Смерть у стеклянной струи

Смерть у стеклянной струи
Ирина Сергеевна Потанина

Ретророман
…Харьков, 1950 год. Страну лихорадит одновременно от новой волны репрессий и от ненависти к «бездушно ущемляющему свободу своих трудящихся Западу».

«Будут зачищать!» – пророчат самые мудрые, читая последние постановления власти. «Лишь бы не было войны!» – отмахиваются остальные, включая погромче радио, вещающее о грандиозных темпах социалистического строительства. Кругом разруха, в сердцах страх, на лицах – беззаветная преданность идеям коммунизма. Но не у всех – есть те, кому уже, в сущности, нечего терять и не нужно притворяться.

Владимир Морской – бывший журналист и театральный критик, а ныне уволенный отовсюду «буржуазный космополит» – убежден, что все самое плохое с ним уже случилось и впереди его ждет пусть бесцельная, но зато спокойная и размеренная жизнь. Он и не подозревает, что возле модной городской достопримечательности – той самой «Стеклянной струи», которая позже станет символом Харькова и будет называться «Зеркальной», – ему придется встретиться с убийцей. Ввязываться в какое-либо расследование Морской, конечно, тоже не намерен. Но придется…

Ирина Потанина

Смерть у Стеклянной струи

© И. С. Потанина, 2021

© М. С. Мендор, художественное оформление, 2021

© Издательство «Фолио», марка серии, 2015

* * *

День Дурака 1 апреля 1950 года Харьков отмечал с особым размахом.

«2+2=5!» – кричали агитки, напоминая, что послевоенную пятилетку доблестный советский народ собирался выполнить в четыре года и как бы пора уже заканчивать[1 - Пятилетние планы развития народного хозяйства СССР всегда призывали выполнить досрочно.]. «Мы – Они. Те же годы, да разные погоды!» – информировали о страшном экономическом кризисе капиталистов календари, наклеенные на окна магазинов с пустыми прилавками. «Нет НАТО!» – вещали газеты, пугая новой войной и призывая не расслабляться.

Люди внимали, гордились, сосредотачивались, обещали гигантским портретам вождей «не подвести»… Но всякий раз предпочитали посвятить свой единственный выходной (у многих это была суббота) делам личным, к строительству вожделенного коммунизма отношения не имеющим.

Переполненные троллейбусы с повязанными на манер медицинских масок алыми транспарантами «Советское – значит отличное» везли к центру частично выпадающих в открытые окна харьковчан. Тем, у кого водились деньги, нужно было на рынок, другим мечталось пробежаться по знакомым за свежими сплетнями, еще кому-то просто хотелось пройтись…

И планы на вечер у горожан тоже были весьма фривольные. Цирк предлагал спортивную программу борцов в сопровождении клоунов, кинотеатры отважно сменили репертуар и крутили теперь комедии даже в вечернее время, театры не отставали, а в каждом клубе после обязательной лекции сотрудников политпросвещения обещали выступления артистов эстрады с юмористическими вставками.

Афишная тумба у замурованного в строительные леса здания горсовета пестрела заманчивыми предложениями. Яркий плакат, по задумке славящий лесорубов девизом «Даем сверх плана», кокетливо прикрывался листовкой, призывающей провести веселый вечер с ансамблем доярок-ударниц.

Но усмотреть во всем этом крамолу могли только вконец испорченные умы, коих в Харькове уже почти не осталось. Даже самые саркастично настроенные граждане, измотанные войной и последовавшим за ней голодом, пережившие карточную систему и изуверскую денежную реформу, понимающие, что живут в эпоху новой волны репрессий и уже даже как-то привыкшие к этому, предпочитали нынче самовольно ни над чем не иронизировать, а, смешавшись с толпой, довольствоваться навязываемыми со сцены разрешенными шутками. Часто, между прочим, весьма неплохими.

