Неудобные люди

Рассказывали: долго не могли поверить, грешили на врачей, воспитательниц, это они, они дураки, а наш мальчик просто не такой, как все, они ничего не понимают, не все дети одинаковые, может быть, просто что-то?.. Что что-то, милые? – отвечали. Сначала ставили задержку психического развития, как и всем в таком возрасте в таких случаях. Потом поняли, что нет, не ЗПР. Нет, не ЗПР, – отвечали.

Отвечали.

Отвечали.

Отвечали.

Из Ц(центральной) ПМПК направили сюда. Осознание приходило постепенно, тяжело, сначала никак не уживалось в мозгу. Потом стояли в кабинете дефектологов. Отец держался – только дергалась рука, – в горле матери что-то негромко клокотало. Дима ждал в коридоре.

Его повели на диагностику, родители шли следом. Три стола: психиатр, психолог, логопед и Настя – дефектолог. За столом напротив – мальчик. Опрятный и хорошо одетый: брюки, рубашка, галстук, черно-белая классика поверх потускневшего бежевого дивана – не похожий на типичных учеников этой школы.

Медленно и четко взрослые представились. Он посмотрел на них ничего не выражающим взглядом и представился в ответ. Дима. Настя начала первой: предложила выполнить пару заданий. Как и всегда, через силу – не потому, что плевать, а потому что это всегда тяжело, – улыбнулась. Улыбаться было важно.

У нее были готовы стандартные тесты для оценки слабоумия. Картинка, разрезанная на восемь частей, – собери пазл. Бледные фигуры с пунктирным контуром – обведи. Другие фигуры, с четким контуром – заштрихуй, не выходя за край.

Дима быстро – намного быстрее, чем обычно бывает в этом кабинете, – собрал картинку, и цветастый нарисованный мальчик на велосипеде радостно поехал – подальше отсюда, из этого бледного места. Задания Дима выполнял равнодушно, безучастно смотря на листы. Задумывался ненадолго. Старался ни на кого не смотреть. Только вот иногда поднимал глаза и встречался взглядом с Настей. Она ему улыбалась – тепло, аккомпанируя глазами, как бы говоря: Всё будет хорошо. Ей показалось, он понял – улыбался в ответ. Но скорее он просто улыбался потому, что умел.

Диму попросили рассказать о себе, семье и друзьях. Он опасливо обернулся к родителям. Те сидели со сцепленными руками – четыре руки в одну, замок в замке – кивнули, но Насте показалось, что как-то отстраненно. На первый взгляд, весь процесс вызывал у них не больше эмоций, чем у Димы – листок с фигурками.

Ладно. Каждый реагирует по-своему.

– Меня зовут Дима… – медленно-медленно начал он, как медленно вступают в первый глубокий снег начавшегося темного леса.

– Да, Дима, хорошо, это ты уже говорил, – ответил Евгений Леонидович, обильно бородатый психиатр в возрасте, смотря на мальчика поверх круглых очков.

Меня зовут Дима. Я в садике. Да, учусь в садике. Я живу дома. Мы живем дома с Элли. Да, с папой и мамой. И с сестрой. И с братом. И – да… И еще с Элли. Мм-м, нет. Друзья нет. Я в садике. Был. … Там ребята, то есть ребята, когда я там был. Когда с ними. Были. Но мы с ними не общаемся… Что? Да, иногда. Но я не обижаюсь. Привык. М-м-м, я не знаю, что еще. Я люблю Элли…

– Собака, – со смущением объяснил отец, подтянутый мужчина в строгом пиджаке.

– Что еще расскажешь о себе? – Настя.

– Не знаю, – помолчав, ответил Дима. Тесты давались легче. Там было всё понятнее – линии, не слова.

Плотная тишина разрослась, заполнила комнату, как плесень в банке. Комиссия молчала, Настя только заметила, как Евгений Леонидович занес ручку над документами, будто палач – понятно что.

– Знаете, он любит рисовать, – сказал отец.

– Так, малюет в свое удовольствие, – пояснила мать.

– А где ключи от машины? А, вот. Дай мне пройти, я опаздываю. Всё, до вечера, – звук хлопающей двери за углом.

Валентина Аркадьевна вытирала посуду в кухне. Оставила тарелку, обогнула мраморную кухонную панель и посмотрела в прихожую. Невестка ушла, внук стоял около двери, сгорбленный и никакой, смотря на свои руки. Валентина Аркадьевна бросила полотенце и спустилась – да, прямо спустилась, там были ступеньки, – из кухни в прихожую.

– Что тут у тебя, дорогой? Покажи.

Тогда еще шестилетний Дима разжал ладони и показал мертвого шмеля – мохнатый, бессмысленно яркий комок. Никогда не боялся насекомых. Не понимал, что могут ужалить (и не понимал, что такое ужалить). Он протянул бабушке руку, красную, наверное, от ягод, которые ел незадолго до этого, она намыла, дала ему миску, наполненную до верха. В глазах внука запрыгали слезы.

– О, какой… хорошенький, – Валентина Аркадьевна прокашлялась, рассматривая помершего шмеля, непонятно что делавшего у ее внука в руках. И где вообще взял. И, простите,

зачем.

– Мама сказала… он у-умер?

– Да, милый. Умер. Так бывает.

– А как… чтобы жив?

Элитный поселок, частный садик, между ними – путь на отцовском автомобиле: мальчик не сталкивался ни со смертью, ни с чужими страданиями. В герметичной жизненной капсуле не встречал ни бездомной кошки, ни избитого щенка, ни попрошайки с вытянутой сухой рукой. Путешествие в нездешнее началось со шмеля, поняла Валентина Аркадьевна, как и поняла, что хорошо, что она была тут, хотя не то чтобы сильно могла помочь.

