрожает, или, может быть, кокетничает.

– Я оставлю вам здесь целлюлозу!

С этими словами она бросила перед Октавией потрепанный томик «Волшебной горы», с вызовом ткнув в него ноготком.

– Хорошо, – ответила Октавия и поставила книжку на место. Годы, которые она провела за этим местом, заставили ее привыкнуть к самым необычным человеческим проявлениям. От новых книг дама на этот раз воздержалась. Было видно, что прочитанное произвело на нее большое впечатление, хотя говорила ли она о содержании романа, или о картинке на обложке с поездом, живописно ползущим по железной дороге среди снежных гор, Октавия определить не могла.

– Там, где вы выходите, вы как бы визуализируете себя точно такой же выложенной объемностью, для того чтобы не искать никого и подняться наверх по грязным развалинам. То есть вы подходите и удивляетесь тому, что вы можете подниматься и видеть ступеньки и пойти сбоку, но не пойти по ним. То есть, видите, то, что объемно и графически изображается, – отражение возможности видеть уже то, что необходимо, и вы поднимаетесь по ступенькам уже на верхнюю часть этой площадки, там, где вертолетный вылет.

Дама замолчала. На несколько секунд она как будто впала в глубокую задумчивость, потом повернула голову к стене, на которой висело несколько старых фотографий с городскими видами, и заговорила снова:

– Это то, что касается переключения возможностей чугунных радиаторов на подставках-ножках для всех собственников дома без аренды квартиры и почасовой оплаты гостиничного класса, то есть я сделала эту замену для того, чтобы не портить интерьер и поставить много лет назад, в парадной, но к сожалению, это до сих пор не соответствует тому, как сделали укрепление двух отменных радиаторов, и, к сожалению, воспользовались какими-то муниципальными успехами, ну, такого легкого достоинства, достатка не соответствующего класса. Этот вход здесь не должен находиться, мы, как правило, должны лежать вниз. Это все закрывается внизу, для доступа невозможно, только для тех, кто может подъехать, пожарный автомобиль с улицы, посмотреть все, что находится внизу, и полицейские тоже, если необходимо, не беспокоят собственников. А здесь должны быть уже решетки обычного окна. Либо более удобная, комфортная, с каким-нибудь рисунком обычного стиля, без нагромождения не соответствующих состоянию каких-то дополнений. Жаль, что это надо было сделать сразу же, удобно, без всяких фантазий, и, в общем-то, это дополняет хороший стиль и хорошие манеры. Не носишь никакую грязь и хорошо чувствуешь себя…

С правой стороны мехового воротника ее пальто свисало что-то прозрачно-зеленоватое, скорее всего, имевшее органическое происхождение – производное внутренностей носа или, может быть, рта.

– А это амплитуда и критическое расстояние грунтовки. Всего хорошего!

– Всего хорошего и вам.

Дама скрылась за дверью. Октавия вернулась к своему письму. На днях у нее возникла идея издать книгу, посвященную единственно одному виду деревьев – prunus padus, черемухе обыкновенной. Согласно замыслу, у нее должен был получиться сборник из художественной прозы (поэзию Октавия не любила), своей и чужой, примечательных научных и культурологических фактов, фотографий, рисунков, картин и всего остального, что могло бы представить этот замечательный ботанический предмет в неочевидной ипостаси, а сказка Клавдия, которую он сочинил для нее в своем последнем письме, послужила бы ей в качестве предисловия. Каким-то образом это дерево было неразрывно связано с тем особым видом томления, которое вызывали у нее попытки вспомнить обстановку своей детской комнаты и всего того, что в те годы ее окружало. Первыми на ум приходили серые обои в мелкий белый цветочек (но не черемуховый, скорее что-то вроде подснежника), такие же серые, просвечивающие портьеры и стеклянные плафоны на люстре, тоже, конечно, в виде цветов. В комнате было довольно крупное окно, но его расположение было таково, что солнце почти никогда не попадало в нее прямыми лучами, и от этого казалось, что там никогда не наступал день; ночь сменялась утром, которое медленно перетекало в вечер, пока снова не приходила ночь. И, нет, в ней не бывало черемуховых букетов в хрустальных вазах и никто не написал по картону открытым жирным мазком, который всегда так нравится неискушенному зрителю с дурным вкусом, и не повесил здесь на стену цветущую белую лапу. Черемуха была связана с этим местом именно тем, что ее здесь не было. Это было похоже на то волнение, которое она иногда чувствовала и теперь, когда смотрела на улицу из окна и вдруг испытывала страстное желание куда-нибудь отправиться, или даже не тогда, а еще раньше, когда только намеревалась подойти к окну. Черемуха цвела где-то за пределами комнаты, которая отчего-то вспоминалась как способная производить гулкое эхо, хотя никакого эха в ней, конечно, быть не могло. Она цвела и благоухала в каких-то неведомых садах, на фоне грязных домов с высокими арками и покатыми крышами, и эти сады, если они в самом деле отыскивались, никогда не бывали и вполовину так же хороши, как мысль о них, возникавшая внутри комнаты, в которой никогда не наступал день.

