Записки Ивана Степановича Жиркевича. 1789–1848

Так как я пишу здесь не реляции, а то, что случалось со мной или что до слуха моего доходило необыкновенного, то, не вдаваясь в подробности преследования неприятеля от Малого Ярославца до Красного, в котором мне ни разу не пришлось действовать, перейду просто уже к Красному.

3 ноября мы подошли к Красному. Тут после сильных морозов, начавшихся от Вязьмы и продолжавшихся дней десять, сделалась сильная оттепель На дневке вечером, часу в пятом, Кутузов, объезжая бивуаки, подъехал к Семеновскому полку. За ним ехало человек пять генералов, в числе которых были принц Александр Виртембергский,[189 - Вюртембергский Александр Фридрих Карл (1771–1833), принц, генерал от кавалерии (1800). В рядах австрийской армии участвовал в войнах с Францией в 1794–1799 гг., на российской службе с 1800 г. В 1811 г. – белорусский военный губернатор. В кампанию 1812 года состоял при штабе главнокомандующего. Участвовал в заграничных походах. После наполеоновских войн – по-прежнему белорусский военный губернатор.] Опперман[190 - Опперман Карл Иванович (1766–1831), граф (1829), генерал-инженер (1823), почетный член Петербургской Академии наук (1829), член Государственного совета (1827). Из дворянского рода герцогства Гессен-Дармштадт. В 1783 г. вступил на русскую службу. Участник русско-шведской войны 1789–1790 гг. и подавления польского восстания в 1794 г. Руководил работами по укреплению обороноспособности приграничных русских крепостей. В 1810 г. создал в Петербурге школу инженерных кондукторов (в 1819 преобразована в Главное инженерное училище). С 28.2.1812 г. – директор Инженерного департамента Военного министерства. В мае-сентябре 1812 г. инспектировал пограничные крепости. С начала октября 1812 г. состоял при Главной квартире, участвовал в заграничных походах 1813–1815 гг.] и Лавров,[191 - Лавров Николай Иванович (1761–1813), генерал-лейтенант (1811). Участник русско-турецкой (1787–1791) и русско-польской (1792–1794) войн, Итальянского и Швейцарского походов А. В. Суворова 1799 г., а также кампаний против французов 1806–1807 гг. В Отечественную войну 1812 года командовал 5-м пехотным корпусом. Находился в сражениях при Бородино, Малоярославце и Красном. Скончался от болезни.] а позади их семь человек конногвардейцев везли отбитые у неприятеля знамена.

– Здравствуйте, молодцы семеновцы! – закричал Кутузов. – Поздравляю вас с новой победой над неприятелем. Вот и гостинцы везу вам! Эй, кирасиры! Нагните орлы пониже! Пускай кланяются молодцам! Матвей Иванович Платов[192 - Платов Матвей Иванович (1753–1818), граф (1812), генерал от кавалерии (1809). Участник русско-турецких войн (1768–1774, 1787–1791). В 1806–1807 гг. участвовал в войне с Францией, в 1807–1809 – с Турцией. В кампанию 1812 года командовал летучим казачьим корпусом, входившим в состав 1-й Западной армии. В 1-й период войны его части составляли арьергард 2-й Западной армии, который вел успешные бои под Миром, Романовым, Иньковом. Отличился при Бородино. В сентябре получил под свое командование летучий казачий корпус из донских ополченский полков, сражавшихся под Малоярославецм, при Вязьме, Духовщине, под Смоленском, Красном, при Березине. В заграничных походах 1813–1815 гг. командовал казачьим корпусом.] доносит мне, что сегодня взял сто пятнадцать пушек и сколько-то генералов… не помнишь ли ты, Опперман, сколько именно?

Опперман отвечал:

– Пятнадцать.

– Слышите ли, мои друзья, пятнадцать, то есть пятнадцать генералов! Ну, если бы у нас взяли столько, то остальных сколько бы осталось? Вот, братцы, пушки пересчитать можно на месте, да и тут не верится; а в Питере скажут: «Хвастают!»