И город им в этом вполне покровительствовал. Он поименно помнил ушедших, прекрасно знал, что список ими не ограничится, и искренне желал наполнить дни оставшихся горожан легкомысленной радостью. Особенно тех, для кого эти дни по странным причудам судьбы должны были стать последними…

Глава 1. Происки «Летучей мыши»

«Граждане из очереди к кассам! Просьба загибать хвост в противоположную от входа в ипподром сторону!» – несколько раз повторил репродуктор, прерывая и без того разрушаемую всевозможными техническими хрипами бодренькую утреннюю мелодию.

– Пчхи! – резко выкрикнул стоящий перед Морским юноша и мощными короткими залпами начал прочищать нос.

– Будьте здоровы! – заботливо отозвалась очередь, а старушка уборщица, лихо снующая между кассами, даже протянула бедолаге большой носовой платок.

– Спасибо, ерунда, справлюсь! Лишь бы не было войны! – заученно ответил чихавший, прижимая платок к лицу. И пояснил: – Чертова аллергия! Болезнь редкая, но меткая, как мне доктор в студенческой разъяснил. Пчха-пчхи-пчху! – снова завелся он. – Всем раннее тепло в радость, а я вот, едва что-то цвести начинает, прямо жить не могу. И главное, так неожиданно! Утром еще, когда из дома выезжал, никаких цветов и в помине не было. А тут – на тебе! Непонятная она какая-то, эта нынешняя весна…

Очередь сочувственно загудела, а Владимир Морской – бывший журналист и театральный критик, а ныне не пойми кто – подумал, что более странной весны в его жизни действительно еще не было. А ведь началось-то все с мелочи. Если конкретней – с летучей мыши. Кто б мог подумать, что этот маленький нелепый зверек может принести столько неприятностей!

Морской вздохнул, в очередной раз огляделся в поисках опаздывающей дочери и, удостоверившись, что Ларисы еще нет, а значит можно не притворяться и хандрить в свое удовольствие, погрузился в воспоминания.

Первый звонок громыхнул больше года назад – 25 февраля. Рецензия Морского на оперетту «Летучая мышь» внезапно вызвала бурное осуждение в прессе. Родное «Красное знамя», в котором он работал с самого основания газеты (более 10 лет, на секундочку!), выпустило разгромный текст про «низкопоклонника перед западноевропейской культурой» и «убогого завистника, намеренно и злобно принижающего советское искусство». Что примечательно, с цепи сорвались из-за фразы, под каждым словом которой Морской и сейчас готов был подписаться. «На сцене оперетты должны выступать артисты, которые умеют хорошо петь и тонко чувствуют природу смешного». Что тут не так? Ну, может, перед этим не стоило упоминать, что «старая венская оперетта отличается от современной, как роза от бурьяна, и предъявляет особые требования к театру», но ведь труппа действительно замахнулась на то, что ей не по зубам. И между прочим, в багаже Морского имелось достаточно поощрительных и откровенно хвалебных рецензий о советском театре, но они почему-то ревностными защитниками культуры не учитывались.

Ясное дело, досталось тогда не одному Морскому. Поливались грязью все талантливые театральные критики УССР. Но то ли из-за должности (Владимир заведовал в газете отделом культуры), то ли из-за хорошо запоминающихся фраз, к которым собирались придираться, в начале той памятной первой обвинительной статьи привели именно цитату из отзыва Морского на «Летучую мышь». А дальше понеслось: унизительные собрания с осуждениями от коллег, изгнание из «Красного знамени», исключение из партии, увольнение еще и из театрального института, где Морской несколько лет преподавал театральную критику…

Чего только ни было, а Морской, как дурак, задумываясь о нынешнем своем положении, всегда дословно вспоминал именно ту первую статью.

Хотя задумываться, собственно, было не о чем. Никакого положения у него нынче не наблюдалось. В этом и заключалась нелепость текущей весны. Прошлый год был наполнен борьбой, попытками воззвать если не к справедливости, то хотя бы к здравому смыслу, страхами (куда уж без них!), поисками нового места службы…

После нескольких дежурных визитов участкового Морской был готов пойти и в дворники. Беззлобные, но однозначно насмешливые нотации изрядно действовали на нервы. «Что же вы, товарищ Морской, нигде не работаете? – вздыхал служака, охотно соглашаясь пройти на кухню и чем-нибудь угоститься. – У нас, между прочим, в Конституции прописано, что труд – обязанность и дело чести каждого гражданина. Что значит «не берут»? Должны. У нас право на труд гарантировано. Не берут туда, куда вы хотите! Не время сейчас носом крутить. Идите уже туда, где стране пользу можете принести. Пользу, а не вред!»