Больница

Множество раз Мартин чувствовал себя гораздо хуже, но почему-то именно в этот, после двухдневного желудочного расстройства, его положили в больницу. Каждый день на протяжении двух недель у него брали кровь из пальца, всегда из одного и того же, из незаживающей ранки, с каждым разом немного увеличивающейся. Он не знал, сколько времени ему предстояло там провести, и боялся, что в конце концов он останется совсем без пальца. В палате кроме него лежало еще пять мальчиков. Утро начиналось с того, что их, едва проснувшихся, переворачивали на живот и вставляли им между ягодиц градусники. Все это делали некрасивые толстые женщины в белом.

Еда в столовой была пресная и жидкая. Он сел на случайный стул рядом с очень худым мальчиком с серыми волосами.

– Свалил с моего места, – сказал кто-то над ним сиплым голосом.

Это был Август, высокий подросток из детского дома. Мартин взял тарелку с супом и попытался встать, но Август толкнул его обратно, так что пол-тарелки расплескалось ему на штаны. Несколько человек засмеялись. Мальчик с серыми волосами обхватил руками голову и тихонько захныкал.

Больница располагалась недалеко от его дома. Из окна их палаты было видно дорогу, по которой Мартин ходил в школу. Он смотрел на детей и взрослых, шагающих по своим делам, и удивлялся, как можно вот так свободно куда-то идти и не быть заключенным, как он, и почему никто не освободит его или хотя бы не пожалеет. Однажды он хотел посмотреть в окно в конце коридора, но одна из сестер закричала: «А-ну не трогай занавески!» В эту часть больницы он старался больше не ходить.

На третий день к нему пришел Фи и рассказал, что Пират оказался девочкой и наверно скоро родит щенят. Перед уходом он вручил Мартину «Затерянный мир» и крафтовый конверт. Внутри оказался рисунок, изображавший Мартина, Фи и беременного Пирата. С оборотной стороны к листку была приклеена засушенная эустома.

Сидеть на своей кровати и читать было не так уж и плохо. Но иногда приходилось выходить в общий на весь этаж туалет. В этот раз он столкнулся с Августом прямо в узком проходе у раковины с треснувшим зеркалом. Август пристально посмотрел на Мартина, который изо всех сил старался держаться невозмутимо.

– Смотри не обосрись! – прошипел он и, разумеется, больно толкнул его плечом.

Еще через четыре дня снова пришел Фи.

– У Пирата щенята! Хочешь посмотреть?

Посещение разрешалось строго с двух до четырех. Когда он пришел, было два десять. Комната для посещений располагалась внизу, у выхода. Уличная одежда была наверху, в палате. Так что Мартин ушел прямо так, в пижаме и тапочках. Никто не заметил, как они вышли. Стоял солнечный ароматный май. Ему казалось, что он не был на улице целую вечность. Мартин засмеялся, Фи тоже засмеялся, и они побежали к оврагу, крепко держась за руки и не переставая хохотать. Мартину чудилось, что он спит и видит самый прекрасный сон в своей жизни. У оврага, на куче старых тряпок лежал Пират, а к его соскам присосались пятеро похожих на крыс щенят. Мартин осторожно погладил всех по очереди. Они сидели на врытых в землю автомобильных шинах позади дома Мартина, и он чувствовал себя очень счастливым и очень несчастным одновременно – в это мгновение все было так хорошо, но невозможно было забыть о том, что скоро придется возвращаться в больницу. Обратно они добирались снова бегом, но уже не смеялись.

Когда через неделю его выписали и за ним пришел отец, Мартин почувствовал гораздо меньше радости и облегчения, чем следовало ожидать.