Затем Кутузов подъехал к палатке генерала Лаврова, командовавшего в то время 1-й гвардейской пехотной дивизией и расположившегося за Семеновским полком. Кутузов и прочие генералы сошли с лошадей и приготовились пить чай у Лаврова. Тут же кирасиры сошли с лошадей, стали в кружок и составили из знамен навес вроде шатра. Кто-то из офицеров, подойдя к знаменам, стал читать надписи на одном из них, вслух все те сражения, в которых отличался тот полк, которому принадлежало знамя, и в числе прочих побед прочел: «Аустерлиц!»

– Что там? – спросил Кутузов. – Аустерлиц? Да, правда! Жарко было и под Аустерлицем! Но омываю руки мои пред всем войском: неповинны они в крови аустерлицкой! Вот хотя бы и теперь, к слову, не далее как вчера я получил выговор за то, что капитанам гвардейских полков за Бородинское сражение дал бриллиантовые кресты в награду. Говорят, что бриллианты – принадлежность кабинета и что я нарушаю предоставленное мне право. Правда, и в этом я без вины виноват. Но ежели по совести разобрать, то теперь каждый, не только старый солдат, но даже и последний ратник, столько заслужили, что осыпь их алмазами, то они все еще не будут достаточно награждены. Ну, да что и говорить! Истинная награда не в крестах или алмазах, а просто в совести нашей. Вот здесь кстати я расскажу о дошедшей мне награде. После взятия Измаила я получил звезду Св. Георгия;[193 - За взятие Измаила в декабре 1790 г. М. И. Кутузов награжден чином генерал-поручика и орденом Св. Георгия 3-го класса.] тогда эта награда была в большой чести. Я думаю, здесь есть еще люди, которые помнят молодого Кутузова. (Тут Кутузов вздернул нос кверху.) Нет? Ну, после! Когда мне матушка-царица[194 - Императрица Екатерина II.] приказала прибыть в Царское Село к себе, я поспешил выполнить ее приказание – поехал. Приезжаю в Царское. Прием мне был назначен парадный. Я вхожу в залу в одну, в другую, все смотрят на меня, я ни на кого и смотреть не хочу. Иду себе и думаю, что у меня Георгий на груди. Дохожу до кабинета, отворяются двери; что со мной сталось? И теперь еще не опомнюсь! Я забыл и Георгия, и то, что я Кутузов. Я ничего не видел, кроме небесных голубых очей, кроме царского взора Екатерины. Вот была награда. – И с чувством, постепенно понижая голос, Кутузов приостановился – и все кругом его молчало.

Потом весь этот рассказ он повторил на французском языке принцу Александру Виртембергскому, видимо, с целью, чтобы от него перешло это выше – в Петербург…

Тут один из офицеров Семеновского полка сказал громко:

– Не правда ли, как эта сцена походит на сцену из трагедии «Дмитрий Донской» (трагедия Озерова)![195 - Озеров Владислав Александрович (1769–1816), литератор. Автор драматических пьес «Ярополк и Олег» («Смерть Олега Древлянского»), «Эдип в Афинах», «Фингал», «Поликсена». Историки театра считают В. А. Озерова преобразователем русской трагедии и заслуги его сравнивают с заслугами Карамзина, как преобразователя русского прозаического языка. Трагедия В. А. Озерова «Дмитрий Донской» была написана в 1807 г., когда стали ясны планы Наполеона относительно России. Трагедия отвечала патриотическим настроениям публики, что во многом определило ее ошеломляющий успех.]

Посников закричал: «Ура! спасителю России!» – и громкое «ура» понеслось и разлилось по всему войску. Столь неожиданный возглас тронул каждого из присутствующих, а Кутузова, конечно, более всех.

