Неудобные люди

– Ну ты же понимаешь, я занимаюсь этими детьми и не хочу это оставлять, – она перешла на полушепот, хотя вокруг не было никого, и к зиме, это всем известно, мир становится громче, и никто лишний ничего не расслышит. Они подошли к дороге, на другой стороне которой стояла их машина. Настя посмотрела по сторонам, прежде чем переступить бордюр, но больше формально, в глухонемом переулке на окраине города и так никто не ездил. – Я и раньше говорила, что не хочу уходить.

– Ну, ты это так говорила, просто. Мы не обсуждали, – Сережа сел на водительское и подождал Настю.

Она села и вздрогнула, холод остывшего кресла пробрался сквозь джинсы.

– Я в общем-то не сильно понимаю, почему мы должны это обсуждать.

– Слушай, да чего ты заводишься…

– Да я не завожусь. Нет, честно.

– Серьезно, тебе же не двадцать лет, чтобы про спасение мира или помощь несчастным.

– А я и не про это. Я вообще не про это.

– А про что?

– Вообще ни про что. Я просто не понимаю, почему мы вообще обсуждаем мою работу, это, в конце концов… – Настя дергала заевший ремень: – …моя работа.

– Насть, я не говорю тебе, как надо. Я…

– Мы же не обсуждаем твою работу. – Она видела, чувствовала, что он без злости, от него и в принципе злости было не добиться; но завелась.

– Моя хоть нас кормит. И этот твой мальчик, как его…

– Не мальчик. В смысле, да что опять мальчик, при чем тут. Нремя от времени Настя напоминала себе, что у профессионала, у такого дефектолога, как она, любимчиков быть не должно и не может, а попутно напоминала об этом и всем вокруг. – Я просто им занимаюсь, меня Золотухин назначил.

– А кажется, что не просто. Кристина практически, можно сказать, ревнует.

Настя поморщилась – вспомнила обиды ее десятилетней дочери от первого не-брака на то, что мама допоздна задерживается на работе. Возвращается домой не к шести, а дай бог чтоб к восьми, а когда приходит, рассказывает о каком-то чрезвычайно милом и добром мальчике.

У Кристины больше никого не было. Отца давно не видели, и уже давно знакомее его лица стал памятник Петру I на купюрах алиментов, выползающих из банкомата, хотя и Петр в последнее время запропастился. В школе у нее тоже не особо ладилось, насколько знала Настя, но у кого в этом возрасте что-то ладится в школе, правда ведь? Поссорятся из-за мальчика, и то больше навыдумывают. Да и всё у дочки было: мать, нормальные вещи. Не то что в Настином детстве. А у них не было ничего, как Настя могла их оставить? Тем более это ее работа, она училась, штудировала потрепанные библиотечные книжки, столько придумывала для занятий. Тем более оставить Диму, когда они с ним вот только-только – как?..

– Еще немного, и я сам начну ревновать. – Сережа улыбнулся и наклонился, чтобы ее поцеловать, одновременно заводя двигатель. – Необязательно прямо сейчас уходить, ты просто подумай, ладно?

– Ладно, – ответила Настя, вообще-то думать об этом не собираясь. – Поехали? Надо успеть еще на примерку. Надеюсь, привезли то, с открытыми плечами.

* * *

За ней тяжело скрипнула дверь, и Настя оказалась в холле – именно оказалась, как наутро неожиданно оказываешься в мокрой от кошмаров постели. Стараясь ни на что не смотреть, чтобы ни о чем не думать, она сразу пошла к лестнице. Рядом – открытая дверь. Оттуда гремела посудой и дышала затхлым паром и вроде бы каким-то супом столовая. Детям – трехразовое бесплатно (в школе до семнадцати ноль-ноль), работникам – за свой счет. Настя помнила. Не рестораны, по которым ее (в основном до свадьбы, много лет назад) водил Сережа, конечно, но всё равно было вкусно. Ну, как – ну, нормально.

Женщина в сером фартуке, поддерживающем ее большой живот, нависла над столом, бодро собирала посуду. Настя ее узнала, но не вспомнила имени.

Поднялась на второй этаж. Нужно было в кабинет Наташи и Оли – в ее бывший кабинет. Идти было боязно: столько лет прошло. И если бы не вчерашний звонок, может быть, так и не вернулась бы сюда, не смогла бы.

Знакомый, когда-то родной коридор, шагов тридцать от лестницы до кабинета. Полуголые стены с длинными хвостами трещин и голыми пятнами от осыпавшейся краски, на них – рисунки учеников в выцветших деревянных рамах. Они смотрели кривыми линиями мелков и карандашей, висели на разных уровнях, ими закрывали самые большие проплешины.