– Никак, Димочка. Ничего не поделать, – смотрела на бегущие слезы внука. Ей хотелось поплакать за него, выплакать за него всё, выкашлять слезное першение в горле, и шмеля, и первую боль, и всех других мертвых шмелей и не шмелей, с которыми ему еще придется столкнуться. – Ну-ну, не переживай, – большими пальцами вытерла ему слезы – провела две дуги, как две небольшие улыбки. – Если хочешь… – она медленно-медленно и тяжело присела рядом с ним на стул и улыбнулась. – Если хочешь, можем сделать так, чтобы он был как живой.

– Как?

– Мы его нарисуем. Меня так моя мама еще учила. То, что нарисуешь, навсегда будет с тобой.

Дима недолго подумал и кивнул.

– Да. Да? Да… пожа-алуйста.

Грузная бабушка встала, подышала, обняла внука за плечи и отвела в его комнату на втором этаже[4 - Хотя и тяжеловато ходилось по лестницам ей уже давненько. Просто поняла, что сейчас должна отвести внука, не он сам – она с ним, а потом она всё сделает. Успокоит, погладит, прижмет. Потому что любила Диму и понимала, что нужна ему наконец-то не просто так, а именно вот так, не разумеется, нужна, а необходима по-настоящему, потому что где сейчас все остальные, а она-то – вот. Валентина Аркадьевна вообще любила быть нужной, вне зависимости от того, смогут оценить ее нужность или не смогут. Например, Аня, ее невестка, старания Валентины Аркадьевны не замечала, а сын Даня замечал и относился к ним как к должному, но она уже привыкла, хоть и чувствовала, что с годами рассыпается на хлопья, сминается в ненужную мякоть под ногами родственников.]. Подожди здесь, дорогой, я поищу, что нам пригодится. Спустилась в кухню, зашла в кладовую, покопалась в ящиках и через пару минут вернулась с плотными бумажными листами, акварельными красками и баночкой с водой. Вот что значит наводить в доме порядок самой, лучше всех этих клининговых служб, уж точно лучше уборок Ани, всё на своих местах, всё понятно, всё найдется.

Она села рядом с Димой за широкий письменный стол, на который постелила узорчатую клеенку и аккуратно расправила непослушные валы листа. Давай, – шепнула, медленно разжала его ладонь и перенесла шмеля на клеенку.

Дима сидел.

И сидел.

Хм. Так…

– Ты любишь рисовать? – тряхнула полуседой головой Валентина Аркадьевна.

Внук пожал плечами.

– Ты рисовал когда-нибудь?

Внук, пожавший до этого плечами, снова пожал плечами. Валентина Аркадьевна проводила с Димой меньше времени, чем хотелось бы, меньше, чем, как она считала, того заслуживала (а всё невестка – да зачем вы тут, да зачем, что вы тут будете, мы сами, ну, можете приехать на следующих выходных, если так хотите; и всё это тайком от Дани, уж он-то бы за мамочку вступился, но Валентина Аркадьевна молчала, не хотела портить ничьи отношения; только в последнее время Аня сжалилась, уменьшилась так, что получилось протиснуться в дверной проем, может быть, что-то поняла, а может быть, просто так, и Валентина Аркадьевна проникла в этот большой неуютный дом и потихоньку заполняла его разными способами – то готовка, то тряпочка от пыли, то немного в саду, хотя спина уже не гнется, то с Димой поиграть), но даже в проведенные вместе часы рисованию они время как-то не уделяли.

– Смотри, мы берем кисточку, – показывала Валентина Аркадьевна на черновом листе, на который наносила светлую краску, и акварель растекалась по бумаге, как разбавленный чай (она такой и любила, с сахаром). Дима следил за движениями бабушки неотрывно, завороженный. Конечно, он рисовал в садике, наверное, просто забыл. Бабушка выводила узоры разными красками, и под конец получился шмель – пузатенький, пушистенький, с усиками. – Понял? Надо выбрать цвет и водить им вот так, по бумаге.

– Я понял! – выкрикнул Дима, выхватил у бабушки кисточку, и Валентина Аркадьевна только захлопала губами от неожиданности. Мальчику не терпелось.

Черным он вывел контур – кривой овал, не то рухнувший, искореженный дирижабль, не то большая фасолина. Черным же собрался сделать полосы, но бабушка мягко взяла его за руку: Лучше начинать со светлых цветов. Светлые не закрасят черный. Возьми сначала желтый, а потом нарисуешь полоски. Дима послушался. Разумеется. Дима – мальчик хороший, послушный. Потом у шмеля появились круглые серые крылья с деревцами прожилок, несколько лапок и ломаные усы. Внук наклонялся к мертвому насекомому и рассматривал его предельно внимательно, изучал и пытался копировать на листе. Бабушка подсказывала ему цвета и давала тонкую кисточку, толстую, иногда водила кисточкой за него. Шмель больше смахивал на тарелку картофельного пюре, которую зачем-то засунули в электрогриль и прижали, но в целом вышло неплохо.

До сентября Дима рисовал лето. Ходил по участку, смотрел на птиц, насекомых, на деревья, каменные дорожки, разноцветные цветы матери, небо, дом. Это были его слова о лете – неровные, неумелые, честные рисунки, мир, пропущенный через шестилетнего ребенка и отпечатавшийся на листах, которых становилось всё больше, они собирались в пухлую неровную стопочку и вздымались на полке шкафа рядом со столом.

В сентябре Дима стал рисовать осень, и было уже очевидно: Дима стал рисовать.

В августе ему подарили щенка.