Он вдруг встал на скамейку и закричал:

– Полноте, друзья, полноте! Что вы! Не мне эта честь, а слава русскому солдату! – и потом, бросив вверх свою фуражку и сильно возвысив свой голос, закричал: – Ура! ура! ура! доброму русскому солдату…

Потом, когда «ура» утихло, Кутузов уселся опять на скамью и, обращаясь к Лаврову, продолжал так:

– Где это собачий сын сегодня ночует? Я знаю, что в Лядах он не уснет покойно. Александр Никитич (партизан Сеславин,[196 - Сеславин Александр Никитич (1780–1858), генерал-майор (1813). Участвовал в войнах с Францией 1805–1807 гг. и Турцией 1806–1812 гг. В начале кампании 1812 г. – адъютант военного министра М. Б. Барклая де Толли в чине капитана. С 30.9.1812 командовал армейским партизанским отрядом, действовавшим на Боровской дороге. При преследовании отступавшего неприятеля участвовал в боях при Вязьме, у Ляхова, Борисова, Вильно. 30.10.1812 произведен в полковники и назначен командиром Сумского гусарского полка. Участвовал в заграничных походах 1813–1815 гг. В 1820 г. вышел в отставку.] в это время только капитан гвардии) дал мне слово, что он сегодня не даст ему покоя. Вот послушайте, господа, какую мне прислал побасенку наш краснобай Крылов:[197 - Крылов Иван Андреевич (1768 или 1769–1844), литератор. Первую книгу басен выпустил в 1809 году. Крылов стал героем многочисленных анекдотов и легенд и, прозванный «дедушкой Крыловым», слился в сознании современников со своими баснями, которые В. А. Жуковский охарактеризовал как «поэтические уроки мудрости».] собрался волк на псарню, псов потревожить. Войти-то он вошел, да вот как пришлось выбираться оттуда – давай за ум! Собаки на него стаей, а он в угол, ощетинился и говорит: «Что вы, друзья! За что это вы на меня? Я не враг вам. Пришел только посмотреть, что у вас делается, а вот сейчас и вон пойду». Но тут подоспел псарь, да и отвечает ему: «Нет, брат волчище, не провесть тебе нас! Правда, ты серый умен, но и я, дружище, сед уже и не глупее тебя». – Тут Кутузов снял шапку и рукой, кругом головы, показал седины свои). – «Не уберешься так легко отсюда, как пришел сюда!» – И пустил стаю псов на него, – прибавил он. Громкое «ура» повторилось вновь по войску!..[198 - Кутузов пересказал басню И. А. Крылова «Волк на псарне», написанную в октябре 1812 г.]

Эта сцена рассказана не вполне верно Данилевским[199 - Михайловский-Данилевский Александр Иванович (1790–1848), военный историк, генерал-лейтенант (1835), флигель-адъютант (1816), член Российской академии наук (1841). С началом кампании 1812 г. вступил в С.-Петербургское ополчение, определен адъютантом к М. И. Кутузову, состоял при нем всю кампанию, занимался составлением журналов военных действий, иностранной перепиской. Участвовал в заграничных походах 1813–1814 гг., русско-турецкой войне 1828–1829 гг. С 1835 г. – сенатор и председатель военно-цензурного комитета; с 1839 г. – член Военного совета. С лета 1831 г. по повелению императора Николая I занимался изучением архивных материалов эпохи наполеоновских войн, на их основе в 1830–1840-х гг. создал цикл трудов о войнах России в 1805–1815 гг.: «Описание похода во Францию в 1814 г.», «Описание Отечественной войны в 1812 г.» (у Жиркевича – «История войны 1812 года»), «Описание войны 1813 г.» и др.] в его «Истории войны 1812 года» со слов Ваксмута, бывшего в моей полуроте подпоручиком и находившегося тут же, вместе со мной. Здесь сцена эта описана с исторической верностью.