Дверь была приоткрыта, Настя постучала. Из глубины кабинета на нее посмотрели бывшие коллеги и слегка улыбнулись: Наташа – легкой четвертьулыбкой на вытянутом, уже тронутом (откровенно полапанном) возрастом лице, Оля – чуть сильнее, насколько позволяла стянутая шрамами щека, и обе – смущенно, будто за что-то прощая. А за что ее было прощать-то, господи? Впрочем, может, и было за что.

* * *

Настя спасала подгорающее мясо, когда заиграл телефон. Чертыхаясь и разбрызгивая с лопатки соус, она взяла трубку. Неожиданный звонок. С Наташей, коллегой-дефектологом за соседним столом в кабинете коррекционной школы лет уж, вспомнить бы, шесть или семь назад, а сейчас висящей на том конце провода, они не общались давно, а не виделись еще дольше. Кажется, с момента Настиного увольнения и не встречались. А нет, Настя потом один раз приезжала. А потом – всё. Ну, иногда списывались.

– Слушай, подруга. – Наташа была простой и конкретной. – Приезжай завтра?

– Ой, завтра? – думала недолго. – Знаешь, завтра я не могу. У меня, кажется, дела.

Это было не первое приглашение. Наташа уже звала несколько раз, даже Оля – робкая Оля – писала дважды или трижды.

После увольнения Настиных сил хватило на один визит. Потом всё обещала, но не доезжала. Сережа и слышать не хотел о школе для дураков, заводился каждый раз, когда о ней заходила речь. А Кристину только пару лет как одноклассники перестали дразнить дочкой училки-дебилки.

Настя хотела как-нибудь тайком, вот просто хотя бы забежать, обняться и выбежать, но не складывалось. Заиграла совсем другая жизнь, в будни ворвались родительские собрания, встречи школьных мамаш-активисток, организации школьных праздников, тренировки в фитнес-клубах и походы на выставки с лучшей подругой, ланчи с приятельницами, а по выходным – семейные поездки к Сережиным коллегам.

После минутных уговоров Наташа выстрелила: А Диму Спиридонова помнишь? Где-то к этой фразе кухня заполнилась дымкой и запахом мяса такой убойной прожарки, что лучше уже не подавать на стол.

Настя отяжелела и застыла. Заедающими пальцами пыталась убрать посуду, но руки принадлежали не ей, а кому-то другому: Диму Спиридонова она, конечно, помнила.

– Так вот, у него завтра день рожденья. И я тебе напомню, дорогая моя, сейчас его последний год. А знаешь, что потом?

– Не знаю. – Настя села. Неужели прошло столько времени, он в выпускном классе? Следя за учебой дочери в обычной общеобразовательной, Настя и забыла, что в коррекционке учатся девять лет, а не одиннадцать. – Не знаю. Ну, что будет, что там знать-то? Родители на работу его устроят?

– Выкуси! Они, в смысле вся семья, летом переезжают. В Америку, по-моему. Или Австралию. Навсегда. Вообще.

Настя помолчала. С одной стороны, ну уезжают и уезжают, а с другой:

– Я тебя поняла. Я… я приеду, да.

Наташа молчала, и Настя добавила:

– Слушай, а нормально вообще будет, если я вот так? Спустя столько времени? Это же я так давно не…

– Нормально. Приезжай.

Настя начала думать, как, с чем, не просто же вот так здрасте, улыбнулась:

– А что, чай там у вас в кабинете еще наливают?

Наташа засмеялась, закашлялась и повторила:

– Приезжай, – и отключилась.

У Сережи на завтра были какие-то планы, он просил Настю с ним съездить, а потом вроде надо было встретиться с классным руководителем Кристины. И все они, когда злились, были немного волки, но не настолько, чтобы убежать в лес, – подождут. Подождут.

* * *

– Ты со мной обещала сегодня съездить. – Его желваки выпирали и переваливались, но выглядело скорее смешно, будто под кожей бегали жуки. И Настя усмехнулась.

А Настя отмахивалась. Не могу я, просто не-мо-гу. И, снимая серьги, повисшие не к месту, думала, как у них всё могло настолько измениться за шесть лет. А ведь – полтора года ухаживаний, субботних прогулок, поездки, платье без плеч, свадьба в центровом ресторане (и даже подслеповатое ощущение, что большая часть гостей за них рады) и планы на семейное счастье, бесконечные, как море в иллюминаторе во время полета на медовый месяц.