День рождения Мартина

Пригласить на день рождения Клелию Мартин, конечно, не мог. Это было бы уже чересчур. Но он не хотел, чтобы Фи подумал, что он его единственный друг. А это было правдой, и наверняка Фи уже и так об этом догадывался. Поэтому Мартин все же решился пригласить Клелию. Она, конечно, согласилась, и даже как будто была рада, и оттого, как что-то мучительно сжалось у него в животе, Мартин понял, что подспудно надеялся на ее отказ под каким-нибудь хорошим предлогом – тогда с этой ужасной ответственностью было бы покончено. Он боялся, что его двоим гостям будет скучно и неловко. Он и не мог представить, что может выйти иначе. Но какая-то его часть отчаянно надеялась на то, что у него будет настоящий праздник, сопоставимый с ожиданием чуда.

Фи пришел первый. В белой рубашке с бабочкой он выглядел еще более свежим и выхоленным, чем обычно. Он подарил Мартину «Остров сокровищ» в красивом издании с иллюстрациями. Этот момент был так похож на его фантазию о настоящем празднике, что Мартин почувствовал резкое желание разрыдаться, но сдержался, и только сказал высоким от волнения голосом:

– Спасибо!

Они сели за накрытый специально по этому случаю в гостиной стол, и отец налил им яблочный сок в стеклянные стаканы. После этого он упер руки в бока и с постоянным смущением в обращении с детьми, которое он обычно пытался скрыть в напускной строгости, а сейчас – в развязном дружелюбии, спросил:

– Ну, что вам еще сделать, мальчишки?

«Мальчишки». Мартин и Фи не нашли, что ответить, и он, еще сильнее смутившись, ушел на кухню. Корнелиус, к счастью, ушел куда-то еще с утра.

Вскоре появилась Клелия. Она подарила Мартину книгу о Питере Пене и букет из нарциссов. Мартин отправился на кухню, чтобы поставить цветы в воду. Отец смотрел телевизор, на столе перед ним стоял граненый стакан и наполовину опустошенная бутылка коньяка. Мартин разложил по четырем тарелкам куриные крылышки и картошку из единственного в их городе ресторана быстрого питания, поставил одну перед отцом, остальные унес в гостиную. Клелия хотела помочь, но он уговорил ее остаться в комнате, надеясь, что каким-то образом получится сделать так, что они с отцом ни разу не пересекутся. Какое-то время они молча ели. Было слышно, как отец наливает коньяк в стакан. Когда они закончили ужинать, Клелия попросила показать один из фотоальбомов, стоявших на книжной полке. Мартин положил альбом на колени, сев на диван между Фи и Клелией.

– Это мы у бабушки… Это Барсик… Это первое сентября… Это мама.

Голос Мартина слегка дрогнул. На фотографии женщина средних лет держала в руках букет желтых роз и широко улыбалась, глядя в объектив. Клелия и Фи не спрашивали, где она.

– Что такие кислые сидите?

Отец, шатаясь, появился из дверного проема.

– Мадемуазель…

Он попытался поцеловать руку Клелии, но промахнулся.

– Я на минуточку…

Не переставая что-то бормотать, он ушел к себе в спальню.

Мартин похолодел. Он не смел поднять глаза, в которых стояли слезы.

– Давайте смотреть фильм! Я сейчас поставлю.

Клелия извлекла из рюкзака кассету. Это была полуторачасовая история о приключениях поросенка на ферме. Клелия снова села рядом с Мартином, с другой стороны продолжал сидеть Фи. Они не смотрели на него, ничего не говорили, и его слезы вскоре высохли.

Персики

Мартин раскачивался на тарзанке и шевелил шатавшийся за правой щекой зуб. Он беспокоился, потому что был уверен, что все молочные зубы у него уже выпали, пока не начал шататься этот. Однако было так приятно двигать его из стороны в сторону, просовывать под острое основание кончик языка и всасывать с клокочущим звуком сквозь образовавшийся тоннель слюну, что беспокойство его отступало. Он приходил покататься на тарзанке рано утром в выходной день, когда здесь не было никого, кто мог бы его прогнать. В такое время на улицах бывал только он, дворники и время от времени люди, выгуливающие своих собак. Неподалеку от него работала дворница Эсмеральда. С неба тихо падал снег.

– Болтаешься? – спросила она не то с укоризной, не то игриво.

– Угу.

Она улыбнулась золотыми зубами и оперлась об метлу. На ярко-малиновой шапке у нее было написано: «Here to break your heart». Мартин знал, что она не понимает значения этих слов, и чувствовал к ней жалостливую нежность. Ходили слухи, что Эсмеральда ловит кошек и варит из них суп, а еще – что она задушила своего восьмилетнего сына.

– Четыре года сегодня, как Ергарочка умер.