Около Красного, верстах в 12-ти, находится деревня моего двоюродного брата Платона Васильевича Жиркевича. В молодых летах, дослужившись до чина надворного советника и в звании обер-секретаря сената, он, женившись, оставил службу. Не зная никакого языка, кроме русского, без особенного образования, он слыл всегда, однако же, умным и деловым человеком и неоднократно приглашаем был дворянством и начальством на службу, по выборам, но решительно и всегда от сего отказывался; занимался же более всего торговлей, сплавляя из Поречья хлеб по Двине в Ригу. В 1812 г. у него скопилось хлеба в Риге 2-годовая пропорция по случаю запрещения вывоза оного за границу. Когда открылась кампания, по всем вероятиям, можно было предполагать, что хлеб примут в казну, и он в начале июня лично для сего отправился в Ригу. Но какой же был ему сюрприз, когда вместо обращения на продовольствие приказано было все магазины, на форштадт,[200 - Магазин (от арабского махазин – склад, амбар) – склад (продовольственный, фуражный, аптечный); форштадт – предместье (с нем.).] пред крепостью, где был сложен и его хлеб, предать огню! И он, бедняга, оставив дома беременную жену на сносе, должен был немедленно выбраться из Риги и две станции шел пешком. К Смоленску он прибыл 1 или 2 августа и нашел жену уже в Смоленске. На вопрос, как и когда она туда прибыла, она отвечала ему, что только накануне выбралась из дома и ровно ничего не взяла с собой. Проводив жену к одному родному своему, верст за 20, за Смоленск, он верхом поспешил к себе в деревню, чтобы захватить серебро и часть одежды. Но едва добрался до дома, как окружен был французами и посажен под присмотр. Жена его родила 6 августа. Когда французы положительно заняли всю Смоленскую губернию, тогда она отправилась обратно к мужу, который присутствием своим в деревне спас свое имущество от расхищения вполне, так как к нему в дом поставлен был под благовидным предлогом караул для присмотра за ним; а затем по неимению в виду значительных помещиков и по знанию о личном уважении к нему соседей он был назначен французским начальством подпрефектом Смоленской провинции. Префектом же был определен некто Г.(В.) Сольтской (?), помещик Могилевской губернии.

Когда мы расположились у Красного и, узнав, что мы будем дневать тут, я отпросился у полковника съездить в деревню брата, узнать что-нибудь об его участи, и каково же было мое удивление, когда я застал там все семейство и услыхал все подробности, выше мной описанные. Я тотчас посоветовал брату ехать в главную квартиру и там объяснить все дело. Последствия были очень неприятные для него, и только один милостивый манифест 12 декабря[201 - «О прощении жителей от Польши присоединенных областей, участвовавших с французами в войне против России». Навлекшие на себя «праведный гнев» государя жители приграничных губерний, которые «устрашась насилия и принуждения, или мечтая спасти имущества свои от разорения и грабительства, вступали в налагаемые от него [неприятеля. – Ред. ] звания и должности», так же, как и сражавшиеся против русских с оружием в руках, но возвратившиеся к месту жительства после изгнания французов, получали «общее и частное прощение, предая все прошедшее вечному забвению и глубокому молчанию, и запрещая впредь чинить какое-либо по делам сим притяжание…».] успокоил его личность, хотя совесть нисколько и никогда его не упрекала. Свидание же мое с ним доставило мне несколько удовольствия, а важнее всего я получил тулуп, хотя простой и крытый затрапезой, но когда я явился в нем на бивуаки, товарищи мои встретили меня с большой завистью.

По возвращении моем к роте узнал я, что капитан мой Гогель, который оставался старшим артиллерийским офицером при гвардии, получил приказание отрядить одну полуроту с егерским полком, назначенным в особый отряд, для встречи идущей от Смоленска к Красному французской колонны. Я убедительно просил его командировать меня туда, но он отказал под тем предлогом, что не может сам остаться только при шести орудиях своей роты, бывши начальником, когда другая рота, состоящая в его команд, будет оставаться без раздробления, в комплекте, и назначил из той роты Вельяминова, а при нем – Лодыгина и Зварковского.[202 - Зварковский Николай Акимович (Екимович) (1787–1847). Генерал-лейтенант, председатель артиллерийского ученого комитета, начальник артиллерийского отдела Генерального штаба. В 1812 г. – подпоручик Лейб-гвардии Артиллерийской бригады.]

