Топографический кретин

Странно, но боли не было. Как будто в ладошку сделали укол, но не горячий витаминный, какие ставили ему прошлой зимой, когда он сильно простудился и от этого было жарко идти домой по двадцатипятитиградусному морозу, а совсем наоборот, холодный-прехолодный, как будто сверло только что вытащили из морозилки.

Ощутив леденящее прикосновение, от которого, как от папиной сигареты, в воздух взвилась тоненькая струйка, вавка скуксилась, обуглилась и сразу же отвалилась, будто инженер Гарин метко срезал её своим гиперболоидом.

– Ох, – сказала одна красивая практикантка, а другая совсем по-детски захлопала в ладоши, и Яша почувствовал себя героем, возвращающимся с фронта и ловящим на себе умильно-обожающие взгляды не нюхавшего пороху женского населения. Которому ведь и рассказать ничего нельзя, потому что война была совершенно секретная, и главное командование заранее взяло с тебя клятву хранить молчание до самого конца твоих дней и потом унести эту тайну с собой в могилу.

25 января. Продолжение

Полураспад

Я растерялся. Я не думал, что это произойдет так быстро. Вернее, надеялся, что Лена будет уговаривать меня.

Сергей Довлатов

Она позвонила в полдень, как только я вышел из дому. Наверное, ее разбудил щелчок замка.

– Ты даже не сказал пока.

– Я заглянул, но ты спала. Хочешь, вернусь? Я еще и за ворота не вышел.

– Да ладно, зачем возвращаться. А ты куда?

– В деревню. Выпью кофе – и назад: у меня сегодня ночная. А у тебя какие планы?

– Поеду в город, по магазинам пройдусь.

– Могу подождать тебя в кафе. Оттуда поедешь в центр.

– Да нет, я там вчера была. Ты ведь знаешь, я не такой фанат деревни.

– Знаю.

А я фанат. С того самого момента, как увидел эту деревню. Сразу после переезда в Лондон.

Деревня – условность. Это не провинция и даже не предместье. Отсюда до Трафальгарской площади 18 минут на электричке, просто называется она Блэкхит-виллидж, то есть деревня Черный Вереск. Или Черная Пустошь, по настроению. По соседству – Гринвич. В двадцати метрах от нашего дома, в беседке, оплетенной розовыми кустами в два человеческих роста, врыта в землю металлическая табличка с одной линией и двумя словами: "Гринвичский меридиан".

Я люблю это место, а она – теперь – нет. Она теперь хочет жить в Челси. Или в Ноттинг-Хилле. Или в Мэйфэр. Варианты возможны, условие одно: она не хочет жить со мной.

– Я тебя переросла, – сказала она недавно. – Не осталось ничего, за что я могла бы тебя любить.

Расставанье – как древняя мумия

Прикоснешься – рассыплется в прах.

Ты ревела вчера, как безумная,

А сегодня скорбишь о слезах.

Расставанье – как юная девушка,

Невесомое птичье крыло.

Не увидимся более, где уж нам,

Значит, снова мне не повезло.

Расставанье – непонятый двигатель,

Что заводит болезненный пульс,

Забыванье капризов и прихотей,

Вырывание слов “я вернусь".

Не вернусь, буду благоразумен я.

Ты уйдешь. Я стерплю. Это крах.

Расставание – хрупкая мумия,

Уставание крови в висках.

Она произнесла это слово: вернусь. Она сказала:

– Может быть, я вернусь к тебе когда-нибудь.

Нет, не может быть. Она никогда не оглядывается и терпеть не может возвращаться. Из автобуса всегда выходит перед целью, даже если от самой цели эта остановка на полкилометра дальше, чем следующая. Просто чтобы не идти назад.

Однажды мне удалось убедить ее вернуться. Второго раза не будет.

Одиннадцать лет назад она полюбила меня в ответ. Она, конечно, говорила, что сделала это сама, но я знаю, что просто привязал ее к себе, прорвал своей страстью ее защитную оболочку, проехал, как на броневике, по совсем еще не укрепленной линии ее сердечной обороны. Я влюбил ее в себя.

А потом мне предложили контракт в столице. Она еще училась в университете и работала во Владивостоке в небольшой рекламной конторе. Она – еще? уже? – очень любила меня, а я очень любил ее – не еще и не уже, у этой любви нет прошедшего времени. Но когда она приехала ко мне в Москву с намерением остаться, я стал ее отговаривать.

Там у тебя родители, учеба, работа, маленькая, но своя квартира, а здесь съемная халупа на окраине, никакого шанса устроиться без прописки, а прописка не светит. Это полуголодное существование, это бесперспективно и неразумно, возвращайся, мы будем часто ездить друг к другу, а потом я обоснуюсь – и вот тогда… Зачем я так говорил? Зачем это делал?

Незадолго до того я расстался с первой женой – может, боялся повторить историю рухнувшей любви? Или, оказавшись в большом городе, решил развлечься, не ощущая никакой, пусть даже самой желанной на свете, обузы? Не знаю. Теперь не знаю. А тогда я своего добился: она уехала. И именно это, как говорит она сейчас, стало первой малой червоточинкой в огромном теле ее любви. Возможно.

И тут появился Лев.

Впрочем, нет, если уж начистоту, то он появился позже. А тогда, обретя свободу, я спустил с поводка свою засидевшуюся взаперти влюбчивость. Я высматривал в вечно спешащей московской толпе симпатичные мордашки и обращался к их обладательницам с самыми разными вопросами, очевидный смысл которых, впрочем, всегда оставался неизменным: не хотите ли познакомиться чуть поближе?

Именно что чуть: ни разу, какой бы симпатичной мордашка ни была, не возникало не то что разговора, а даже мысли о постели. Знаю, это кажется нездоровым, нелепым и неправдоподобным, но интересовал меня лишь легкий флирт, сок под зонтиком в парке Горького, танцы под коктейль на Пятницкой, Ленком и Ермолова, и пиво в джаз-клубе под саксофон.

Отскок. Стразы к унитазу

Через годы. Октябрьской ночью в Столешниковом диджеит ФФ, о котором говорят, что он теперь в столице жутко популярен. Похоже, не врут: подступы ко входу в модный клуб плотно забиты, но когда я пробираюсь к охранникам и называюсь гостем ФФ, они кротко уточняют:

– Сколько с вами?