Хорошо, старый друг – директор харьковской кинофабрики – вовремя пришел на помощь, не побоявшись взять Морского под крыло и устроить к себе контролером копий.

И вот сейчас, когда травля поутихла и все вроде бы немного наладилось, наступил период полного болотообразного затишья. 50-летний, энергичный, здоровый и способный сделать еще очень многое опытный газетчик обязан был полностью перестроиться: научиться жить тихой, размеренной жизнью, ни во что не вмешиваться и ни к чему не стремиться. А это было настолько тяжело, что Морской, сам того не желая, все чаще, поддавшись порыву злого азарта, совершал глупости и, как говорила всепрощающая и всё понимающая жена Галочка, «рвал зубами в клочья ту тряпочку, в которую надо было бы молчать».

Впрочем, нет худа без добра. Лишившись ответственных должностей, он обрел определенную степень свободы. Кроме того – совесть наконец-то была чиста не вопреки обстоятельствам и благодаря постоянным усилиям не замараться, а по-настоящему. Об этом во времена работы на главный партийный рупор[2 - Газета «Красное знамя» (издавалась с 1938 года) – вещательный орган Харьковского обкома КПУ.] Харькова приходилось только мечтать…

Приятным бонусом нынешнего положения были люди. Как оказалось, ореол неблагонадежного гражданина помогает тщательно отфильтровать круг общения. Отпали подхалимы и лицемеры, появились интересные собеседники, которых ранее отпугивал статус Морского. Те, с кем раньше приходилось, пересиливая себя, общаться по долгу службы, сейчас, едва завидев Морского сами переходили на другую сторону улицы, А те, с кем раньше и хотел бы обняться, да нельзя было, – искали встреч и выражали поддержку. Не все конечно, но…

– Смотри, смотри, – вдруг, не особо скрываясь, громко зашептал кто-то в конце очереди, отвлекая Морского от раздумий. – Вот этот, в шляпе! Точно говорю: он! Мордкович его настоящая фамилия, а никакой не Морской. Он у нас в институте журналистики на научной сессии доклад про довоенные рецензии читал. Я как узнала потом из газет, каким подлецом оказался, аж за сердце схватилась. Это же моя Люська его к нам звала выступить! Как бы чего не вышло! Но обошлось. Мы-то тут при чем? Редактор «Красного знамени» пусть угрызается, что таким либералом оказался недальнозорким. В такой должности, а пригрел на груди буржуазного националиста!

Морскому стало любопытно, кто это так распинается.

– Прошу прощения, – обернулся он и кивнул в знак приветствия. – С «националистом» явный перебор. – Шептавший оказался миловидной гражданкой, запеленатой на матрешечий манер мощным клетчатым платком, покрывающим одновременно и плечи, и шею, и голову. Морской ее не знал, но все-таки продолжил: – Непростительный перебор для представителя института журналистики. «Люська», как вы изволили выразиться, а как по мне, так все-таки заведующая Людмила Ивановна, вашего поверхностного знакомства с терминологией не одобрила бы.

«Матрешка» в изумлении замерла с открытом ртом. Она, конечно, понимала, что Морской все слышал, но удивилась, что он вступил в разговор. Так не ожидают ответного удара от трибуны, по которой стучат кулаком в запале горячего выступления, поддерживаемого всеобщим одобрением зала.

Морской тем временем невозмутимо гнул свое, подсказывая с любезной улыбкой:

– Нынче говорят не «националист», а «космополит». Вообще-то это два противоположных понятия, вы в курсе?