Эта полурота на другой день, не наведя на себя ни одного неприятельского выстрела, покрылась честью отличного подвига, так что Вельяминов и Лодыгин получили Георгиевские кресты, а Зварковский – золотую шпагу. На мою же долю только пришлось несколько благосклонных слов прямо от Кутузова, и вот по какому случаю.

После оттепели сделался легкий морозец. На походе моя полурота перевозилась с одной горы на другую, и тут же подъехал в крытых санях Кутузов. Пара, везшая его, была не подкована, и при начале спуска с горы одна лошадь упала. Я тотчас же приказал солдатам спустить сани с горы и на себе поднять их на другую сторону. Кутузов, увидя мою заботливость, велел подозвать меня к себе и, когда я подошел, спросил, как меня зовут. Получив ответ, сказал мне:

– Припомни, друг мой Жиркевич, меня старика под старость. Как ты меня бережешь, старика, так и тебя когда-нибудь беречь станут!

В этот же день я видел, до какой степени начали доходить, с одной стороны, отчаяние, а с другой стороны, ожесточение в этой войне. При выходе нашем на большую дорогу, путь наш пересекся гвардейским егерским полком. Вдруг я вижу, что в рядах оного преспокойно идет себе один французский солдат с ружьем на плече. Он до такой степени был обезумевшим, что, конечно, полагал себя в тылу своих товарищей. Но тут заметил его один егерский солдат и, не говоря ни слова, прикладом ударил его по голове так, что тот без чувств упал на землю. Я стал строго за сие выговаривать ударившему, но тот с жестокостью возразил мне:

– Ваше благородие! У меня не стало ни отца, ни матери от этих бестий; и другого утешения не имею, как не щадить ни одного из них; я поклялся перед Богом в этом.

В Копысе мы простояли три дня. Сюда прибыл из Петербурга великий князь Константин Павлович, и первым приступом его к начальству над гвардейским корпусом было требование, чтобы офицеры не отступали на походе от установленной формы. Но главнокомандующий отдал приказ против этого и требовал, чтобы каждый сберегал здоровье свое, одевался теплее, но избегал безобразия. Со всем тем, невзирая на то, что морозы доходили до 25°, великого князя мы иначе не видали на поход, как верхом, в шпензере[203 - Шпензер – короткая охотничья куртка в обтяжку.] сверх мундира, и всегда в шляпе.

Из Копыса мы опять пошли боковой дорогой и вышли на большую – уже у Ошмян.[204 - Ошмяны – уездный город Виленской губернии, в районе которого 23–26.11.1812 происходили бои между отрядами Великой армии с одной стороны и русскими партизанскими отрядами и регулярными войсками с другой.] Здесь (верст 40 или 50 до Вильны) нам представилось зрелище наиужаснейшее, подобного которому не случалось никогда видеть и на полях битв… Морозы стояли постоянно около 30°, при жестоких метелях и ветре, дувшем все время нам в лицо; следовательно, и колонновожатые наши, т. е. французы, претерпевали ту же участь, но только с той разницей, что мы в своем климате более или менее освоились с этими непогодами, а им она была в диковинку и в новинку. Но и у нас было не без бед. Очень и очень часто случалось видеть даже гвардейских молодцов, замерзающих на дороге, а пособить было нечем. В рядах ослабеет солдат, не может идти, оставляют его за собой в ожидании следующих за корпусом подвод и обоза, а для присмотра за ним остается свежий и исправный товарищ его. Но не только обывательские, но даже обозные лошади, не быв подкованы, по гололедице едва передвигали ноги и только на дневках или уже на другой день, утром, когда полки выходили в новый поход, достигали бывшего ночлега. А между тем не только ослабевший, но и оставшийся при нем засыпали сном вечным, и эта смерть для слабого была менее страшна, чем для бодрого человека, ибо последний видит заблаговременно то, что и его ожидает то же самое, когда он начнет слабеть.

Более нежели на 50 верст не только по дороге, но и в стороны от селений виднелись одни лишь трубы да печи, а все, что только имелось в деревне удобосгораемого, употреблено на топливо, и от Ошмян до Вильны нельзя было двух шагов пройти без того, чтобы не наткнуться на один или на несколько трупов. В других местах видно было, что некоторых смерть заставала на трупах их товарищей в то время, когда они готовились ими утолить свой голод. Еще ужаснее было видеть, как десятками залезали в самую середину костров и обгоревшие, оставались в таком положении. Другие, не испустившие еще последнего дыхания, тлели буквально на угольях, не высказывая ни малейшего страдания в потухающих глазах.

Почти на каждых 20 саженях встречались или покинутое орудие, или с зарядами фура и под оными по четыре, по три, по две и одной лошади, с упряжью, павших. О взятии этих фур или орудий на подводы никто даже не имел помышления, ибо каждый заботился о личном своем сохранении, или о сбережении вверенной ему команды. Счастлив был тот, у кого имелся тулуп, как у меня, или кто еще не износил своей ватной шинели, а бедные солдаты, хотя в Копысе и получили полушубки, но страшно терпели от несообразной по времени года обуви. Тогдашняя форма заключалась в так называемых «кожаных крагах», плотно облегающих икру ноги и застегивающихся медными пуговицами. Для красы в этом месте не вставлялось сукно при панталонах, а пришивался кусок холста. А как солдат не имел возможности ничего подвертывать под краги, то тут и начиналось для него самое гибельное от стужи поражение. Мы, артиллеристы, были счастливее тем, что ранцы и кивера клали на орудия и зарядные ящики, шли без ружей и с тепло покрытой головой и делали больше движения; имели возможность на ходу один другому пособлять и отогревать отмороженные члены. Лошади у нас ковались на шипы и мы всегда имели запас в подковах. Вот пример для будущих времен. Боже сохрани еще от подобных обстоятельств.

В Вильну мы пришли 5 декабря 1812 г.[205 - Город Вильно был освобожден русскими войсками 28.11.1812.] Тут я узнал, что мне за Бородино дали орден Св. Владимира 4-й степени.[206 - Орден представлял из себя красный эмалевый крест с расширяющимися концами, с черной эмалевой каймой. Как дополнительное отличие к ордену 4-й степени, полученному за военные подвиги, присоединялся бант из орденской ленты (из трех равных по ширине полос: двух черных и красной).]

Я квартировал на форштадте в Вильне; когда мне случилось проходить в город, я насчитал неубранных до 20 трупов. Потом, дня через два, улицы в городе и на форштадте очистились. В устроенных французами лазаретах, в канавах, на дворах, вблизи жилых улиц валялось около 30 000 трупов, которые вывозились на лошадях наших за город. Там их складывали в костры и сжигали. Но хотя мы простояли в Вильне двадцать два дня и ежедневно совершалась подобная операция, все-таки осталось более половины из них.

Часть V***1813

Поход за границу. – Болезнь. – Малчевская. – Прусский король. – Прием русской армии в Германии. – Назначение князя Витгенштейна главнокомандующим. – Сражение 21 апреля 1813 г. – Весть о кончине князя Кутузова. – Отступление. – Сражение 9 мая. – Подполковник Марков. – Шутка Костенецкого. – Отступление от Гохкирхена и от Дрездена.

11 декабря 1812 г. Александр I прибыл в Вильну, а 12 декабря, в день его рождения, объявлены были различные манифесты, 26 декабря мы опять выступили в поход, и я с полуротой в Вильне присоединился к своей бригаде.

1 января 1813 г. мы перешли границу и вступили в Пруссию.

На втором или третьем переходе, перед городом Лык, у меня открылась горячка: бригадный лекарь объявил, что я едва ли проживу два дня. Когда рота пришла в город, мой ротный начальник капитан Гогель, объявив товарищам моим, что хотел бы лично похоронить меня, остался со мной в Лыке. На 8-й или 9-й день после кризиса я встал уже с постели, а взамен меня бывший до того времени здоровым, Гогель слег и на 3-й день скончался. Это меня так поразило, что я получил вторичный приступ горячки, и меня перенесли на другую квартиру. На этот раз это была скорее необыкновенная слабость, нежели раздражение, так что с приближением вторичного кризиса я не мог даже говорить от слабости, не помнил и не слыхал, что около меня делается. В это время не сходили у меня с ума мать и невеста, и думал, что они скажут, когда прочтут в газетах, что я исключен из списков умершим. Но молодость свое взяла, и я стал выздоравливать.