– Какая разница! – фыркнула гражданка и, резко схватив за руку своего немного смутившегося спутника, оттащила его в соседнюю очередь.

Морскому оставалось лишь жалеть, что столь сознательные элементы общества оказались в очереди позади, а не впереди него. Среди отделяющих его от кассы людей проявила бдительность только уборщица, недовольно вырвавшая свой платок из рук все еще чихающего студента и умчавшаяся от греха подальше вместе с метлой и облаком пыли, которое развела вокруг себя. Впрочем, обслуживали на ипподроме быстро, потому стоять оставалось недолго.

– Папа, салют! – раздался в этот момент знакомый голос, и Морской увидел торопящуюся к нему дочь, выкрикивающую слова приветствия больше для оправдания перед людьми, сквозь которых она прорывалась. Любой новоявленный элемент, движущийся вперед, вызывает у очереди неприязнь и автоматическое: «Вас здесь не стояло!», но Лариса раздражала особенно – потому что выглядела словно с обложки журнала.

Гордо вскинутый подбородок и растерянная улыбка кинозвезды, случайно оказавшейся без авто, в сочетании с затянутым в талии жакетом и длиннющей юбкой смотрелись откровенно вызывающе. Образ завершала небольшая шляпка причудливой многослойной конструкции. Морской мог поклясться, что эта штука в последний раз служила головным убором еще Ларисиной прабабке, а с тех пор использовалась в доме как игольница, но расспрашивать не решился.

– Еще не купил билеты? – В мгновение ока дочь оказалась рядом и легонько чмокнула отца в щеку. Несмотря на высоченные каблуки, для этого ей пришлось приподняться на цыпочки. – Хорошо, что не купил. Мне нужно с тобой серьезно поговорить. Давай сбежим!

– Ну… – Морской нахмурился. Ему не столько хотелось посмотреть скачки, сколько важно было соблюсти ритуал.

Морской развелся с матерью Ларочки, когда дочери был всего год, и с тех пор испытывал понятные комплексы и повышенное желание быть хорошим родителем. Отношения с первой женой остались нормальными, потому он имел возможность забирать дочь, когда хотел. Все детство Лариса ходила с отцом то в театр, то в цирк, то на экскурсии по городу, устраивать которые Морской когда-то был мастер, то еще по каким-нибудь «злачным местам». Когда Лара оканчивала школу, любимым воскресным развлечением стали бега на ипподроме. Особенно с тех пор, как выяснилось, что при дожде или сразу после него у Ларочки – хотя она и была, как сама любила говорить, «полный профан», – часто получалось сделать правильные ставки.

А потом была война. Дочь посерьезнела, выросла. Вышла замуж, родила себе невозможно голубоглазую девочку Лену, ушла с головой в свою новую жизнь и долгое время встречалась с отцом только по делам или на семейных праздниках. В свои двадцать семь она многого достигла: работала врачом-психиатром в одном из лучших психоневрологических институтов страны, ходила на курсы повышения квалификации… Но недавно все в одночасье развалилось: Лариса оказалась одновременно дочерью «антипатриотичного критика» и падчерицей «врага народа» – Яков, второй муж ее матери Веры и близкий друг Морского, был недавно арестован за какие-то старые, еще довоенные дела. Лару уволили с работы и ничего, кроме должности медработника в пригородных санаториях не предлагали. Отец примчался утешать, и среди прочих разговоров о житие-бытие, было решено хотя бы пару раз в месяц выбираться куда-то, чтобы провести время вдвоем. Лариса предлагала на футбол, но если матчи проводились на восстановленной совсем недавно арене «Металлиста», билеты раскупались настолько заранее, что даже более или менее вольно распоряжающийся теперь своей жизнью Морской пугался от необходимости загадывать так далеко. Сошлись на ипподроме – не слишком долго, зато весьма эмоционально и захватывающе. Морской по-прежнему играл не ради выигрыша, а ради яркого времяпровождения, и, кажется, Лариса тоже была готова вспомнить давнюю любовь к скачкам.

– Там и поговорим! – Морской кивнул в сторону входа на трибуны.