Дней через пять после моего кризиса привезли в Лык товарища моего, поручика Стаховича,[207 - Стахович Пармен Иванович (ок. 1793–после 1849), флигель-адъютант. В 1813 г. – подпоручик Лейб-гвардии Артиллерийской бригады. В 1834–1841 гг. – командир Лейб-гвардии 1-й Артиллерийской бригады.] который оставлен был на второй станции от Лыка больным тоже горячкой. При первом возвращении его к памяти он вспомнил, что и я нахожусь в Лык, желал, чтобы его перевели туда и положили бы со мной на одной квартире; он привез мне известие, что я 13 января произведен в штабс-капитаны. Когда меня оставили в Лыкове, при мне было около 100 рублей ассигнациями, и, покуда я был болен, лечивший меня доктор при военном госпитале Ханов ни за свои посещения, ни за прописываемые лекарства, которые отпускались из госпиталя, ничего не брал, и деньги были все целы; но когда я начал поправляться, то доктор присоветовал мне, для укрепления пить вино, и это скоро истощило мои финансы. Узнавши, что в Лыке оставлен по болезни обер-провиантмейстер гвардейского корпуса Гове,[208 - Гове Александр Петрович (1764–после 1834), генерал-майор (1813). Участвовал в войнах с турками в 1789–1791 гг. и с поляками в 1794 г. Находился в действующей армии в кампаниях 1805, 1806–1807 гг. В 1810 г. – член Провиантской экспедиции Военного министерства. В 1812 г. после начала военных действий командирован в 1-ю Западную армию, при которой до 20.2.1813 состоял в должности полевого генерал-провиантмейстера и находился при Главной квартире в походах 1813–1814 гг. С 1834 г. – в отставке.] я обратился к нему с запиской, и он прислал мне еще 100 рублей ассигнациями с тем, чтобы после удержать из моего жалованья. Когда привезли Стаховича, то на вопрос его, есть ли у меня деньги, я ему объявил, что имею 8 рублей серебром, а он мне сказал, что имеет 2 рубля серебром.

Хотя я еще не вставал с постели, но уже говорил твердо; Стахович же был еще очень слаб, часто впадал в беспамятство, забывался, но, приходя в себя, всегда возобновлял разговор о деньгах, не зная, где достать оных. В Лыке кроме нас еще насчитывалось человек 11 гвардейских офицеров, оставшихся здесь по болезни, и, на наше счастье, никто не случился из числа их знающий немецкий язык лучше меня, хотя и я по-немецки едва-едва мог выпросить для себя необходимое. В одно утро входит к нам городской почтмейстер и просит меня, чтобы я объяснил ему и прочел ему бумагу на русском языке, поданную ему каким-то русским человеком; но он не знает ни кто он, ни чего требует. Взяв ее в руки, я увидал, что это подорожная, по которой какой-то хорунжий следует в Россию до Харькова, и что для него требуется пара лошадей. Когда я объяснил это почтмейстеру, аккуратный немец стал требовать, чтобы я сказал, кем подписана подорожная. По неясности подписи я долго не мог разобрать фамилию подписавшего и его звание, и это затруднило наши обоюдные объяснения. Нетерпеливый хорунжий с азартом вошел в комнату и малороссийским наречием закричал:

– Ну, що вы там робите? Долго ли мне будет ожидать коней?

Стахович в эту минуту только лишь пришел в память и слабым голосом просил меня узнать, кто этот малороссиянин и куда он едет. На сделанный ему от меня переспрос он отвечал, что он сам из-под Ромны, водил в армию лошадей, пожертвованных харьковским дворянством, а теперь едет в Харьков представить отчеты. Я, зная, что и Стахович сам Роменского уезда, спросил у хорунжего, не знает ли он в Ромнах кого-нибудь из Стаховичей.

– А чи не ты ли тоже Стахович? – спросил меня малороссиянин.

– Нет, – отвечал я, – а вот кто. – И показал ему на лежавшего товарища.

Тогда мой хорунжий бросился со всех ног на больного, начал целовать его ноги, с плачем и криком продолжал соболезновать и утверждал, что не только покойный отец Стаховича, но и мать его, и вотчим – его благодетели! Потом вдруг, как бы угадав нужду Стаховича, спросил:

– А есть ли у тебя гроши? А то будешь в болезни нуждаться!

Стахович откровенно признался, что денег у него вовсе нет, и тогда хорунжий объявил, что у него в кожухе зашито 1000 рублей ассигнациями, нажитые им от продовольствия лошадей, и потому если Стахович возьмет их все и даст ему записку, то для него же сделает большое одолжение, так как он боится, чтобы дорогой не ограбили его. Но Стахович, поблагодарив его за вызов, не решился взять более 300 рублей, о чем малороссиянин крепко горевал и потом с видимой совестливостью и озабоченностью, просил, не напишет ли Стахович матери, чтобы ему за одолжение на месте дали несколько возов соломы. Разумеется, со Стаховичем и я разбогател в совокупности.

Оправившись от болезни, мы вместе со Стаховичем отправились к бригаде, которую нашли недалеко от Калиша. Моя рота стояла в Конине. Вместо Гогеля командиром был назначен капитан Демидов. Тут мне удалось познакомиться с семейством Брониковских, имение которых было от Конина верстах в восьми. Семейство это состояло из двух стариков – мужа и жены, сына и племянницы их, лет 16-ти, Малчевской; когда главная квартира проходила эти места, государь квартировал у Брониковских и, видимо, заняла его Малчевская, ибо он пробыл тут дня три или четыре и одарил все семейство: старику дал ленту, сына пожаловал в камер-юнкеры и уехал в Калиш, где главная квартира простояла около месяца. Государь не один раз приезжал оттуда к Брониковским, несмотря на 40-верстное расстояние, на распутицу и на самую неисправную дорогу, и два раза присылал за ними приглашения на балы, в Калиш. Это мне рассказывала сама Малчевская, в то время уже невеста молодого Брониковского. Меня же она особенно сконфузила, увидевши в строю на параде, данном по случаю приезда прусского короля. В то время, когда мы проходили церемониальным маршем мимо государя и короля, которые стояли по правой стороне, я вдруг слышу, с левого бока кто-то громко кричит:

– Пане капитане! Пане Жиркевичу! Добрый день пане!

Я обернулся и вижу – Малчевская машет мне платком. Признаюсь, я очень испугался, ибо мне тотчас пришло в голову, что государь может это заметить и примет это в худую для меня сторону.

Под Калишем сформировали сводную роту из восьми батарейных и четырех легких орудий под командой полковника Лодыгина, а при легких орудиях я поступил тоже в состав этой роты. Прочие же орудия гвардейской артиллерии поступили в особый резерв.

В первых числах апреля или в конце марта мы выступили в новом составе в поход, и тут случилось со мной забавное происшествие. По случаю наступивших жаров полки с места выходили всегда очень рано, а наша артиллерийская рота даже до полуночи. За станцию перед Штейнау мой командир, Лодыгин, с вечера уехал в город, а я остался вести роту на походе. Идучи ночью, рота, не ожидая никакой для себя встречи, одета была в старую амуницию. Версты за две не доезжая до Лигница, когда начинало только рассветать, подъехал ко мне верхом какой-то прусский штаб-офицер и спросил, какая это идет команда и не принадлежит ли рота к гвардейскому корпусу. Получив утвердительный ответ, он объявил мне, что прусский король, желая сделать сюрприз государю, вечером прибыл в Лигниц и послал его навстречу войскам, которые будут проходить, объявить им, что он желает их видеть, а потому посланный попросил меня у самого города несколько приостановиться, пока короля разбудят и доложат ему о прибытии моей роты.